Я родилась в городе, где всё - как на ладони.
Где каждый знает, что у кого на ужин, где кто работает, и почему у Вальки седьмая собака подряд – и опять без породы.
Я долго пыталась быть как все.
Чистенькой. С личной жизнью. С планами на отпуск.
Но у меня всегда был кто-то, кто скулит под подъездом.
Кто сидит на дереве, не зная, как слезть.
Кто замерзает в коробке, оставленной на морозе, будто старые ботинки.
Я спасала. Потому что не могла иначе.
А личная жизнь? Она у меня была. Несколько раз.
Но каждый раз я оставалась одна.
Не потому что не любили.
А потому что не выдерживали мою любовь — ту, которая пахнет шерстью, хлоркой и мокрым носом.
Вот, например, Игорь.
Он появился, когда я несла на себе кота, истощенного и с перебитой лапой. Нашла на теплотрассе.
Кот был рыжий, старый, с белыми усами и взглядом профессора. Из тех, кто пережил людей, собак и, кажется, саму смерть. И я хотела обязательно ему помочь.
Я ввалилась в аптеку, руки тряслись, переноска хрипела.
И он - Игорь - придержал мне дверь. Высокий, в очках, он пах цитрамоном и добротой.
— Вам помочь?
— Только если у вас в пакете запас надежды.
Он взялся помогать. Остался со мной. Сначала - на вечер. Потом на долго.
Мы жили вместе. Он гладил Маруську, глухую кошку с испуганной душой. Она никого не признавала, кроме него. Игорь гладил её, и она мурлыкала, как будто благодарила за тепло, которого ей долго не хватало.
Он терпел ночные вылазки, мои «я сейчас» в три утра, и шприцы, разложенные рядом с чайными ложками.
Но всё чаще смотрел в окно. Молчал.
И однажды сказал:
— Я люблю тебя, Валя. Но я устал бояться.
— За меня?
— За нас. Я не сплю. Меня трясёт от каждого твоего звонка. Твои постоянные ночные вызовы и отлучки мешают мне высыпаться. Я не могу заснуть, я волнуюсь за тебя, а мне утром на работу. Я хожу туда уже как зомби. И руководство это заметило. Я не могу так жить. Я стал чужим себе. Я - не спасатель. Я - человек. Я не выдержал. Я больше так не могу.
Он ушёл.
А я осталась. С кошками. С собаками. С пустой кружкой на столе.
Один из тех щенков, которых я спасла через неделю, был чёрный, с белой бровкой и глазами мудреца. Я назвала его Цитрамон. Как тот запах, каким пах Игорь, когда мы только встретились.
Он спал на моём пледе, свернувшись, как вопрос без ответа.
Потом был Володя.
Володя был как тёплый плед на плечи.
Он смеялся, пёк блины, приносил свечи с запахом ванили.
Он гладил Феню — пса с одним глазом и трясущимися лапами. Феня боялась всего: кастрюль, дверей, громких слов. Только у Володи на коленях она засыпала, поджав лапы, будто сердце.
Мы были счастливы.
До запаха.
Сначала он просто морщился. Потом стирал рубашки отдельно. Потом сказал:
— На работе говорят, что от меня воняет. Как от подвала с мокрыми кошками или стаи бездомных собак.
– Прости.
– Я не злюсь. Просто… меня больше не зовут на встречи. От меня шарахаются в транспорте и на работе. Я не хочу быть посмешищем, Валя. Мне стыдно. И никакая стирка не помогает от этих запахов. Больные животные слишком отвратно воняют. Как ты этого не замечаешь?
Я замечала. Но их жизни мне были дороже.
Он ушёл.
Феня долго таскала его тапок по квартире. Искала. Скулила. Потом зарылась в его кофту и не выходила. Долго.
Я плакала.
А потом вышла на улицу — и подобрала трёх щенков, выброшенных в коробке у магазина. Один был с шестью пальцами и белой пяткой на хвосте. Я назвала его Пельмень — в память о Володином ужине, который тогда остался остывать на плите.
Феня занялась их воспитанием .
Потом был Саша.
Саша был идеален.
Как аптечка. Как чистая простыня. Как карандаш с острым кончиком.
Он пришёл в мою жизнь с правильными носками и наволочками, выглаженными до хруста.
А я… я пришла с песком в ботинках, бинтами в рюкзаке и котом с надкусанным ухом, которого звали Комбайн — потому что нашла я его в гараже рядом с техникой.
Саша терпел. Недолго.
А потом однажды я вернулась с укушенной рукой. Пыталась вытащить пса из подвала, где старуха разлила отраву.
Пес боялся всего. И меня тоже. Он не хотел кусать, так получилось. От страха.
Он был худой, как проволока, с глазами, в которых горела последняя спичка доверия. Я его спасла. А отношения с Сашей нет.
— Это уже болезнь, Валя. Ты не думаешь о себе. Не думаешь обо мне.
— Я думаю. Просто ещё я думаю и о них.
— Ты можешь принести заразу. Я не хочу умирать за твоих шавок.
Шавок.
Слово резануло через всю душу и застряло в сердце.
Я сжалась внутри.
А тот пёс потом выжил. И никаких болезней, опасных людям, у него, конечно же, не было.
Он стал выезжать с волонтерами в детские дома. К брошенным детям. Дети его обожают. Он носит бандану и умеет сидеть по команде.
А Саша исчез. Без следа. Даже его тапки не пахли им.
Потом мне встретился Иван.
С ним я познакомилась ночью.
Была осень — сырая, вонючая, с ветром, который шепчет про отчаяние.
Мы встретились у старого приюта. Псов должны были вывезти — «утилизировать».
Он держал на руках щенка — полулысого, с красным глазом и кожей, как печёное яблоко.
— Ты Валя?
— Ты Иван?
— Сколько у тебя хвостов?
— Сейчас? Пятнадцать. Плюс три на передержке.
— У меня девятнадцать. Ещё двое у кураторов. Один без ноги – я зову его Капитан.
Капитан был прекрасен.
Огромный, белый, с отсутствующей лапой и безграничной лаской. Он ходил боком, как лодка на ветру, но никогда не жаловался.
Мы не влюбились.
Мы начали жить.
Просто — вместе.
Он мыл миски. Я делала уколы. Он чинил вольеры. Я гладила испуганных.
Мы сидели по вечерам в сарае с собаками, пили чай и делили усталость.
Он принёс мне ключ. Без слов.
Я взяла. Без сомнений.
Через год у нас родился Елисей.
Он спит сейчас, укрытый пледом, на котором свернулась Мотя — старая кошка, которую я нашла в теплотрассе. У неё нет хвоста, один глаз, и она умеет мурлыкать так, что даже тяжелый день становится легче.
В комнате пахнет — шерстью, молоком, детским кремом и ветровкой Ивана, пропитанной приютом.
Мы счастливы. Не глянцево. А по-настоящему.
Потому что знаем цену каждой жизни.
В нашем доме пахнет не духами.
А спасёнными жизнями. И нас это устраивает.
И это, поверь, самый красивый аромат в мире.
Потому что это настоящая любовь.
Не только к самим себе.
Ваша Наталья Каледина