I. 2007 год.
Роддом №3. Краснодар.
На улице было пасмурно. Не лил дождь, но небо как будто вот-вот заплачет.
Ирина Якушева, 19 лет, смотрела на сверток свёрток. Девочку. Крошечную, сморщенную, с едва уловимым запахом чего-то родного.
— Хотите взять её на руки? — спросила медсестра.
Ирина отвернулась:
— Нет. Я просто… Я ухожу.
Ей никто не ставил нож к горлу. Никто не бил, не тянул насильно.
Просто в голове гудело:
“Ты не справишься. Тебе самой страшно. Кто ты такая, чтобы быть матерью?”
Она оставила всё — даже бирку, даже свою фамилию. Словно хотела стереть этот эпизод, вычеркнуть.
И ушла. Навсегда.
II. 2009–2021.
Сначала — Дом ребёнка. Она не плакала, даже когда другие дети плакали ночами. Она будто сразу поняла: звать некого.
В 6 лет её забрала семья. Милая пара, у которых уже был сын.
Но через два года мальчик начал жаловаться: “Она странная. Она всё молчит.”
Ксюшу вернули.
Словно щенка, у которого что-то не так.
Дальше — интернат. Холодный линолеум. Гречка на завтрак. Воспитатели, уставшие от всего.
Ксюша читала книги. Много.
Любила тишину. Рисовала женщин с размытыми лицами. Она не знала, как выглядит та, что её родила. Но рисовала. Всё равно.
На выпускной она пришла в платье, которое сшила сама. Волонтёр привёз ткань. Шила по ночам, украдкой.
Когда все родители пришли на вручение аттестатов, она сидела в углу.
Никто не пришёл за ней. Она привыкла.
III. 2025 год.
18 лет.
В день совершеннолетия она поехала в ЗАГС. Просто посмотреть. Увидеть имя.
— Мать: Якушева Ирина.
— Адрес есть?
— Примерный. Старый. Но попробовать можно.
Дом был облезлый, подъезд пах пылью и кошками.
Квартира 17.
Открыла женщина. Не старая. Не замученная. Красивая. Словно у неё была жизнь, в которой не было места ошибкам.
— Ирина Якушева?
— Да.
— Меня зовут Ксюша. Я родилась 6 октября 2007 года, в роддоме №3.
— …Ты…
Пауза.
Мир будто сжался.
— Ты что, хочешь денег?
— Нет. Просто хотела узнать — почему.
Женщина встала у двери, как в обороне. Скрестила руки. Взгляд стал жёстким.
— Мне было девятнадцать. Родители выгнали. Парень исчез. У меня был один батон на неделю и крыша, которая текла. Я не могла дать тебе ничего. Я выбрала выжить. Всё.
— А теперь? — спросила Ксюша. — Сейчас ты бы сделала иначе?
— Сейчас — не тогда. И я не хочу возвращаться. Прости, но… не называй меня мамой. Я не умею. Я не готова.
Ксюша молчала.
Она не ожидала цветов, слёз, киношных объятий. Но всё же — надеялась. Чуть-чуть.
Что внутри у женщины что-то дрогнет.
Что, может, сердце… Но нет.
— Я не держу зла, — сказала Ксюша. — Я просто хотела узнать. Я теперь знаю.
— Хорошо. Тогда прощай. Надеюсь, ты счастлива.
— Я научусь.
IV. Несколько лет спустя.
Ксюша закончила колледж. Работала в мастерской, делала обложки к книгам и журналы. Рисовала лица женщин — теперь уверенно.
Однажды в дверь постучали.
На пороге стояла женщина с поседевшей прядью у виска.
Та самая.
Ирина.
— Прости. Я… у меня рак. Четвёртая стадия.
— …
— Я не прошу заботы. Просто… хотела сказать, что всё это время я помнила.
Я видела тебя на сайте интерната. Я знала, как тебя зовут. Я следила. Я просто… была трусиха.
Ксюша стояла молча.
— Можно войти?
— Нет.
— Ты злишься?
— Я живу. И это важнее.
Женщина кивнула, не обиделась.
— Ты сильная. Я… горжусь тобой.
— Спасибо.
— Прости, что не была рядом.
— Ты дала мне жизнь. Остальное я взяла сама.
Ирина ушла. Больше они не встречались.
Ксюша не пришла на похороны.
Но однажды, рисуя очередной портрет, она добавила к женскому лицу тень. Лёгкую, неуловимую. Как память.
И подписала работу: “Мама — это не всегда про любовь. Иногда — просто про корни.”