Ну что, дорогие мои, видимо, пришло время удивительных историй! Пора смахнуть пыль, которая собралась за восемь месяцев простоя в подборке "Тонины записки" и рассказать вам очередную правдивую историю. Доставайте из своих закромов ароматное варенье, наливайте горячего чая, да укутывайтесь в тёплый плед, по нашей традиции, устраивайтесь поудобнее, чтобы ничего не пропустить...
Приветствую путника, чудом зашедшего на мою страницу!
Мои постоянные читатели уже знакомы с правдивыми рассказами моей любимой тетушки, которая проживает в г. Ангарске Иркутской области. Зовут ее Антонина Алексеевна, ей 63 года и она пишет чистую правду. Иногда ее правдивые истории с налетом мистики, а иногда – простые, лёгкие и веселые повествования о том, что происходило с ней или её знакомыми. В подборке "Тонины записки", которую можно найти под моим профилем вы можете ознакомиться и с другими её повествованиями.
Подборка "Тонины записки" включает в себя такие рассказы, как "Старые люди
сказывали","Как Леший бабку угощал","Бурятская деревня и Шаманка", "Нехороший дом", "Ночной гость", "Лесной дед", "Туман Багуловой пади", "Битва за урожай, комсомол и чёрный конь".
Предупреждаю - в тексте много букв.))) Далее со слов Тони:
Историю хотите? Я расскажу. Читайте и дополнений не просите. Немного мистики, как в большинстве моих рассказах, уж не обессудьте, очень мне нравится пересказывать такие.
Женская доля.
Конь легко ступал по наезженной лесной дороге. Настя никуда и не торопилась, на станцию ехала, жалование по трудодням получать. Телега изрядно скрипела, смазывать надо, вот сегодня дегтя и купит, если повезет. Ехала Настя, потихоньку коня погоняя, и радовалась теплому летнему дню, пению птиц, фырканью коня, а больше тому, что приедет сейчас на станцию и с людьми поговорит. Даже принарядилась по такому случаю: юбку выходную надела, косы венком собрала да платок повязала новый. Она уже предвкушала, как зайдет в сельпо, как у продавщицы Нинки последние новости узнает, с удовольствием послушает последние сплетни – поболтать-то Нинка любит. А потом на базар пойдет, а уж там раздолье, собеседников уйма.
Потрепала жизнь Анастасию, ой потрепала, и даже удивительно, что не разучилась она жизни радоваться. Родилась в 1901 году в большой семье, у родителей она была четвертой, а всего детей было аж восемь, да это только тех, кто дожил до того времени, когда мать отдала ее, одиннадцатилетнюю, барыне в услужение. Не держит она обиды на мать с отцом за прерванное детство, да как иначе – бедно жили, очень бедно, досыта редко ели.
А у барыни и посытнее жилось. Грубой была барыня, неласковой, кабы юбки не носила, так и за мужика бы принял. Звали её Стефанида Клементьевна. Но Настю выделяла среди других работников и даже баловала редкими подарками. За то, что девчонка работящей была да шустрой, все-то у нее в руках горело и спорилось, все-то она успевала: и постирать, и щи сварить, и скотину управить, да мало ли какие дела еще по хозяйству найдутся. Потом, когда смутные времена наступили, призвала её барыня к себе и сказала, что хочет её "взамуж отдать". Шел 1916 год. "Ты не противься, девка, – сказала барыня, – хорошего мужа я нашла тебе, не обидит. А вот с родными свидеться не получится. Ну, да, Бог даст, свидитесь когда. А пока иди, собирайся".
И в тот же день приехал Иван – смуглый, неулыбчивый, лицом худой, в плечах широк, телом костляв. "Страшный какой!" – подумала Настя, но, робко поздоровавшись, забралась на телегу, как было велено, и обняла узелок со своими пожитками нехитрыми да краюхой хлеба. "Это твой муж, – сказала барыня, – он позаботится о тебе", – и протянула ей добротный овчинный полушубок. Поклонился Иван барыне, попрощались, да с тем и в путь отправились.
