Звездолет, всхрапывая и тряся соплами, пятился от гончих. Глаза его выкатились и покраснели, невесомое тело стало фиолетово-черным, а из пасти-воронки доносились шипение и фырканье. Он судорожно, рывками втягивал воздух и выпускал его в чистое голубое небо компактными оранжевыми сгустками.
— И почему их назвали звездолетами? — Панин задумчиво пожевал нижнюю губу и сплюнул. — «Ирис» мне нравится гораздо больше.
— Ты не видел, каков он в свободном полете, — прошептал я и, прицелившись, нажал на курок.
Раздались четыре приглушенных хлопка, и полупрозрачные гончие, названные так за характерные поджарые силуэты, как продырявленные воздушные шарики, один за другим начали падать на землю. Воздух тугими струями бил из пулевых отверстий, и легкие, почти невесомые тельца кружились в беспорядочном сюрреалистическом танце. Звездолет на мгновение замер, будто не понимая, что произошло с его преследователями, затем развернулся и медленно полетел прочь. Он напоминал движущуюся по воздуху половинку мыльного пузыря, которая переливалась всеми цветами радуги и медленно пульсировала, выстреливая позади себя разноцветные воздушные брызги. Ирис парил легко и бесшумно, казалось, что это призрачное нереальное существо, мираж, неведомо как появившийся на фоне голубого до одури неба. Прищурившись, я с удовольствием любовался чудным творением природы, ритмично взблескивающим в рассеянном предзакатном свете, и уже в который раз восторженно им восхищался.
— Это достойно кисти Дали, — сказал Панин и достал камеру.
— Вот потому их и назвали звездолетами, — я отер пот со лба, и, не в силах оторвать взгляд от завораживающей картины, опустил винтовку. — Они величественны и прекрасны, как корабли в открытом космосе. А ты снимай, снимай, может, еще и запись продадим.
— Я записываю для своего архива, зачем продавать? — Панин присел на корточки, выбирая более подходящий ракурс. — Такие файлы на самом затрапезном сервисе найти можно.
— Можно, конечно, — устало ответил я, — вот только этот ирис — последний.
— Первый или последний — какая разница, — Панин продолжал снимать, фиксируя все новые и новые цветовые комбинации, окрашивающие прозрачную кожу нежного создания. — Все одно: пульсар уже близко, и жизнь на планете скоро погибнет.
— Да, раньше местное солнце было смертоносным, без защитных очков вмиг сетчатку сжигало, а сейчас любуйся светилом, пожалуйста, — я достал из сумки военный Buttonholes, обычно именуемый Батоном, и приставил окуляр к правому глазу. — Одним словом, курорт, а не планета.
Опрокинутая линза неба над головой начала темнеть, оранжевый диск Карлова Сердца тускнел и уступал горизонт своему лиловому собрату, заливающему все вокруг длинными расплывчатыми тенями. В необычном многоцветье заката ирисы особенно красивы. Они напоминают яркие живые капли радуги на фоне тускнеющей небесной сини.
Природа распорядилась неправедно, подумал я. Дала человеку возможность уничтожать красивейшие создания ради нелепой прихоти — обладания маленьким шариком, таящимся в глубине нежного тельца. И я человек, и мне нужны деньги, которые станут средством для прожигания жизни. Быть может, я проживу ее ярко. Так же ярко и красочно, как переливается на солнце живой звездолет. Я грязно ругнулся и выстрелил. Батон дернулся, выплевывая из утолщения на конце ствола маленький цилиндр. На высоте в десять метров он разделился на четыре части, которые разошлись в стороны и натянули тонкую как паутина сеть. Она сверкнула в солнечном свете, и через секунду кевларовые нити плотно окутали ириса. Отчаянно фыркая и шипя, он начал медленно заваливаться вниз.
— Все! — с облегчением выдохнул Панин. — Два миллиона у нас в кармане.
— Доставай контейнер, — желчно пробурчал я и поспешил к месту падения плененного летуна.
На земле шевелился окутанный тонкими нитями звездолет. Тело его тяжело раздувалось и напоминало медленно опадающий парашют. Лишенное яркого света, оно утратило свое былое многоцветье и стало пепельно-серым. Я прикоснулся к темной, как будто лакированной поверхности и, ощутив, как вздрогнуло животное, резко отдернул руку.
— Смотри, — я указал Панину в глубину живой колышущейся массы. — Там находится жемчужина окенит. Из-за нее их всех и уничтожили.
— Да видел я эти жемчужины! — Панин скривился и почесал затылок. — Чего ради люди отдают за них целые состояния? Красивы они, спору нет, меняют цвет постоянно, в тысячи раз тверже алмаза. Но платить за них миллионы кредиток? Нет уж, увольте!
— Не романтик ты, Панин! — я горько усмехнулся и открыл контейнер. — Поднимай аккуратно и старайся не повредить, нам его живым довезти надо, а то наш ненормальный Таками денежки не выплатит. Скажет, что за нарушение контракта.
