Дверь открылась ровно в тот момент, когда Лиза задувала свечи. В дверном проёме стоял он – в том же потрёпанном кожаном пиджаке, с бутылью в пакете.
Тишина.
– Ну, разве вы не рады? – хрипло усмехнулся отец, шагнув в квартиру без приглашения.
Гости замерли. Муж Лизы напрягся. Подруга Маша, знавшая всю историю, невольно сжала её руку под столом.
– Ты пьян, – ровно сказала Лиза.
– Немного. Для храбрости. – Он поставил бутылку коньяка среди тарелок с канапе. – Дорогой. Как полагается.
Мать Лизы, сидевшая в углу, тихо ахнула:
– Вовка, тебя же не звали...
– А разве отца надо звать? – Он развёл руками, задев бокал. Хрусталь звонко разбился о пол. – Ой. Несчастливый знак.
Лиза встала. Торт с незадутыми свечами по-прежнему дымился перед ней.
– Уходи.
Он сделал вид, что не слышит, полез во внутренний карман:
– Я тебе подарок принёс...
– Мне от тебя ничего не нужно!
– Возьми, – он швырнул коробку на стол. Внутри блеснули бабушкины серьги – те самые, которые он когда-то отобрал у матери со словами "На похороны пригодится".
Гости переглядывались. Кто-то начал что-то шептать.
– Всё, – муж Лизы решительно подошёл. – Вы явно не в себе. Прошу вас...
– Я с дочкой разговариваю! – рявкнул отец и тут же схватился за бок. Лиза заметила, как он побледнел.
Она вдруг поняла: он не просто пьян. Он плох. Очень плох.
– Ты... – её голос дрогнул. – Ты же лечился?
Он махнул рукой:
– Поздно, доча. Всё поздно.
Тишина стала совсем гнетущей. Даже шампанское в бокалах словно перестало пузыриться.
Лиза медленно подошла, подняла коробку.
– Спасибо, – прошептала она. – Теперь уходи. Пожалуйста.
Он посмотрел на неё – долго, пристально, будто пытаясь запечатлеть каждую черточку. Потом кивнул и, не попрощавшись, вышел.
Отношения у Лизы с отцом не складывались.
Как не складываются пазлы, когда одна деталь — с обкусанными краями, а другая — вовсе из другого набора.
Он пытался. Иногда.
Приносил ей в детстве странные подарки — не куклы, а складной нож («на всякий случай»), не книжки про принцесс, а потрёпанный томик Джека Лондона («научись выживать»).
Она в шесть лет боялась его густых бровей, сросшихся на переносице. В двенадцать — научилась распознавать, когда он пьян (тогда было безопаснее, он просто засыпал в кресле). В шестнадцать — перестала бояться вообще.
— Ты эгоистка, — говорил он, когда она не приехала на его юбилей.
— Ты меня не воспитал, — отвечала она, и это была правда.
Он не научил её готовить яичницу, зато показал, как тушить сигарету о подошву ботинка. Не рассказал про первую любовь, зато врезал по щеке, когда она в пятнадцать пришла домой под утро.
— Я же предупреждал, — бормотал он потом, глядя в стену, а она смотрела на синяк в зеркало и думала, что, наверное, это и есть любовь.
Он пришёл пьяным на её выпускной.
Не просто выпившим – именно пьяным, в том самом состоянии, когда земля кажется ему недостаточно твёрдой, а потому нужно громче топать, бить кулаком по столам, обнимать чужих девочек за плечи и называть их "доченьками".
Лиза в своём голубом платье (первом взрослом, сшитом на последние деньги матери) застыла у стены, когда его хриплый голос прорезал школьный вальс:
— А вот и моя кровинка!
Он шёл через зал, раскачиваясь, как мачта в шторм. Директор закашлялся. Кто-то из мальчишек засмеялся.
— Пап, ты же обещал... — прошептала Лиза, чувствуя, как горячая волна стыда поднимается от шеи к щекам.
— Обещал не пить? Ну да, ну да! — Он громко рассмеялся и потянулся к бутылке шампанского на учительском столе. — Но это же праздник!
Его пальцы с обкусанными ногтями (всегда обкусанными, она помнила это с детства) обхватили горлышко. Пробка вылетела, ударив в потолок. Пена хлынула на скатерть.
— Вовка, хватит! — мать схватила его за рукав.
Он резко дёрнулся — и Лиза увидела то, что видела сотни раз: как его лицо меняется. Как исчезает пьяная улыбка. Как глаза становятся стеклянными и плоскими.