Ехали долго. Мужчина молча, ни разу не обернувшись, управлял лошадью, изредка покрикивая на ту грубым голосом, а Настя тихо плакала – ей было страшно. И если бы из леса выскочила стая волков, она бы не так испугалась, как испугалась, когда под грубый гортанный окрик "т-р-ру-у" телега остановилась, и Иван, обернувшись, сказал, что пора бы пообедать. Спрыгнув с телеги и прихватив берестяной туесок, он скрылся в лесной чаще. Настя тем временем достала из своего узелка краюху хлеба и разломила ее на два больших куска. Хлеб, испеченный нонешней ночью, был мягким, и Настя даже
удивилась этому – ей казалось, что едут они давным-давно – таким длинным казался ей этот день.
Вернулся Иван с туеском ключевой воды в одной руке, а вторая, пригоршней
сложенная, к животу прижата. Улыбнулся как-то криво, протянул ей пригоршню черники и в глаза заглянул, а глаза-то такие добрые, что успокоилась Настена в ту же минуту, но страх оставался.
Проезжали по деревням: иные – небогатые, в несколько изб, другие огромные, глянь, дворов под сотню. Настя примечала, как к Ивану подходят люди поздороваться, поговорить, видела, как приветлив он с людьми и с каким уважением разговаривают с ним сельчане. И уже не казался ей Иван страшным. Вошел он в сельский магазин, вернулся с двумя свертками, в другой деревне дегтя купил. Так и ехали.
Еще долго ехали, дорога становилась все уже и ухабистей, а Настя с интересом разглядывала незнакомый лес: иногда стеной, как по линейке вымеренные, по обе стороны дороги качали макушками высокие ели, а то вдруг открывалась взору диковинная опушка, и березки на ней, как подружек стайка. То лес отгораживался от поля невысоким, заросшим травой валом – дорога, постепенно истончаясь, вовсе сходила на нет, и тогда Иван гортанными окриками подгонял коня.
Бескрайние луга навевали воспоминания о прежней жизни в родительском доме. Заехали в темный лес, да такой, что даже страшно стало: много-много сосновых стволов, кроны которых где-то высоко шумят, затмевая собой свет, да так, что между деревьями и кустарника никакого нет, трава – и та не растет почти, лишь иголки сосновые землю устилают. Настя только было осмелилась спросить, что за лес такой страшный, как Иван произнес: "Сосны строевые. Их еще корабельными зовут. А в наших краях корабли не строят, строят терема да избы".
Переезжали речку, неглубокую и быструю, а за речкой снова остановились перекусить. Иван достал хлеб, яйца вареные да небольшой глиняный горшочек меда, запили все это речной водичкой. Распряжённый конь на отмели пил речную воду, в которой носилась стайка мальков неизвестного происхождения, а Настя все пыталась разглядеть – успевают ли мальки спастись, но так и не поняла. Остаток дня ехали без остановок, и лишь в сумерках, спугнув на повороте сову, Иван сказал, что пора отдыхать и распряг коня.
Настя воды лишь попила, да в тулуп завернулась, барыней подаренный. Присел Иван рядышком, подгреб ей под голову сена и вздохнул: "Что же ты молчишь, девонька? Хоть бы слово проронила, ни словечка за весь день". Прокашлявшись и осмелев, Настя спросила, куда они едут и далеко ли еще, назвав при этом Ивана барином. Тот усмехнулся: "Да какой же я тебе барин? Муж я теперь твой, – и вздохнул горестно, – Хоть по летам в отцы гожусь. Четвертый уж десяток разменял". Укутал её в тулуп, сам рядом прилег, рогожкой укрылся и негромко рассказывать стал о себе. О том, что служит он лесником и живет он на заимке, куда они, собственно, и держат сейчас путь. И о жене рассказал, что схоронил, в родах она умерла. "Так вот разом потерял я и Марию, и сыночка. Жить не хотелось, однако, живу вот...