Мы осторожно положили шипящее и трепещущее создание в биоконтейнер и защелкнули герметизирующие замки. К планетолету шагали молча. Я шел, тщательно глядя себе под ноги и стараясь не наступить в одну из черных дыр, которые изрешетили всю почву. Они были небольшие, в тридцать сантиметров диаметром, и представляли собой выходы на поверхность многочисленных нор шишигов — единственных наземных, или, точнее, подземных жителей этого мира. Шишиги были существами безобидными, эдакие прозрачные шарики—мусорщики на дне воздушного океана планеты Souffle. Когда-то я читал интересную теорию о том, что шишиги — это личинки звездолетов. Чушь, конечно, как и девяносто девять процентов всего написанного о планете. Вообще, Souffle лежит слишком далеко от торговых путей и новых колоний, сюда летают лишь ученые да браконьеры, но, несмотря на разные цели, их всегда объединяет одно: и первые, и вторые увозят на память маленькие жемчужины окенит, добытые из тел ирисов. Я и сам — браконьер, и за свою жизнь убил тысячи радужных созданий, а сегодня, выполняя заказ безумного профессора-толстосума, поймал последнее из них.
— Сергей, — Панин нарушил молчание лишь в кабине планетолета, — ты миллион на что потратишь?
— Не знаю, — я включил автопилот и, расслабившись, откинулся на спинку кресла, — потом буду думать...
За окнами обзорных экранов в туманной дымке воздушного планктона тонула бескрайняя равнина, заросшая редкими кустиками фиолетового мха. Сверху она напоминала огромный аквариум, в котором снует разная живность, подчиняющаяся только ей ведомым законам движения.
— Странно, — сказал Панин, выйдя из сети, — еще десять лет назад окенит стоил тысячи, затем его цена выросла до сотен тысяч, а сейчас достигла миллиона. Что будет, когда люди узнают о полном уничтожении звездолетов на Souffle?
— Окенит подорожает еще на порядок...
— Может, придержим нашего? — предложил Панин. — Продадим позже в несколько раз дороже...
— В этой вселенной нет ничего дороже собственной жизни, друг мой, и я не хочу ее лишиться, нарушив контракт с Таками...
— Расскажи, как ты стал браконьером? — тихо спросил Панин.
Я поморщился. Мой напарник нарушил табу, затронул закрытую для меня тему, задал вопрос, на который я не люблю отвечать. А впрочем, какая теперь разница, я ухожу на покой.
— Я участвовал в экспедиции, открывшей планету Ирисов. Мы назвали ее Souffle — воздушный пирог, потому что жизнь здесь сосредоточена в атмосфере, и все животные летают. Все, за исключением шишигов — немного сплющенных с боков прозрачных шариков, которые вечно ждут чего-то у входов в свои норы. Когда мы их пугали, они с грозным трескучим шипением прятались под землю. Так их и назвали шишигами. А затем появились Ирисы. Мы были вольными поисковиками, и никто не стремился соблюсти закон. Сначала ирисов уничтожали ради забавы. Всем нравилось, как переливающиеся полушария лопаются, пронзенные пулей, и воздух окрашивается разноцветными всполохами. Мы называли это салют. А потом кто-то увидел в нежных желеобразных останках сверкающий радугой шарик. Созвучно с атмосферой планеты, которая вечным кипением жизни похожа на океан, жемчужину назвали окенитом. Она была очень красива и напоминала живой звездолет — так же сияла всеми цветами радуги, светясь в темноте. Вскоре истребление ирисов приобрело угрожающие масштабы. Мы сожгли все запасы планетарного топлива, выслеживая и расстреливая радужные стаи. А затем покинули планету, не подав заявку на ее открытие. Жемчужины мы продали оптом одному ушлому торговцу сувенирами. Впоследствии он заработал на нас миллионы. Моя же доля составила пять или шесть тысяч. По кредитке за жемчужину. А через год цены на них поползли вверх. Началось повальное увлечение окенитами, появилось множество коллекционеров и ценителей, вышли в свет специальные издания и альманахи, образовались различные общества и клубы. Возникла банальная мода, которая иногда бывает страшнее, чем заурядное сумасшествие. Каждый желающий шагать в ногу со временем толстосум считал своим долгом приобрести сверкающий шарик и водрузить его на стол или повесить на шею любимой женщины в виде кулона. Так как жемчужин было мало, всего около ста тысяч, а желающих их купить — миллиарды, цены на окенит достигли заоблачных высот.
Я сделал паузу, переводя дыхание, и продолжил.
— Я возвращался на Souffle четыре раза. С каждым следующим прилетом выслеживать ирисов становилось все труднее. Когда ко мне обратился сумасшедший японец, жемчужина стоила миллион. Он предложил два. Дальше ты знаешь, — я с усмешкой посмотрел в глаза Панину. — Ты стал моим напарником, и вот мы здесь: отрабатываем гонорар.