— Ты мне не указ, — тихо сказал он матери.
Тишина.
Потом — громкий хлопок.
Лиза сама не поняла, когда подняла руку. Ладонь горела. На щеке отца расплывалось красное пятно.
— Всё, — сказала она чётко. — Я больше не твоя кровинка.
Он не двинулся с места, когда она выбежала из зала. Не побежал следом, как в кино.
Просто стоял там, с бутылкой в одной руке и с отпечатком её пальцев на щеке.
А потом, как ей потом рассказали, аккуратно поставил шампанское на стол, поправил галстук (он ведь надел галстук! впервые в жизни!) и вышел.
Через месяц он запил по-настоящему.
Он устроил последний скандал в ночь перед их побегом.
Разбил сервант с мамиными фарфоровыми слониками – теми, что она собирала с шестнадцати лет. Вывернул наизнанку шкаф с вещами, будто искал спрятанную бутылку, а нашел только сложенные в стопку школьные тетради Лизы.
– Где деньги?! – орал он, швыряя в стену чашку с недопитым чаем.
Мать стояла в дверях, прижимая к груди сумку с документами – они уже неделю тайком собирали вещи, но он почуял. Всегда чуял.
Лиза в тот вечер впервые встала между ними:
– Отстань от нее!
Он замер, потом медленно повернулся. Глаза мутные, губы в липкой пленке дешевого портвейна.
– А ты кто такая? – прошипел он, и вдруг резко схватил ее за подбородок. – Моя дочь? Моя кровь? Да ты...
Не договорил. Мать ударила его сковородкой по спине – несильно, но достаточно, чтобы он разжал пальцы.
Тишина.
Они смотрели друг на друга – он, сгорбленный, с трясущимися руками; мать, бледная, но с прямой спиной; Лиза, с синяком на челюсти, который завтра пришлось бы скрывать тональным кремом.
– Уходите, – вдруг сказал он очень тихо. – Пока я... пока я не...
Он не договорил. Развернулся, пошел в ванную, громко хлопнул дверью. Через минуту они услышали, как он рыдает – противно, захлебываясь, как ребенок.
Не в дождь, не под гром, не в ночь с чемоданом в руках — просто в обычный пыльный понедельник, пока он спал на кухне, уткнувшись лбом в остывший суп.
Мать разбудила Лизу в пять утра:
— Одевайся. Тихо.
Они взяли только три вещи:
1. Старую кофту Лизы (чтобы не замёрзнуть в автобусе)
2. Фото бабушки (единственное, где она улыбалась)
3. Нож (на всякий случай)
Автобус трясся шесть часов. Лиза прижалась лбом к стеклу и смотрела, как за окном тает их старый город — сначала дома, потом заводские трубы, наконец, последний указатель с его названием.
— Мы справимся, — сказала мать и сжала её руку.
Новый город встретил их вокзальным шумом и запахом жареных пирожков. Они сняли комнату в общежитии — с клопами, плесенью на стенах и соседкой-алкоголичкой, которая по ночам пела "Очи чёрные".
Но здесь не били посуду. Не хватали за волосы. Не орали, что все вокруг сволочи.
Мать устроилась уборщицей. Лиза пошла в новую школу — в поношенной форме и с трясущимися руками.
Первый месяц они ложились спать голодными. Второй — купили на рынке старый чайник. К третьему у Лизы появилась подруга Маша, которая научила её красить ресницы тушью из баночки за 30 рублей.
Иногда ночью Лиза просыпалась от того, что мать плачет в подушку. Тогда она подходила, ложилась рядом и гладила её по спине — точно так же, как та когда-то гладила её саму.
Однажды на улице они увидели пьяного. Он шатался, ругался, плевался. Мать резко схватила Лизу за руку и перешла на другую сторону.
— Ты боишься, что это он? — спросила Лиза.
— Нет, — мать странно улыбнулась. — Я боюсь, что однажды перестану бояться.
Прошло пять лет.
Лиза поступила в институт. Мать стала старшей уборщицей. Они переехали в однокомнатную квартиру — с тухлыми трубами, но без клопов.
В день своего восемнадцатилетия Лиза нашла в почтовом ящике открытку. Без подписи. На ней было всего три слова:
"Вы красиво ушли".
Она сожгла открытку в пепельнице, долго смотрела на то, как чёрные хлопья кружат в воздухе.
