Горькая ягода 83
Егор понимал, что какую-то сумму придется принести домой, показать Надежде. Хотя она никогда на семейный запас не претендовала и денег не считала. Да и считать-то было нечего. Наоборот, деньги, что имелись у супругов приносила в дом именно она.
Надя получала зарплату за работу в медпункте. Хотя и небольшую, но зато регулярную. К тому же, люди часто за помощь несли гостинцы. Немудреные -- кусок мяса, сахар, масло. Надежда подарков не принимала, знала, что многие живут небогато. И всё же нет-нет, да и появлялись в доме принесенные продукты. Сладкое Надя отдавала Вовке, братишка часто забегал к ней в медпункт. Что-то передавала мамане.
Егор в эти дела не вникал. Еды в доме хватало. К тому же, сами они с Надеждой, да и родители, работали, держали скот, а из ребятишек был в семье из младших только братишка -- Кирьян.
Вечером за ужином сидели всей семьей. Мать налила щи, нарезала хлеб, Надежда разлила по кружкам молоко. Егор ковырял в тарелке, не мог проглотить ни куска.
-- Завтра на рынок поеду, -- сказал как бы между прочим. -- Муку продать надо.
-- Надежду бери, она тебе подсобит, -- откликнулся отец.
Егор махнул рукой:
-- Нечего ей в дороге мерзнуть, один управлюсь.
Возражать никто не стал. Но всем было понятно, что Егор не хочет брать с собой жену не потому, что сильно о ней заботится. Отец строго посмотрел на сына, мать вздохнула. Надежда опустила глаза, принялась собирать посуду со стола.
Утром поднялся затемно. Прихватил с собой краюху хлеба, огурцы, пяток яиц. Надежда стояла в дверях, кутаясь в шаль.
- Я пирожков напекла, -- сказала она, протягивая узелок. -- Возьми.
- Обойдусь, -- буркнул Егор. Взобрался на телегу, дернул вожжи.
В городе на муку цена держалась хорошая. Торговые ряды кишели народом. Бабы в ярких платках приценивались, торговались. Егор быстро продал все мешки, спрятал деньги за пазуху, выручил больше, чем ожидал.
«Конечно, всех денег вернуть не получится, но больше половины положу на место, -- думал Егор. -- Чуть позже от колхоза будет мясо, его тоже в город свезу. Глядишь, и рассчитаюсь».
На душе скребли кошки. Муторно было. Перед глазами стояла Надька, с ее тихим голосом, добрыми руками, нежным взглядом. Перед ней чувствовал себя виноватым, но виниться не собирался.
Егор вернулся домой затемно. Отец колол дрова, мать стряпала. Надежда сидела у окна, вязала носок. Услышала, как скрипнула дверь, оглянулась, но не подошла, не обняла, как обычно. Просто кивнула и продолжила вязать.
Егор выложил на стол часть денег, сказал:
- Вот, продал. Хорошо взяли.
Отец пересчитал, хмыкнул:
- Мало будто. Раньше за столько же мешков больше выручали.
- Спрос упал, -- поспешил оправдаться Егор. - Народу много, все продают.
Он всё чаще ловил на себе взгляд жены. Надежда, казалось, чувствовала его холодность, видела, как он уходит в себя. Стал молчаливым, отстранённым. «Наверное, сказывается накопленная усталость и беспокойство о колхозном урожае», - успокаивала она себя, думая о муже.
Как то вечером жена завела разговор.
- Егор, ты со мной будто не рядом. Что случилось? - осторожно спросила она.
Он отвернулся к окну, как будто не услышал. А потом буркнул:
- Устал я. Работы много.
Надя долго стояла за его спиной и молчала. Смотрела на его сутулые плечи, на склоненную голову, хотела погладить по волосам, но не решилась. Потом тихо вышла. Он не удержал её. Не позвал. Не подошёл.
По печальному взгляду свекровь поняла, что Надя опять расстроена.
-- Ты, Надюша, не серчай на него, -- тихо сказала она. -- Он не со зла. Мужики, они все такие. Закроются в себе, молчат.
-- Я понимаю, маманя, - ответила Надежда. - Работы много, устает.
Свекровь поджала губы. Знала, видела, догадывалась, что дело не в работе. Но молчала.
Нежность к жене из Егоркиной души ушла. Ушла тихо, как сходит весенний снег. Почувствовал однажды – нет ее больше в сердце, той любви, что прежде теплом согревала.
Всё чаще, ворочаясь на кровати, он смотрел на спящую Надю и думал: не может она зачать дитятко, не может.
Больно было это признавать. В глаза жене сказать – язык не поворачивался. А внутри осадок горький остался. И чувство странное – радости. Горькой, запретной, как первый глоток первача, но радости. Ведь где-то там, далеко, Галка носит его дитя. Его кровинку.
Егор часто думал, глядя на вечернее небо: кто у него родится – сын или дочка? Примет ли он ребенка, когда вырастет? Увидит ли когда?
Стал Егор чаще просыпаться ночами. Не от дурных снов. От тишины. От мыслей тяжелых. От вины, что не давила грудь каменной плитой, а грызла изнутри. Медленно. Тихо. День за днем.
Каждое утро надевал на себя личину. Мужа. Работника. Агронома справного. И все реже оставался настоящим.
Тревога лишь усиливалась со временем. Какой толк жить с женой, когда его дитя без отца расти будет? А Галка... Когда-то он её любил. А может, и сейчас любит? Егор чувствовал себя потерянным. Не понимал, как жить дальше. Ясно лишь одно – нынешняя жизнь не приносила радости.