— Так вот почему нам пришлось искать этого чертова ириса почти три месяца! — Панин с досадой стукнул кулаком о подлокотник кресла. — Все, больше никаких полетов и авантюр, домой — к жене и детям под теплое электрическое одеяло.
Я равнодушно пожал плечами и уставился на мигающий разноцветными огоньками пульт. Наступила гнетущая тишина, нарушаемая лишь редкими тяжелыми всхлипами перегруженных двигателей. До прибытия на личную прогулочную яхту господина Таками оставалось минут двадцать. Через некоторое время я задремал, и мне приснился дом на берегу Средиземного моря. Дом, который я скоро куплю. С юга дул холодный ветер и вместо водяных брызг нес тучи мелкого, всюду проникающего песка из Сахары. Я стоял на веранде и, дыша полной грудью, ловил лицом острые секущие струи, наслаждаясь пребыванием на Матушке-Земле. Огромные волны хищными языками лизали кромку прибоя, окрашивались в желто-бурый цвет и с грохотом обрушивались на берег, поднимая мириады тонн водяной пыли. Я поежился, плотнее запахнул махровый халат и вернулся в гостиную. В центре над журнальным столиком висел мертвый, разорванный в лохмотья серый ирис. А на прозрачном стекле лежал радужный окенит. Я схватил жемчужину и толкнул разлагающуюся плоть к окну. Но она не двинулась с места, в руках у меня осталась серая слизь, которая начала впитываться в кожу, разъедать ее, и уже через минуту руки стали полупрозрачными и приобрели характерный пепельно-серый оттенок... Я закричал, и на меня навалилась пресная реальность, избавляя от привычных кошмаров сна.
— Ты опять кричишь, — тихо сказал уже привыкший к моим ночным воплям Панин.
— Старые грехи не дают покоя, — я мрачно усмехнулся и отстегнул ремни.
Челнок пришвартовался, и мы протиснулись в маленький шлюз с массивным контейнером в руках. Стоя под теплыми воздушными струями дезинфектора, я мечтал. Грезил о долгожданном возвращении домой. Чек с кривоватой подписью, единица с множеством нулей — и ты человек. Можешь лететь куда угодно, проявлять независимость, надменно реагировать на тупые шутки окружающих, не боясь ни с кем испортить отношения, одним словом — можешь быть самим собой. И цена этому — всего ничего, жизнь мыльного пузыря с загадочным кристаллом внутри. Мои размышления прервал биппер, и внутренняя дверь бесшумно отъехала в сторону. Ступая по мягкому, податливому пластику, мы понесли контейнер с ирисом в лабораторию.
— Приветствую вас, — сухо сказал профессор Таками.
Он с закрытыми глазами сидел на пластиковом полу в позе Будды и меланхолично покачивал головой из стороны в сторону. На нем было ослепительно-белое кимоно, а вокруг раздавались звонкие колокольчатые звуки кото — японской тринадцатиструнной арфы.
Мы остановились напротив профессора. Я оглядел стеклянные шкафы, покрытый свежим пластиком и тщательно приготовленный для препарирования лабораторный стол, стоящую подле него тумбочку, на которой сверкали никелем острые грани медицинских инструментов, и в очередной раз утвердился в мысли, что у нынешнего заказчика не все в порядке с головой.
— Ириса привезли? — равнодушно поинтересовался Таками, не открывая глаз.
— Он в контейнере, — невнятно промямлил Панин и замолчал.
— Присаживайтесь в кресла, — японец открыл глаза и отстраненно уставился в одну точку. — Чеки лежат на столике.
Я обернулся и взял в дрожащие руки пластиковый квадратик с именной голограммой в правом верхнем углу. Рядом радостно воскликнул Панин. Когда я собрался произнести слова благодарности, в руках Таками появился бластер. Два неоново-синих плевка — и мы с Паниным недвижимыми мешками повалились в мягкие кресла. Оцепенение наступило мгновенно, по телу разлился ледяной холод, а язык беспомощно обмяк во рту. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, мысли стали медленными и какими-то неживыми, они нехотя ворочались в голове и клубились как дым, не давая возможности сосредоточиться. Японец применил парализующие заряды — это было единственное, что я четко осознал. Лежа спиной на кресле, я сквозь полуприкрытые веки мог видеть, что происходит в лаборатории.
Таками подошел к контейнеру и отстегнул герметизирующие замки. Сняв крышку, он с каким-то благоговейным трепетом достал обмякшее серое тельце и положил бесформенную массу на стол. Звездолет очнулся и начал наполнять тело воздухом, издавая характерное шипение. Японец повернулся к нам лицом, взял в руки бластер, и, переключив режим, выстрелил. Рядом грохнуло, пол содрогнулся, и запахло паленым мясом. Прощай Панин, подумал я, извини, что втянул тебя в эту авантюру. Захотелось крикнуть, заплакать от бессилия как ребенок, уткнуться в подушку и реветь, вспоминая друга, но даже мысли не слушались, они расползались и растворялись в мутном тумане, окутавшем разум. Таками опустил оружие и медленно подошел ко мне. Он наклонился, и я увидел узкие щелочки карих глаз, в которых плавала пустота.
