– А вот мой бывший зять… – начала она в пятый раз за вечер, положив вилку и театрально вздохнув, будто воспоминание это тяжестью давило на грудь. – Он бы тебе уже и машину купил, и путёвку на море оформил. А не вот это вот всё…
Катя зажмурилась, будто морскую соль ей в глаза бросили. Она машинально пододвинула тарелку поближе к мужу, кивнула:
– Мам, хватит. Серьёзно.
Но тёща, Лидия Петровна, уже разошлась.
– Я только сказать… Ты ж меня знаешь, я человек простой. Без задних мыслей. Просто вот вспомнила, как Женя, ну, бывший твой, Катенька, как он нас с тобой на дачу возил. А как забор чинил! Я до сих пор помню — тюк, тюк, тюк, молоточек его работал, как музыка.
Гриша, нынешний Катин муж, поднял брови и на секунду перевёл взгляд с подгоревшей курицы на тёщу.
– Забор починить — это, конечно, показатель. Может, тогда ему памятник поставить? – хмыкнул он, пытаясь спасти лицо.
Но Лидия Петровна не услышала иронии. Или сделала вид.
– Вот именно! Мужчина должен быть золотым. А не “я у мамы на шее, я зарплату жду”… Женя бы давно вон ту розетку починил, а не таскал бы провода из коридора, как студент.
Катя встала. Молча. Просто взяла тарелки и пошла на кухню. Звякнула посуда, вода зашипела.
Гриша остался наедине с тёщей.
– Лидия Петровна, я правда стараюсь. Работаю, как могу. Мы с Катей вместе тащим.
– Да тащите, тащите, – вздохнула она. – Только у кого как получается. Женя, к примеру, тащил по-другому. Он человек был… как тебе сказать… масштабный. С размахом!
– С размахом ушёл к маникюрше из "Зевса", – не выдержала Катя из кухни.
Наступила пауза.
Лидия Петровна икнула.
– Ну... ошибся человек. С кем не бывает?
– Ошибся – это если соль вместо сахара. А когда свою жену с ребёнком из квартиры выгоняешь – это не ошибка. Это диагноз.
Гриша встал. Медленно, но решительно.
– Спасибо за ужин, Лидия Петровна. Мы поедем.
– Уходи, уходи, – всплеснула руками тёща, будто он ей воздух испортил. – Только ты помни: не каждый день таким зятем обзаведёшься, как Женя был! Вот увидишь…
Катя подошла к мужу, крепко взяла его за руку. И вот уже в прихожей, за закрытой дверью, сказала:
– Прости её. У неё память… как в музее. Всё старое да блестящее.
Гриша улыбнулся. Но глаза были злые.
– Да не в памяти дело. Она просто привыкла обесценивать, чтоб самоутвердиться. Типа, "я знаю, как правильно".
Катя тяжело выдохнула:
– Я устала это слушать. Мне и без неё тяжело, а тут каждый раз, как экзамен. Вот скажи честно… ты ведь хочешь уйти?
Он не ответил. Только натянул куртку и пошёл к машине.
Прошла неделя. Потом вторая.
Катя старалась держать нейтралитет, но Лидия Петровна звонила каждый вечер. Поначалу просто "как дела", "что ели", "а внучок кашу ел?", но обязательно — как заклинание:
– А Женя бы тебе ужин сам приготовил… Ты ж помнишь его фирменную пасту? С креветками. Нежная такая. Не то что вот этот твой…
Катя уже выучила фразы, как стихи в школе:
– "Этот твой не рыба, не мясо."
– "Куда ты глаза смотрела, когда его выбирала?"
– "Женя был как крем-суп: и сытно, и благородно!"
А Гриша всё чаще задерживался на работе. Приходил домой с усталым лицом, опускался на диван и молча смотрел в потолок. Даже не в телевизор — в потолок. Катя подносила ему чай, ставила рядом тарелку с бутербродом, гладила по плечу.
Он не жаловался. Но в доме витало чувство — будто он в комнате лишний.
– Я не против мамы, – однажды сказал он тихо. – Я против того, чтобы меня каждый день с кем-то сравнивали. Я не Женя. И никогда им не буду.
– И слава Богу, – выдохнула Катя.
– Тогда скажи ей это. Не мне. Я уже понял.
На следующий день Катя поехала к матери. Без предупреждения. С сыном за руку, с тяжестью в груди.
Лидия Петровна открыла дверь в махровом халате, в бигудях. На губах — помада, как пожар. Всегда накрашена, даже если в магазин за хлебом.