А ты, девонька, меня не опасайся, в церкви обвенчаемся, жить станем. А на деле – можешь, как дочкой для меня быть. Стефанида говаривала, что хозяйственная ты да покладистая, а мне и надо-то, чтобы человек живой рядом был". Слушала Настя Ивана, жалость в сердце пробралась, да там и осталась. И казалось ей, что из усадьбы, где прожила она больше четырех лет, выехали они давным-давно, так давно, что та жизнь стала ненастоящей, а настоящими были бесконечная ухабистая дорога и лес, то веселый березовый, то страшный и молчаливый, разный нескончаемый лес, редкие деревни, луга, да заснувший рядом, Иван.
До заимки доехали лишь к концу следующего дня. Хозяйство заимки было крепким: изба небольшая, сарай для скота, стойло для коня и прочие придомовые постройки – все по-хозяйски слажено, с умом срублено. Иван рассказывал, что строил все это сам, благо стройматериала было в достатке – лес кругом. Хозяйственная утварь, в большинстве своем, тоже дело рук хозяина. Из живности имелись три козочки, конь да десяток курочек-несушек. Огород, хоть и небольшой, но достаточный, чтобы на год овощей хватало. А в самом углу огорода заметила Настя могилку – то были похоронены Мария с младенцем.
Вошла Настена в избу, то ли гостьей, то ли хозяйкой, огляделась. Холостяцкое жилье – неуютно, но чисто (позже Иван со смехом рассказал, как наводил чистоту и порядок в доме, как скоблил добела половицы перед тем, как за ней отправиться), и лишнего ничего нет, но всего в достатке. Особенно удивил Настю сундук, точь-в-точь, как у барыни Стефаниды Клементьевны, поменьше только. Иван улыбнулся: "Так сундук-то Стефаниде я делал по заказу, да так он мне приглянулся, что и себе такой же смастерил.
Стефанида-то тогда в наших краях жила, потом уже усадьбу себе купила. Много в наших краях дурного про нее болтали, что, мол, и не баба она, а оборотень, ну, да, что бабы трезвонят – мужику не след повторять, к тому же я зла от нее не видел, вроде как друзьями были. А тут весточку прислала, про тебя писала, так я и поехал".
Появились на окнах ситцевые занавески, печь побелена, даже миски на полках повеселели – Настя постаралась. Иван все примечал и радовался, молодец, мол, девонька! Долгими зимними вечерами они разговаривали, при свете лучины занимаясь каждый своим делом: Иван что-нибудь мастерил, Настя шила, пряла или вязала. Он был хорошим рассказчиком, даже грустные истории умел рассказать с юмором. "Я, девонька, сиротой рано остался, мальцом-то в подмастерьях у кузнеца работал, – рассказывал Иван, – ох, и злой же был
мужик! Что не так – за плеть хватался. Но я ему благодарен – многому меня научил.
Разным мастеровым людям служил за миску похлебки да хлеба кусок, но зато теперь я и бондарь, и шорник, и гончар, и печь сложить могу, и валенки свалять. Потому и обид не помню, что людям благодарен".
Рассказывал про лес, не столь про сам лес, сколь про его хозяев: в лесу хозяйничают лешие, в реках и озерах – водяные, среди болот — болотники. Вроде как, нечисть, но все-таки хозяева. И жить со всеми надо в ладу и уметь договариваться с лесными обитателями, чтобы не строили козни, а помогали. А то, не ровён час, и сгубить могут.
Слушала Настя истории разные – мороз по коже – и лес представлялся ей огромным, непонятным живым организмом, где обитают духи, где могли находить приют умершие, и куда отправлялись в деревенских заговорах болезни.
Так и жили в ладу и согласии. Но настали смутные времена, жалование Ивану платить перестали, потому как иногда и не знали они – кто в районе правит – красные ли, белые.
Да Иван с заимки старался не отлучаться, чтобы жену не оставлять. Много лихого люда стало по лесам шастать, не поймешь порой – кто на заимку заглянет: красные, белые, а то и просто банdиты. Иван всех привечал, всех за стол звал, браgи-самоgона всем наливал, а как иначе? В лесу ссориться с кем – и до беды недалеко. Однажды случилось, что красные в подполе сидят, а белые в избе самоgон пьют. А бывало, и sмеrть в глаза заглядывала, да стороной проходила.