— Ну здравствуй, ловец! — он криво улыбнулся. — Кажется, так называли в древности охотников за жемчугом?
Безмолвствуя, я беспомощной куклой лежал в кресле.
— Наконец, я поймал тебя, — процедил он, подавляя эмоции. — А любое плененное существо нужно внимательно изучить.
Японец картинно медленно двинулся вокруг кресла. Он с грацией кошки приближался, затем отдалялся, щурился, что-то беззвучно шептал, наклонялся, пристально разглядывал в профиль и анфас, и с необъяснимой настойчивостью снова и снова смотрел мне в глаза.
— Я ищу, где прячется твой разум! — прошептал он на ухо, приблизив свое лицо к моему, а затем снова заглянул в глаза. — Скольких Ирисов ты убил за десять лет?
Меня как током прошибло. Я не знал правильного ответа. Миллионы раз я задавал себе этот вопрос. Этот и еще один. Ради чего? Их было много, убитых мною — не меньше десяти тысяч. Сверкающие голограммой кредитки за радужные переливы ириса.
— Всех вспомнил? — прошипел Таками.
Ответом ему был мой остановившийся взгляд.
— Когда вы впервые высадились на планете, никаких ирисов там не было. А затем они неожиданно появились. Тебя не смутила столь странная перемена? — Таками глухо рассмеялся, запрокинув голову. — Какие же вы, люди, глупые! Ты так ничего и не понял? Представь себе, что существует разум настолько древний, что возраст его тебе не скажет ни о чем. Замечу лишь, что он пережил рождение и смерть многих звезд. Этот разум тебе чужд. Его представители не способны к размножению, не нуждаются в технике и технологии, они лишь созерцают. Созерцают и размышляют. Однажды к ним приходит понимание, что планета, на которой они обосновались в последний раз, медленно умирает — одна из ее звезд становится пульсаром. Но древний разум должен спастись, спастись, во что бы то ни стало. И вдруг на планете появляются люди. Они еще младенцы, неоперившиеся птенцы, молодая раса, интеллект которой находится в зачаточном состоянии. Они — дети, даже по сравнению с шишигами. А что нужно детям? Конечно, красивые игрушки! По-моему, на Земле есть растения, которые привлекают животных яркими плодами и с их помощью расширяют ареал обитания. И древний разум привлек людей. На основе генокода шишиг он создал существ, которых Вы назвали звездолетами или ирисами, сотворил радужную приманку, которая должна была сработать. И она сработала. Вы спасли всех: просто вывезли с умирающей планеты в качестве сувениров и украшений. А сегодня ты доставил на борт корабля последнего представителя той древней расы.
Таками сделал паузу, явно наслаждаясь произведенным эффектом.
— Окенит, за которым вы охотитесь — это мозг, а ирис — лишь оболочка, в которой он существует. Мозг — симбионт, он может приспособиться к любому биологическому носителю, а может его и создать. Шишиги — это материал, разумный материал, который использовали окениты для строительства приманки — ирисов. Вас, людей, усовершенствовать не потребовалось, вы — идеальные носители! — Таками снова улыбнулся. — Разве что, продолжительность жизни увеличить, да способность к регенерации восстановить.
Он подошел к лабораторному столу и взял в руку скальпель.
— Когда-то маленький японский мальчик проглотил радужный шарик и понял, что убил его ты. Его и еще тысячи таких же, как он. Наш мозг очень хорошо взаимодействует с человеческим. Поэтому ты должен знать, каково быть убитым человеческой рукой.
Таками замолчал и уверенно вонзил скальпель в трепещущее тельце ириса.
— Прощай, ловец! Через пару часов ты осознаешь, насколько мелким и бездарным было твое существование, ощутишь всю мощь древнего разума, вольешься в него, привнеся новый опыт и знания, — сказал Таками и раскрыл ладонь.
В желтой морщинистой ладошке лежал окенит, вырезанный из только что пойманного ириса.
Когда японец поднес радужную жемчужину к моим губам, ужас прошел. Он уступил место холодной уверенности, что человечество рано или поздно переварит окенитов, растворит их в своей массе и использует себе же во благо, уж таковы мы, самый молодой разум в Галактике. А симбионты, разбросанные волею судьбы по просторам вселенной, постепенно исчезнут, сгинут в небытие, и тогда останутся лишь воспоминания о самом красивом украшении, которым когда-либо владело человечество.
Мы — идеальные носители разума лишь потому, что всегда сохраняем собственную индивидуальность и неповторимость, сохраняем общность желаний и стремлений, даже будучи порабощенными. Соответственно, любого поработителя ждет только одно — ассимиляция.