– Катенька! Ну, наконец-то! А то, думаю, что не звонишь, где пропала! – ворковала она, как будто и не обижала никого. – Проходите. Супчик с фрикадельками – пальчики оближешь! Женя такой любил…
Катя встала у порога, не снимая куртки.
– Мам, перестань. Пожалуйста. Хватит Женю вспоминать как святого.
– Да я ж просто пример привожу! – всплеснула руками Лидия Петровна. – Что, теперь и слова сказать нельзя?
– Слова можно. Но когда ты каждый день унижаешь моего мужа, моего настоящего мужа, ты унижаешь и меня. Я сделала выбор, мам. Сама. Сознательно.
– Ну как ты могла выбрать его, если был Женя? – вспыхнула мать. – Женя – это же мужчина! Мужчина с буквы "М"! А этот твой... пыхтит, как утюг, толку ноль.
– Толк не в том, кто пыхтит, а в том, кто рядом, – ответила Катя. – Гриша рядом. Сложно – рядом. Плохо – рядом. С ребёнком, с заботами, с нами. А Женя… ты правда забыла, как он бился в ярости, когда я ему сказала, что беременна?
– Это всё… эмоции, – отмахнулась мать. – У всех бывает.
– Бил он меня, мам. Беременную. Это у всех бывает?
Тишина.
Суп на плите закипал.
Лидия Петровна потупилась, но быстро оправилась:
– Ну, может, ты его и довела? Он же был… страстный. Вот такие мужчины самые горячие!
– А я не кастрюля, чтобы меня подогревали. Я человек. Живой. Со своими болями, со своим сердцем. Я не хочу больше слышать, какой Женя был "золотой". Пусть его твоё воображение бережёт – но ко мне, к моей семье – не лезь. Или нас не будет. Ни у тебя, ни друг у друга.
Сынишка дернул её за рукав:
– Мама, я домой хочу. К папе.
Катя улыбнулась, хоть и со слезами. Гладко получилось у него. Лучше не скажешь.
Они ушли.
А за их спиной в коридоре повисло странное молчание. Как будто что-то сломалось. Или наоборот – встало на место.
С того дня Лидия Петровна пропала. Не звонила, не писала, не появлялась в WhatsApp, не слала рецепты торта с ананасами, не напоминала, что пора надеть ребёнку шапку. Тишина была такая гулкая, что Катя даже пару раз проверила, не заблокировала ли она мать случайно.
Гриша поначалу расслабился. Сел на диван не на краешек, как раньше, а посередине, вытянул ноги. Даже запел что-то под нос. Катя обняла его за руку, прижалась лбом к его плечу.
– Прости меня, – прошептала. – Я слишком долго молчала.
– Ты не молчала. Ты терпела, – ответил он. – Это, наверное, даже хуже.
Катя кивнула. Впервые за долгое время стало как-то по-настоящему спокойно. Тихо. Без оценок. Без конкурсов с призами "лучший бывший по версии тёщи".
Прошла неделя. Потом вторая.
И вот — воскресенье. Дождь моросит, ребёнок рисует фломастерами динозавра, Гриша жарит сырники. И тут — звонок в дверь.
Катя подскочила. С замиранием. Интуиция подсказывала: это она.
Открыла — и да, на пороге стояла Лидия Петровна. В своём коронном сиреневом пальто, с брошью в виде фламинго, как будто случайно, но так, чтобы бросалось в глаза. В подмышке — пластиковый контейнер.
– Я тут пирог испекла. С капустой. Гришин любимый, если я не путаю.
Катя прикусила губу. Её лицо было маской сдержанности, но внутри всё кипело. Её мама явно пришла не просто так. И явно не только с пирогом.
– Проходи, – сказала всё же.
Лидия Петровна сняла пальто. Осмотрелась. Пронюхала воздух, как сторожевой пёс: порядок, тепло, запах ванили и жареного. На диване — сын с фломастерами, на кухне — Гриша, в фартуке, с лопаткой.
– О, а у нас тут шеф повар! – пропела она, словно ничего не было.
– Ну, стараемся, – буркнул он, но без злобы. Вежливо.
– Я тут подумала… Может, я и правда… перегнула палку. Немножко. Ну, по-женски. Сердце-то болит! Я ж за Катю волнуюсь. За вас всех. Это же моя семья! Моя кровь, – и она с нажимом положила ладонь на грудь. – А Женя… ну что Женя. Мужик как мужик. Где-то вспылил, где-то промахнулся. Я просто... хотела, чтобы ты стал лучше. Ты ведь не против, если я иногда советы даю?