Село жило своими заботами. По утрам Егор выходил на крыльцо, вдыхал свежий воздух, шел на работу. Деревенские кланялись, здоровались, судачили о погоде, о предстоящей ярмарке в волости, о планах. Егор отвечал, но чувствовал, будто это его не касается. У людей – своя жизнь, у него – своя.
Однажды, проходя мимо старого колодца на окраине села, встретил он деда Федора. Сидел тот на лавке, дымил самокруткой и глядел вдаль, туда, где была речка.
– Что невесел, Егор? – спросил Федор, выпуская серое колечко дыма. – Глаза в землю смотрят, чего ищут?
Егор пожал плечами, присел рядышком на лавку. Та скрипнула под его весом.
– Душа не на месте, дед Федор. Всё думаю, как судьба повернулась. Был я счастлив, да счастье то ушло, как вода в песок. Вроде всё у меня есть, а радости нет.
Старик кивнул понимающе, отложил самокрутку.
– Жизнь – она, как река наша. Иногда течет спокойно, воду не замутит. А иногда бурлит, камни ворочает, несет неведомо куда. Главное – себя в том потоке не потерять, за что-то крепкое держаться.
– Да за что ж мне держаться? – вздохнул Егор.
– За правду держись, – дед Федор положил руку на плечо Егора. – Правду себе сказать – первое дело. А потом и людям можно.
Егор глядел на горизонт, где солнце клонилось к закату. В сердце его затеплилась надежда. Может, еще не всё потеряно, и ждет его впереди новый поворот судьбы? Может, пора решаться?
– Спасибо тебе, дед, – поднялся Егор с лавки. – Пойду я. Думать надо.
– Иди, – кивнул старик. – Да помни, на правде свет держится.
Егор шагал домой, а в голове крутились мысли. И всё же он понимал, что ничего не может рассказать Надежде. Сначала надо решить, что делать дальше, а уж потом всё рушить.
**
Крестьянские избы утопали в сумерках, лишь кое-где золотились окна керосиновым светом. На улице громко лаяли собаки. Колодезный журавль в последний раз скрипнул, черпая воду.
— Никифор, — прошептала Татьяна мужу, когда они легли спать, — я хочу тебе кое-что сказать.
Никифор повернулся к жене, вгляделся в её лицо, по-прежнему красивое, хоть и тронутое морщинками у глаз.
— Говори, — отозвался он, почувствовав тревогу в её голосе.
— Деньги пропали, — выдохнула Татьяна, сжав руками край одеяла.
— Как пропали? Когда? — Никифор приподнялся на локте.
— Я тут заметила, что половик, которым накрыт сундук, прищемлён. Так бывает, когда закрываешь крышку, половик и прищемляется. Я стала смотреть — и правда, — Татьяна говорила торопливо, словно боялась, что муж ей не поверит. — А ведь я помню, что всё поправляла. Я проверила — всё на месте, а денег нет. Косынка, в которую они были завёрнуты, на месте лежит, а денег нет. Я всё перетрясла, каждую тряпку ощупала, денег нет.
Никифор аж сел: быть такого не может. Сон как рукой сняло. В голове метались мысли. Деньги копили долго, берегли, всё копеечка к копеечке. Сберегательная копилка их семьи теперь оказалась пуста. Чужие к ним не заходили, а свои разве возьмут.
— Надежда не возьмёт, — уверенно произнёс Никифор, отбросив первую догадку.
— Нет, Надежда не возьмёт. Она своё отдаст, не то что чужое, — согласилась Татьяна.
— Неужто Кирьян, паршивец, — в голосе Никифора зазвучала ярость. — Ты чего молчала? Сразу надо было сказать, я бы его на чистую воду вывел. И зачем они ему? Неужто с какой-то шпаной связался, так ведь вроде в деревне никого нет.
— Тише, Никифор, тише, — Татьяна тронула мужа за плечо. — Думаю, это не Кирьян.
— А кто же? — глаза Никифора округлились.
— Егор.
— Как Егор? — Никифор был ошеломлён. Его лицо вытянулось, руки мелко задрожали. — Зачем ему деньги?
Никифор замолчал. В голове не укладывалось. Собственный сын. Гордость. Трудолюбивый, сообразительный. И вдруг такое.
— Разве ты не видишь, что он стал чужим? На Надежду не смотрит, с нами почти не разговаривает. Что-то с ним не так. Будто сглазил кто одним махом, — Татьяна снова заговорила. Эти наблюдения копились в ней, жгли душу. — После того собрания он стал другим. Люди разные, завидуют, может, у кого-то глаз недобрый. Неужели ты не видишь?
— Вижу, — признался Никифор и опустил голову. — Молчит, смотрит исподлобья. А зачем ему деньги?
— Не знаю. Но думаю, что это точно он. Ты бы поговорил с ним. Спросил, что происходит, — попросила Татьяна, поправляя подушку.
Постель казалась жёсткой, сон не шёл. Никифор долго ворочался, отворачивался от жены и снова поворачивался. Видно, не мог уснуть. Татьяна тоже не находила себе места. На душе скребли кошки. На улице поднялся ветер, застучал в окно веткой сирени.
-Я сначала даже подумала, что Егорка в городе голубу себе нашёл. Всё туда ездить повадился, а Надежду с собой ни разу не взял. Но нет. Если бы была голуба — он бы так и ездил. И не ездил бы, а летал. Расцвёл бы, как яблоня по весне. А Егор, наоборот, замкнулся, смотрит волком. Тут что-то другое, - шептала Татьяна в ночи.
— Ты при Надежде-то не спрашивай, — наставляла Татьяна мужа, когда серое утро начало заглядывать в окно. — Она и так вся извелась. Молчит, терпит. Глаза красные, поди, плачет ночами-то.
— Не буду, — кивнул Никифор. — Я сам с ним поговорю. Выберу момент, когда никого не будет.