Звездолет, всхрапывая и тряся соплами, пятился от гончих. Глаза его выкатились и покраснели, невесомое тело стало фиолетово-черным, а из пасти-воронки доносились шипение и фырканье. Он судорожно, рывками втягивал воздух и выпускал его в чистое голубое небо компактными оранжевыми сгустками.
— И почему их назвали звездолетами? — Панин задумчиво пожевал нижнюю губу и сплюнул. — «Ирис» мне нравится гораздо больше.
— Ты не видел, каков он в свободном полете, — прошептал я и, прицелившись, нажал на курок.
Раздались четыре приглушенных хлопка, и полупрозрачные гончие, названные так за характерные поджарые силуэты, как продырявленные воздушные шарики, один за другим начали падать на землю. Воздух тугими струями бил из пулевых отверстий, и легкие, почти невесомые тельца кружились в беспорядочном сюрреалистическом танце. Звездолет на мгновение замер, будто не понимая, что произошло с его преследователями, затем развернулся и медленно полетел прочь. Он напоминал движущуюся по воздуху половинку мыльного пузыря, которая переливалась всеми цветами радуги и медленно пульсировала, выстреливая позади себя разноцветные воздушные брызги. Ирис парил легко и бесшумно, казалось, что это призрачное нереальное существо, мираж, неведомо как появившийся на фоне голубого до одури неба. Прищурившись, я с удовольствием любовался чудным творением природы, ритмично взблескивающим в рассеянном предзакатном свете, и уже в который раз восторженно им восхищался.
— Это достойно кисти Дали, — сказал Панин и достал камеру.
— Вот потому их и назвали звездолетами, — я отер пот со лба, и, не в силах оторвать взгляд от завораживающей картины, опустил винтовку. — Они величественны и прекрасны, как корабли в открытом космосе. А ты снимай, снимай, может, еще и запись продадим.
— Я записываю для своего архива, зачем продавать? — Панин присел на корточки, выбирая более подходящий ракурс. — Такие файлы на самом затрапезном сервисе найти можно.
— Можно, конечно, — устало ответил я, — вот только этот ирис — последний.
— Первый или последний — какая разница, — Панин продолжал снимать, фиксируя все новые и новые цветовые комбинации, окрашивающие прозрачную кожу нежного создания. — Все одно: пульсар уже близко, и жизнь на планете скоро погибнет.
— Да, раньше местное солнце было смертоносным, без защитных очков вмиг сетчатку сжигало, а сейчас любуйся светилом, пожалуйста, — я достал из сумки военный Buttonholes, обычно именуемый Батоном, и приставил окуляр к правому глазу. — Одним словом, курорт, а не планета.
Опрокинутая линза неба над головой начала темнеть, оранжевый диск Карлова Сердца тускнел и уступал горизонт своему лиловому собрату, заливающему все вокруг длинными расплывчатыми тенями. В необычном многоцветье заката ирисы особенно красивы. Они напоминают яркие живые капли радуги на фоне тускнеющей небесной сини.
Природа распорядилась неправедно, подумал я. Дала человеку возможность уничтожать красивейшие создания ради нелепой прихоти — обладания маленьким шариком, таящимся в глубине нежного тельца. И я человек, и мне нужны деньги, которые станут средством для прожигания жизни. Быть может, я проживу ее ярко. Так же ярко и красочно, как переливается на солнце живой звездолет. Я грязно ругнулся и выстрелил. Батон дернулся, выплевывая из утолщения на конце ствола маленький цилиндр. На высоте в десять метров он разделился на четыре части, которые разошлись в стороны и натянули тонкую как паутина сеть. Она сверкнула в солнечном свете, и через секунду кевларовые нити плотно окутали ириса. Отчаянно фыркая и шипя, он начал медленно заваливаться вниз.
— Все! — с облегчением выдохнул Панин. — Два миллиона у нас в кармане.
— Доставай контейнер, — желчно пробурчал я и поспешил к месту падения плененного летуна.
На земле шевелился окутанный тонкими нитями звездолет. Тело его тяжело раздувалось и напоминало медленно опадающий парашют. Лишенное яркого света, оно утратило свое былое многоцветье и стало пепельно-серым. Я прикоснулся к темной, как будто лакированной поверхности и, ощутив, как вздрогнуло животное, резко отдернул руку.
— Смотри, — я указал Панину в глубину живой колышущейся массы. — Там находится жемчужина окенит. Из-за нее их всех и уничтожили.
— Да видел я эти жемчужины! — Панин скривился и почесал затылок. — Чего ради люди отдают за них целые состояния? Красивы они, спору нет, меняют цвет постоянно, в тысячи раз тверже алмаза. Но платить за них миллионы кредиток? Нет уж, увольте!
— Не романтик ты, Панин! — я горько усмехнулся и открыл контейнер. — Поднимай аккуратно и старайся не повредить, нам его живым довезти надо, а то наш ненормальный Таками денежки не выплатит. Скажет, что за нарушение контракта.