Гриша отложил лопатку. Повернулся к ней:
– Я против, когда советы — это прикрытые упрёки. Когда меня сравнивают с человеком, который, между прочим, чуть не сломал Катю. Когда ваше "лучше" означает "не ты".
Тёща застыла. Потом медленно села на табурет, как актриса в пьесе, которой отдали не ту роль.
– Я старая. Мне сложно менять мнение. Я его выстраивала годами.
– А мы строим свою жизнь, – сказал он. – И если Вы хотите быть в ней, Вам придётся принять это.
Катя молчала. Но глаза её светились.
И тут Лидия Петровна подняла голову, тяжело вздохнула:
– Я не идеальная мать. Признаю. Я, наверное, просто боюсь, что останусь одна. А Женя… он просто был удобный. Я его знала, я к нему привыкла. А ты… ты меня пугаешь. Ты слишком спокоен. А спокойные – они обычно не лебезят. А я, знаешь ли, лебезню люблю.
Гриша рассмеялся. Впервые. По-настоящему.
– Я не лебезю. Но я рядом. И если вам пирогом хочется помириться — я не против. Только без фламинго. Окей?
– Это брошь дорогая, между прочим, – фыркнула тёща, но уже с мягкостью в голосе.
– У меня тоже есть дорогие, – кивнул он на Катю и сына. – И я их берегу.
Катя не выдержала. Подошла, обняла мужа.
Лидия Петровна отвела глаза. Подозрительно блестящие.
С тех пор всё изменилось... но не сразу.
Лидия Петровна продолжала появляться, но теперь без словесных акций. Иногда — с пирогом, иногда — с книжкой для внука, а иногда просто сидела и слушала, как Катя рассказывает, как прошёл день. Она ни разу не упомянула Женю. Ни вскользь, ни случайно, ни даже по Фрейду.
И всё же, бывало, соскальзывала.
– Вот это у тебя кофточка! Почти как у Же… – и тут же прикусывала язык. – У Женина… э-э… тётка такая была. Скупердяйка! Не любила никого.
Катя улыбалась, как строгий, но добрый учитель:
– Молодец, мама. Почти получилось.
– Учусь, – вздыхала та.
Однажды она пришла неожиданно — вечером, когда Катя собиралась мыть голову, а Гриша, уставший, дремал на диване. В руках у тёщи была старая коробка.
– Надо отдать. Долго лежала.
В коробке — письма, фото, какие-то открытки, даже маленький плюшевый тигрёнок с выцветшими глазами. Катя покопалась: всё — от Жени. Его поздравления, дурацкие стихи, совместные фото с отдыха в Египте… на них она была наивной, худой и грустной. Словно всё время чего-то ждала. Вероятно — нормального мужа.
– Ты уверена, что хочешь избавиться? – спросила Катя.
– Я, может, и не хочу. Но ты должна, – сказала Лидия Петровна. – Я ведь твоя мама. И если ты выбрала другого — я должна быть на его стороне. Даже если мне... иногда не по себе.
Катя подошла, обняла мать. Они стояли так долго. Не как мать и дочь. Как женщины, которым обеим приходилось закрывать глаза на боль. Делать вид, что всё хорошо, когда ничего хорошего не было.
И отпускать прошлое, которое уже давно им не принадлежало.
Гриша вышел из комнаты, потянулся. Увидел коробку, увидел объятие. Ничего не сказал. Просто подошёл, взял коробку, кивнул:
– Вынести?
– Да, – сказала Катя. – Пора.
Он вышел, и только когда дверь за ним закрылась, Лидия Петровна прошептала:
– А ты знаешь… он ничего. Он… не Женя.
– Именно, – усмехнулась Катя.
– Но он настоящий. Без фантиков и пафоса. Как хороший борщ. Не сразу понимаешь, а потом — без него никак.
– Ты опять про еду, мама?
– А как же! Через желудок — и к сердцу. Мне-то можно. Старой бабушке.
Они засмеялись. Громко. По-настоящему.
А потом Катя тихо добавила:
– Я счастлива, мам.
– И это главное, дочка. Главное.
Только запомни: если кто-то снова попробует принижать твоё счастье — не молчи. Счастье защищать надо. Даже от родной матери.
Катя посмотрела в окно. Там, на улице, Гриша выбрасывал коробку в контейнер, а сын в это время что-то рисовал. Сердце. И внутри него — три буквы: М+П+С.
Мама. Папа. Саша.
Катя закрыла глаза. И с облегчением отпустила всё, что больше ей не нужно было хранить.