На краю глухих лесов, где тени длиннее совести, стояла когда-то харчевня «Багровая кружка». Владел ею старик Николай, человек угрюмый, с лицом, изборождённым морщинами, будто карта грехов. Говорили, что построил он харчевню на перекрёстке старых дорог неспроста — здесь путники часто теряли путь, а Николай находил выгоду в их отчаянии: кормил похлёбкой с сомнительным мясом, поил самогоном, что глотал разум, и сдавал углы тем, кто не спрашивал цены.
Но однажды осенью, когда листья рдели, как застывшая кровь, в харчевне случилось непоправимое. Двое братьев-плотников, Пётр и Иван, остановились там на ночлег, возвращаясь с заработков. Ходили слухи, что везли они с собой тяжёлый кошель монет. Утром их нашли в подвале — изрубленных топором, лица искажены ужасом, а вокруг — следы̆ борьбы, да пятна, что не отмылись даже годами. Николай клялся, что ничего не слышал, но в посёлке шептались: старик либо убийца, либо продал братьев тем, кто выслеживал их.
После той ночи «Багровую кружку» словно прокляли. Посетители жаловались на стуки в стенах, крики по ночам, а однажды пьяный кузнец поклялся, что видел в окне подвала два бледных лица с рваными ранами на шеях. Харчевня опустела, Николай исчез, а здание медленно гнило, будто сама земля отторгала его.
Прошли десятилетия. В 1950-х, когда советская власть велела «нести свет культуры в каждую деревню», на месте харчевни решили построить Дом Культуры. Рабочие копали фундамент и наткнулись на кости — не то собачьи, не то человечьи. Но стройку не остановили. Говорят, ночами бригадир слышал, как кто-то перешёптывается в темноте: *«Иван, топор…»* — *«Руби, пока не кончилось…»*. Инструменты пропадали, брёвна падали сами собой, а однажды утром на свежем бетоне отпечатались кровавые следы, ведущие в никуда.
Дом Культуры открыли в 1957-м. Первым спектаклем была пьеса о дружбе народов, но в ночь премьеры над Угловкой разразилась гроза. Когда актёры дошли до сцены братания героев, в зале погас свет. Громыхнул гром — и на сцене, в вспышке молнии, явились они: два силуэта в рваных рубахах, с лицами, как утопленники. Один держал топор, другой — окровавленный мешок. Зрители замерли, решив, что это часть постановки, но актёры, бледные как мел, срывающимся голосом продолжили текст. Призраки же медленно прошли сквозь сцену, оставив за собой запах прелой земли и меди.
С тех пор в Доме Культуры случаются странности: в зеркалах танцзала отражаются лишние тени, в театральном кружке дети учат стихи, а в ответ из-за кулис шепчут чужие голоса. Старожилы говорят, что братья ищут покоя, но не могут уйти, пока не найдут виновного. А под сценой, под толстым слоем досок, есть едва заметное пятно — оно не поддаётся краске, и в полнолуние отдаёт ржавым цветом.
Теперь, когда в Угловке играют свадьбы или ставят спектакли, старожилы крестятся и шепчут: «Светите ярче, веселитесь громче — тьма не любит шума». И пока в Доме звучит музыка, призраки молчат. Но стоит наступить тишине… слышится скрип половиц, будто кто-то невидимый крадётся с топором в руках.