Мы осторожно положили шипящее и трепещущее создание в биоконтейнер и защелкнули герметизирующие замки. К планетолету шагали молча. Я шел, тщательно глядя себе под ноги и стараясь не наступить в одну из черных дыр, которые изрешетили всю почву. Они были небольшие, в тридцать сантиметров диаметром, и представляли собой выходы на поверхность многочисленных нор шишигов — единственных наземных, или, точнее, подземных жителей этого мира. Шишиги были существами безобидными, эдакие прозрачные шарики—мусорщики на дне воздушного океана планеты Souffle. Когда-то я читал интересную теорию о том, что шишиги — это личинки звездолетов. Чушь, конечно, как и девяносто девять процентов всего написанного о планете. Вообще, Souffle лежит слишком далеко от торговых путей и новых колоний, сюда летают лишь ученые да браконьеры, но, несмотря на разные цели, их всегда объединяет одно: и первые, и вторые увозят на память маленькие жемчужины окенит, добытые из тел ирисов. Я и сам — браконьер, и за свою жизнь убил тысячи радужных созданий, а сегодня, выполняя заказ безумного профессора-толстосума, поймал последнее из них.
— Сергей, — Панин нарушил молчание лишь в кабине планетолета, — ты миллион на что потратишь?
— Не знаю, — я включил автопилот и, расслабившись, откинулся на спинку кресла, — потом буду думать...
За окнами обзорных экранов в туманной дымке воздушного планктона тонула бескрайняя равнина, заросшая редкими кустиками фиолетового мха. Сверху она напоминала огромный аквариум, в котором снует разная живность, подчиняющаяся только ей ведомым законам движения.
— Странно, — сказал Панин, выйдя из сети, — еще десять лет назад окенит стоил тысячи, затем его цена выросла до сотен тысяч, а сейчас достигла миллиона. Что будет, когда люди узнают о полном уничтожении звездолетов на Souffle?
— Окенит подорожает еще на порядок...
— Может, придержим нашего? — предложил Панин. — Продадим позже в несколько раз дороже...
— В этой вселенной нет ничего дороже собственной жизни, друг мой, и я не хочу ее лишиться, нарушив контракт с Таками...
— Расскажи, как ты стал браконьером? — тихо спросил Панин.
Я поморщился. Мой напарник нарушил табу, затронул закрытую для меня тему, задал вопрос, на который я не люблю отвечать. А впрочем, какая теперь разница, я ухожу на покой.
— Я участвовал в экспедиции, открывшей планету Ирисов. Мы назвали ее Souffle — воздушный пирог, потому что жизнь здесь сосредоточена в атмосфере, и все животные летают. Все, за исключением шишигов — немного сплющенных с боков прозрачных шариков, которые вечно ждут чего-то у входов в свои норы. Когда мы их пугали, они с грозным трескучим шипением прятались под землю. Так их и назвали шишигами. А затем появились Ирисы. Мы были вольными поисковиками, и никто не стремился соблюсти закон. Сначала ирисов уничтожали ради забавы. Всем нравилось, как переливающиеся полушария лопаются, пронзенные пулей, и воздух окрашивается разноцветными всполохами. Мы называли это салют. А потом кто-то увидел в нежных желеобразных останках сверкающий радугой шарик. Созвучно с атмосферой планеты, которая вечным кипением жизни похожа на океан, жемчужину назвали окенитом. Она была очень красива и напоминала живой звездолет — так же сияла всеми цветами радуги, светясь в темноте. Вскоре истребление ирисов приобрело угрожающие масштабы. Мы сожгли все запасы планетарного топлива, выслеживая и расстреливая радужные стаи. А затем покинули планету, не подав заявку на ее открытие. Жемчужины мы продали оптом одному ушлому торговцу сувенирами. Впоследствии он заработал на нас миллионы. Моя же доля составила пять или шесть тысяч. По кредитке за жемчужину. А через год цены на них поползли вверх. Началось повальное увлечение окенитами, появилось множество коллекционеров и ценителей, вышли в свет специальные издания и альманахи, образовались различные общества и клубы. Возникла банальная мода, которая иногда бывает страшнее, чем заурядное сумасшествие. Каждый желающий шагать в ногу со временем толстосум считал своим долгом приобрести сверкающий шарик и водрузить его на стол или повесить на шею любимой женщины в виде кулона. Так как жемчужин было мало, всего около ста тысяч, а желающих их купить — миллиарды, цены на окенит достигли заоблачных высот.
Я сделал паузу, переводя дыхание, и продолжил.
— Я возвращался на Souffle четыре раза. С каждым следующим прилетом выслеживать ирисов становилось все труднее. Когда ко мне обратился сумасшедший японец, жемчужина стоила миллион. Он предложил два. Дальше ты знаешь, — я с усмешкой посмотрел в глаза Панину. — Ты стал моим напарником, и вот мы здесь: отрабатываем гонорар.