Прошло время, и поспокойнее стало. Жалование по трудодням Ивану снова стали платить регулярно, колхозниками они стали, да в лесу-то какая разница. В районе построили больницу, школу, клуб. На сельсовете герб с серпом, молотом и колосьями, красные флаги, Ленин и Сталин. Такие же щиты и знамена, уже выгоревшие, украшают школу, больницу, клуб... Иван частенько стал ездить на собрания, иначе нельзя, а Настена пыталась выведать у мужа, что за жизнь такая новая настала, только Иван отмахивался: "Нам-то что до этого! К худу ли, к добру – одному Богу ведомо. Да и Бога теперь нет, церковь-то, видишь, порушили. Зачем? "
Но скоро Насте стало совсем не до того. В тридцать втором Оленька родилась. Уж как Иван дочку любил, словами не передать. Его солнышко вставало и садилось вместе с ней. Крестили дочку тайком, в глухой деревне, где церковь еще была. За сорок верст ездили.
Шустрая девчонка была, лопотать вовсю начала. Но не дал Бог ей жизни и отнял радость у матери с отцом. Третий годик ей пошел, когда заболела. Никакие травки-примочки-заговоры не смогли остановить надрывный кашель. Насмерть перепуганный Иван повез Настю с дочкой в районную больницу. И вовремя, седой врач, осмотрев девочку, сказал, что жить ей не больше суток осталось, кабы не привезли. Скарлатина. Лежали в больнице долго, поначалу Настя не ела, не спала, всё слушала дыхание дочери, ей казалось, что если
она заснет, то непременно беда случится. Оленька же на поправку пошла, и как-то вошел в палату врач и с улыбкой сообщил, что завтра их выпишет и что за Иваном уже послал.
Тем же вечером нянечка, что в палате полы вымыла, обернулась, уже в двери, да сказала: "Ну, вот! Выписывают. А мы уж хоронить её собирались". И ум.ерла Ольгуша в ту же ночь. "Сглазила...!" – выла Настя, с кулаками бросаясь на няньку, насилу оттащили. Седой врач говорил что-то про второй виток болезни, обнимал Настю, по голове гладил. Так появилась вторая могилка на заимке.
"Бог дал – Бог взял" – в их семье не сработало. Настя плакала сутками, Иван успокаивал жену, как мог, но сам почернел и осунулся. А через год и сам упокоился, аккурат на день рождения Оленьки. Заснул и не проснулся. И еще одной могилкой на заимке стало больше.
Осталась Настя одна в лесу, соорудила скамью у могилы Ивана и часами с ним
разговаривала, и с Оленькой разговаривала, и с Марией тоже. Вспоминались слова Ивана: "Жить не хотелось, но живу вот, однако..." Надо жить, и жила. Заимку в порядке держала.
Как-то приехали из конторы и велели приехать в район, мол, следует ее лесничей, вместо мужа, назначить. Так и стала она лесничей. Дело свое знала – Иван обучил. А совет понадобится – снова к Ивану идет. Поговорить.
А сегодня она на станцию ехала, жалование получать, и конь легко ступал по наезженной лесной дороге, и телега скрипела – смазывать надо. Шел 1938 год.
На станции стоял состав. Ссыльных везли. Настя знала, что нельзя здесь ходить, а уж тем более – с теми, кого везут, разговаривать, но оглядевшись по сторонам и убедившись, что конвоиров нет, побежала вдоль теплушек – так было ближе до магазина.
"Тетенька, – раздался звенящий отчаянием голос, заставивший её остановиться, – Тетенька! Забери сыночка! Не довезу..." В оконце теплушки показалась изможденная молодая женщина, прижимающая к своему лицу ребенка. И столько боли было в её глазах, что, не раздумывая, Настя протянула руки, завернула мальчонку в платок, который подала ей плачущая мать, прижала к груди, а состав тронулся. "Володенька, – кричала мать, протягивая в оконце руки, – его зовут Володенька! Годик ему..." И состав ушел.