А потом пошла на кухню, где мать пекла блинчики (получались комом, но это не важно), обняла её сзади и прижалась щекой к её спине.
— Всё хорошо? — спросила мать.
— Да, — ответила Лиза.
И это была правда.
Д
Телефон зазвонил в семь утра. Лиза, ещё не проснувшись, потянулась к трубке, думая, что это опять Маша звонит обсудить вчерашний торт с клубникой.
— Алё?
— Это 5-я городская больница. Вас беспокоят насчёт Владимира Семёновича. У вас отец?
Голос в трубке был усталый, будто диктовали это в сотый раз за смену.
Лиза села на кровать. За окном моросил дождь — такой же, как в день её рождения, когда он пришёл пьяный и разбил бокал.
— Он... что-то натворил? — автоматически спросила она.
— Нет. У него рак желудка. Четвёртая стадия. Он в тяжёлом состоянии.
Тишина.
Где-то на кухне капал кран — мать всё собиралась починить.
— Он просил вас передать, что...
— Ничего передавать не надо, — резко перебила Лиза.
— Он не доживёт до конца месяца, — так же монотонно продолжил голос.
Лиза вдруг представила его — этого большого, сильного мужчину, который когда-то мог поднять её на руки одной левой. Теперь он, наверное, лежит жёлтый и сморщенный, с трубками в венах.
— Спасибо, — сказала она и положила трубку.
Мать стояла в дверях, держа в руках чашку с чаем. Они молча смотрели друг на друга.
— Это про него? — наконец спросила мать.
Лиза кивнула.
— Умирает?
— Да.
Мать поставила чашку на тумбочку. Чай расплескался — коричневое пятно поползло по дереву.
— Поедешь?
— Нет.
Мать ничего не ответила. Просто подошла, обняла её за плечи и крепко сжала.
В больницу они все таки поехали в воскресенье. Автобус шел долго, и Лиза всю дорогу смотрела в окно, где мелькали грязные придорожные сугробы. Мать молча сжимала в руках сумку с апельсинами – купила у метро, хотя прекрасно знала, что он уже не сможет их есть.
Палата встретила их запахом хлорки и лекарств. Отец лежал, привязанный к капельнице, и сначала они даже не узнали его – желтая кожа натянулась на скулах, глаза провалились.
– Пришли... – он хрипло закашлялся. – Думал, не приедете.
Мать поставила пакет на тумбочку. Апельсины покатились, один упал на пол с глухим стуком.
Тишина давила.
– Ну что... – он попытался приподняться, но слабо рухнул обратно. – Простите меня.
Лиза вдруг вспомнила, как в детстве он учил ее кататься на велосипеде. Как держал за седло, а потом внезапно отпустил – она упала, разбила колени, а он стоял над ней и говорил: "Сама вставай, не нюнь".
– Ты... – голос Лизы предательски дрогнул. – Ты мог бы просто быть нормальным.
Он закрыл глаза. По щеке скатилась слеза – первая, которую она видела за всю их жизнь.
– Знаю. Теперь знаю...
Мать вдруг резко встала, подошла к кровати. Лиза замерла, ожидая крика, упреков – но мать просто взяла его руку. Ту самую, которая когда-то поднималась на них в гневе. Теперь она была легкой, как птичья косточка.
– Ладно, Вовка, – тихо сказала мать. – Ладно.
Он умер той же ночью.
Когда медсестра накрыла его лицо простыней, Лиза вдруг выбежала в коридор – к автомату с кофе. Руки тряслись так, что монеты звенели, падали на пол.
Мать нашла ее там, сжимающую стаканчик с остывшим напитком.
– Я не знаю, как это чувствовать, – призналась Лиза. – Ненавидеть его или...
– Никто не знает, – мать обняла ее за плечи. – Никто никогда не знает.
Они вышли из больницы в рассвет. Снег хрустел под ногами, и где-то вдалеке кричали вороны.
Лиза вдруг остановилась, достала из кармана тот самый смятый конверт с деньгами – "на черный день", который он оставил в ящике стола.
– Выбросить? – спросила мать.
Лиза подумала. Потом сунула конверт обратно в карман.
– Нет. Возьмем такси.
И они пошли вперед – две женщины, наконец свободные. С болью, которая когда-нибудь заживет. С воспоминаниями, которые больше не будут резать, как стекло.
А позади оставался снег, больница и человек, который наконец-то сказал "прости".
Но, как всегда, слишком поздно.