— Так вот почему нам пришлось искать этого чертова ириса почти три месяца! — Панин с досадой стукнул кулаком о подлокотник кресла. — Все, больше никаких полетов и авантюр, домой — к жене и детям под теплое электрическое одеяло.
Я равнодушно пожал плечами и уставился на мигающий разноцветными огоньками пульт. Наступила гнетущая тишина, нарушаемая лишь редкими тяжелыми всхлипами перегруженных двигателей. До прибытия на личную прогулочную яхту господина Таками оставалось минут двадцать. Через некоторое время я задремал, и мне приснился дом на берегу Средиземного моря. Дом, который я скоро куплю. С юга дул холодный ветер и вместо водяных брызг нес тучи мелкого, всюду проникающего песка из Сахары. Я стоял на веранде и, дыша полной грудью, ловил лицом острые секущие струи, наслаждаясь пребыванием на Матушке-Земле. Огромные волны хищными языками лизали кромку прибоя, окрашивались в желто-бурый цвет и с грохотом обрушивались на берег, поднимая мириады тонн водяной пыли. Я поежился, плотнее запахнул махровый халат и вернулся в гостиную. В центре над журнальным столиком висел мертвый, разорванный в лохмотья серый ирис. А на прозрачном стекле лежал радужный окенит. Я схватил жемчужину и толкнул разлагающуюся плоть к окну. Но она не двинулась с места, в руках у меня осталась серая слизь, которая начала впитываться в кожу, разъедать ее, и уже через минуту руки стали полупрозрачными и приобрели характерный пепельно-серый оттенок... Я закричал, и на меня навалилась пресная реальность, избавляя от привычных кошмаров сна.
— Ты опять кричишь, — тихо сказал уже привыкший к моим ночным воплям Панин.
— Старые грехи не дают покоя, — я мрачно усмехнулся и отстегнул ремни.
Челнок пришвартовался, и мы протиснулись в маленький шлюз с массивным контейнером в руках. Стоя под теплыми воздушными струями дезинфектора, я мечтал. Грезил о долгожданном возвращении домой. Чек с кривоватой подписью, единица с множеством нулей — и ты человек. Можешь лететь куда угодно, проявлять независимость, надменно реагировать на тупые шутки окружающих, не боясь ни с кем испортить отношения, одним словом — можешь быть самим собой. И цена этому — всего ничего, жизнь мыльного пузыря с загадочным кристаллом внутри. Мои размышления прервал биппер, и внутренняя дверь бесшумно отъехала в сторону. Ступая по мягкому, податливому пластику, мы понесли контейнер с ирисом в лабораторию.
— Приветствую вас, — сухо сказал профессор Таками.
Он с закрытыми глазами сидел на пластиковом полу в позе Будды и меланхолично покачивал головой из стороны в сторону. На нем было ослепительно-белое кимоно, а вокруг раздавались звонкие колокольчатые звуки кото — японской тринадцатиструнной арфы.
Мы остановились напротив профессора. Я оглядел стеклянные шкафы, покрытый свежим пластиком и тщательно приготовленный для препарирования лабораторный стол, стоящую подле него тумбочку, на которой сверкали никелем острые грани медицинских инструментов, и в очередной раз утвердился в мысли, что у нынешнего заказчика не все в порядке с головой.
— Ириса привезли? — равнодушно поинтересовался Таками, не открывая глаз.
— Он в контейнере, — невнятно промямлил Панин и замолчал.
— Присаживайтесь в кресла, — японец открыл глаза и отстраненно уставился в одну точку. — Чеки лежат на столике.
Я обернулся и взял в дрожащие руки пластиковый квадратик с именной голограммой в правом верхнем углу. Рядом радостно воскликнул Панин. Когда я собрался произнести слова благодарности, в руках Таками появился бластер. Два неоново-синих плевка — и мы с Паниным недвижимыми мешками повалились в мягкие кресла. Оцепенение наступило мгновенно, по телу разлился ледяной холод, а язык беспомощно обмяк во рту. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, мысли стали медленными и какими-то неживыми, они нехотя ворочались в голове и клубились как дым, не давая возможности сосредоточиться. Японец применил парализующие заряды — это было единственное, что я четко осознал. Лежа спиной на кресле, я сквозь полуприкрытые веки мог видеть, что происходит в лаборатории.
Таками подошел к контейнеру и отстегнул герметизирующие замки. Сняв крышку, он с каким-то благоговейным трепетом достал обмякшее серое тельце и положил бесформенную массу на стол. Звездолет очнулся и начал наполнять тело воздухом, издавая характерное шипение. Японец повернулся к нам лицом, взял в руки бластер, и, переключив режим, выстрелил. Рядом грохнуло, пол содрогнулся, и запахло паленым мясом. Прощай Панин, подумал я, извини, что втянул тебя в эту авантюру. Захотелось крикнуть, заплакать от бессилия как ребенок, уткнуться в подушку и реветь, вспоминая друга, но даже мысли не слушались, они расползались и растворялись в мутном тумане, окутавшем разум. Таками опустил оружие и медленно подошел ко мне. Он наклонился, и я увидел узкие щелочки карих глаз, в которых плавала пустота.