Настя беспомощно озиралась – нет, никто не видел, – прижала к себе безмолвный сверток, к телеге бросилась. Уж не до магазинов и базаров ей стало... Как в лес заехала, то, немного размотав платок, взглянула на своё неожиданное приобретение: худое, серое, сморщенное личико. Дышит – жив значит бедное дитятко, враг народа. Эх-х....
Теперь дорога до заимки показалась Насте бесконечной. Коня по ухабам не погонишь, а надо было спешить. Несмотря на летнюю жару, натопила Настя печь в избе, выкупала мальчонку, завернула в чистое, напоила разведённым козьим молоком, да на печь уложила, в тулуп завернув.
Лечила Настя сыночка нечаянного травами, кореньями, заговорами, иконы достала, которые они с Иваном давно спрятали, молилась ночами напролет. Вроде и пошел мальчонка на поправку, уж и плакать стал, и ручонки к ней тянуть, да только была одна беда, с которой никак не получалась справиться. Появились у мальчонки прыщики на попе и на ножках, очагами размером в мелкую монету, их становилось все больше в каждом пятнышке, через несколько дней участок кожи грубел, отслаивался, отпадал, а под ним оставалось живое мясо. Только одну болячку залечит Настя, как другая появляется, да не одна. И так без конца... "Ой, не вытащу сыночка", – в отчаянии думала Настя, но расслабляться себе не позволяла.
В тот день Настя пошла в лес за травами – пришла пора пополнить запасы. Путь держала в сторону болота. Вдруг птицы замолчали, ветер поднялся, и остановилась Настя в ужасе.
С расстояния двух метров на нее смотрел... Кто? Старичок? Туловища и всего прочего видно не было – их плотно прикрывали кусты. А над кустами поднималась голова с человеческим, очень загорелым лицом, изрезанным морщинами, похожими на шрамы. Большую часть лица скрывали седые, густые брови, усы и борода, срослись в одну массу, которой не было названия. Из этой массы посвёркивали удивительно яркие зелёные глаза. Копна седых же волос буйно, во все стороны, разрослась на голове.
"Что ищешь, девонька?" – спросил старичок, и Настя вздрогнула – девонькой ее только Иван называл. Собравшись с духом, и поздоровавшись, ответила, что, мол, сынок болеет,и боится, что не выходит его. Всего-то только и сказала, а старичок подмигнул и сказал: "Правильно ты, девонька, мальчонку лечишь, да не совсем. Для твоей беды еще одна травка нужна, и еще кое-что. Пойдем со мной". И направился прямиком через топь, и Настя, не раздумывая, следом за ним.
А как на твердую почву вышли, старичок указал на травку незнакомую, бери, мол, да только не ту, что с цветочками. "Я никогда такой не видела, – удивилась Настя, – Как её называют?" "А никак не называют, – отозвался старичок, – Ты набирай полон фартук, больше тебе не надо, да не возвращайся за ней другой раз. Место здесь гиблое – топь". Завернула Настя фартук, траву берет, как старичок велел, тот рядом ходит, да рассказывает, как с травкой обращаться, что делать.
А как фартук стал полон, протянул ей старичок целую пригоршню камни - не камни, скорее, минерал какой-то, ломкий, цвета ярко-желтого, с коричневыми вкраплениями. Подставляй, говорит, карман. Там же, в ладонях, среди камешков, крошки и пыли желтой, корешки какие-то мелкие видны. Настя могла поклясться, что минуту назад в его ладонях ничего не было. "А с этим вот что...", – и снова принялся рассказывать. "А теперь, девонька, прощай, – улыбнулся старичок, – Тем же путем ступай, что пришли".
Поклонилась Настя старичку, поблагодарила да без боязни в топь шагнула.
"Выходила Настя сыночка, – сказала моя подруга Галина Владимировна, врач из Пензы, и добавила, – Это был мой отец".
Делитесь своими эмоциями от прочитанного. Буду рада, если поддержите Тонин рассказ лайком да комментарием. Ей будет приятно.)
Ваша Премудрая.