— Ну здравствуй, ловец! — он криво улыбнулся. — Кажется, так называли в древности охотников за жемчугом?
Безмолвствуя, я беспомощной куклой лежал в кресле.
— Наконец, я поймал тебя, — процедил он, подавляя эмоции. — А любое плененное существо нужно внимательно изучить.
Японец картинно медленно двинулся вокруг кресла. Он с грацией кошки приближался, затем отдалялся, щурился, что-то беззвучно шептал, наклонялся, пристально разглядывал в профиль и анфас, и с необъяснимой настойчивостью снова и снова смотрел мне в глаза.
— Я ищу, где прячется твой разум! — прошептал он на ухо, приблизив свое лицо к моему, а затем снова заглянул в глаза. — Скольких Ирисов ты убил за десять лет?
Меня как током прошибло. Я не знал правильного ответа. Миллионы раз я задавал себе этот вопрос. Этот и еще один. Ради чего? Их было много, убитых мною — не меньше десяти тысяч. Сверкающие голограммой кредитки за радужные переливы ириса.
— Всех вспомнил? — прошипел Таками.
Ответом ему был мой остановившийся взгляд.
— Когда вы впервые высадились на планете, никаких ирисов там не было. А затем они неожиданно появились. Тебя не смутила столь странная перемена? — Таками глухо рассмеялся, запрокинув голову. — Какие же вы, люди, глупые! Ты так ничего и не понял? Представь себе, что существует разум настолько древний, что возраст его тебе не скажет ни о чем. Замечу лишь, что он пережил рождение и смерть многих звезд. Этот разум тебе чужд. Его представители не способны к размножению, не нуждаются в технике и технологии, они лишь созерцают. Созерцают и размышляют. Однажды к ним приходит понимание, что планета, на которой они обосновались в последний раз, медленно умирает — одна из ее звезд становится пульсаром. Но древний разум должен спастись, спастись, во что бы то ни стало. И вдруг на планете появляются люди. Они еще младенцы, неоперившиеся птенцы, молодая раса, интеллект которой находится в зачаточном состоянии. Они — дети, даже по сравнению с шишигами. А что нужно детям? Конечно, красивые игрушки! По-моему, на Земле есть растения, которые привлекают животных яркими плодами и с их помощью расширяют ареал обитания. И древний разум привлек людей. На основе генокода шишиг он создал существ, которых Вы назвали звездолетами или ирисами, сотворил радужную приманку, которая должна была сработать. И она сработала. Вы спасли всех: просто вывезли с умирающей планеты в качестве сувениров и украшений. А сегодня ты доставил на борт корабля последнего представителя той древней расы.
Таками сделал паузу, явно наслаждаясь произведенным эффектом.
— Окенит, за которым вы охотитесь — это мозг, а ирис — лишь оболочка, в которой он существует. Мозг — симбионт, он может приспособиться к любому биологическому носителю, а может его и создать. Шишиги — это материал, разумный материал, который использовали окениты для строительства приманки — ирисов. Вас, людей, усовершенствовать не потребовалось, вы — идеальные носители! — Таками снова улыбнулся. — Разве что, продолжительность жизни увеличить, да способность к регенерации восстановить.
Он подошел к лабораторному столу и взял в руку скальпель.
— Когда-то маленький японский мальчик проглотил радужный шарик и понял, что убил его ты. Его и еще тысячи таких же, как он. Наш мозг очень хорошо взаимодействует с человеческим. Поэтому ты должен знать, каково быть убитым человеческой рукой.
Таками замолчал и уверенно вонзил скальпель в трепещущее тельце ириса.
— Прощай, ловец! Через пару часов ты осознаешь, насколько мелким и бездарным было твое существование, ощутишь всю мощь древнего разума, вольешься в него, привнеся новый опыт и знания, — сказал Таками и раскрыл ладонь.
В желтой морщинистой ладошке лежал окенит, вырезанный из только что пойманного ириса.
Когда японец поднес радужную жемчужину к моим губам, ужас прошел. Он уступил место холодной уверенности, что человечество рано или поздно переварит окенитов, растворит их в своей массе и использует себе же во благо, уж таковы мы, самый молодой разум в Галактике. А симбионты, разбросанные волею судьбы по просторам вселенной, постепенно исчезнут, сгинут в небытие, и тогда останутся лишь воспоминания о самом красивом украшении, которым когда-либо владело человечество.
Мы — идеальные носители разума лишь потому, что всегда сохраняем собственную индивидуальность и неповторимость, сохраняем общность желаний и стремлений, даже будучи порабощенными. Соответственно, любого поработителя ждет только одно — ассимиляция.
