Анна никогда не мечтала о принце. Ей хотелось простого — чтобы вечером был кто-то рядом, кто спросит, как день прошёл. Чтобы был дом, где пахнет ужином, а не одиночеством. Чтобы не нужно было притворяться сильной.
С Андреем всё началось почти случайно. Он зашёл к ним в офис, привёз документы — высокий, уверенный, с лёгкой сединой у висков и спокойными глазами. Сначала — рабочие звонки, потом кофе «по дороге», а через месяц — он уже ждал её возле метро с зонтами на двоих.
Анне было двадцать девять, Андрею — за тридцать пять. Он казался взрослым, стабильным, надёжным. Жил с матерью — так сложилось, сказал он. Умер отец, не хотел бросать мать одну.
— Вдвоём с ней, конечно, не идеально. Она со своим характером… Но ты не бойся, она нормальная. Просто прямолинейная, — сказал он как-то.
Анна не боялась. Она умела быть вежливой. В детстве бабушка учила её: «Ты сначала послушай, потом решай, обижаться или нет».
С Татьяной Семёновной они познакомились в конце сентября. Была суббота, шел мелкий теплый дождик. Анна принесла пирог с вишней из пекарни, завернутый в бумагу. На пороге её встретил усталый взгляд и губы, растянутые в улыбке, которая словно не дотягивала до глаз.
— А ты и есть Аннушка, да? Ну проходи, проходи, — сказала женщина и резко повернулась, оставив Анну с пакетом и торчащим зонтом в руке в прихожей.
Дом был чистым, словно музей. На полках — сервизы за стеклом, в вазах — искусственные цветы. Даже воздух казался "осторожным" — обстановка напряжённая, неуютная, стерильная. Будто в этом доме нельзя громко дышать. Нельзя шумно смеяться.
За ужином Татьяна Семёновна почти не спрашивала ничего. Только рассказывала. Как Андрей в детстве зубы сквозь боль лечил, как в школе был первым на олимпиадах, как отец его строгим был, но справедливым.
Анна слушала, кивала, улыбалась. В какой-то момент ей протянули чашку с узором роз.
— На, Аннушка, держи. Нам с Андреем — с фарфора, а тебе — такая, она попроще, но ничего, крепкая.
В словах не было открытой грубости, но что-то укололо. Не сильно, как иголка, что пронзает кожу, а потом будто ничего не было.
Позже, уже в прихожей, Татьяна Семёновна сказала:
— А ты не забывай, Аннушка, Андрей у меня один. Сына-то не делила ни с кем. Не начну и сейчас.
Анна улыбнулась в ответ, машинально. Она ещё не поняла, что это был не разговор, а предупреждение.
Через пару месяцев Андрей предложил съехаться. Квартира была просторной, с двумя спальнями и большой кухней.
— Мама не против, — сказал он. — Тем более тебе же в съёмной надоело жить. Пока будем у меня, потом решим.
Анна осторожно согласилась. Она не была наивной, просто верила, что можно договориться, если вести себя с уважением.
Поженились спустя три месяца. Без пышной церемонии и гостей с двух сторон. Просто расписались, обменялись кольцами и вечером сели за стол на троих — она, Андрей и Татьяна Семёновна.
Свекровь принесла коробку с мультиваркой и сказала:
— Вот. Чтобы не сковородками мучилась. Может, эта штука хоть научит тебя готовить.
Анна тогда сдержанно улыбнулась. Подумала: «Ну что ж, у неё свой юмор. Главное — теперь мы семья. Всё остальное наладится».
Но «пока» затянулось. И каждый день начинался с того, как Татьяна Семёновна громко звала её с кухни:
— Анька! Ты кашу солить научилась, нет? Или как в первый день с работы — всё на скорую руку?
Или:
— Анька, полотенце зачем сюда повесила? У нас не студенческое общежитие.
Интонация у неё была особенная — не злая, не прямая, а снисходительно-усмешливая. Та, которой окликают непрошеного гостя, который всё равно ничего не поймёт.
Иногда это звучало почти ласково, особенно при гостях. Но Анна чувствовала — в этих «Аньках» нет ни грамма доброты. В каждом звуке сквозила насмешка. Как будто её постоянно ставят в угол, только словом.
Однажды, когда пришли друзья Андрея, Татьяна Семёновна с усмешкой сказала:
— Анька у нас борется с кастрюлями. Каждый раз как "поединок" на кухне. Ну, ничего, главное — не отравила!
Все засмеялись. И только у Анны сжалось где-то в груди, потому что она старалась. Уставала. Но делала дела по дому. А всё, что от неё слышали — это «Анька» и «не отравила».
Андрей молчал. После ужина Анна попыталась поговорить:
— Мне не нравится, как она меня называет. Я не «Анька». Я Анна.
— Да брось ты. Мама просто… у неё такой стиль общения. Не обижайся, она не со зла.
"Она не со зла!" Анна хотела возразить, но промолчала. Посмотрела на мужа и поняла, разговор бессмыслен.
Мать просто каждый день делает из меня что-то второсортное. Говорит так, будто я временная. Чужая. Лишняя. Но, конечно, не со зла.
К собакам и то люди лучше относятся. Их хотя бы по имени называют с добром. А здесь — каждый день, изо дня в день — звонкое «Анька!» из-за двери, будто зовут не жену сына, а провинившуюся ученицу к доске. И ни разу — «Анна», без насмешки.
И ладно бы это ограничивалось словами. Но слова тянули за собой всё остальное. Говорить вслух, что ей не нравится, Анна не решалась. Она думала: ну не ссориться же из-за интонации? Главное, чтобы Андрей был рядом.
А он был. Но как-то… рядом и не рядом. Смотрел сквозь, пропускал реплики матери мимо ушей. Улыбался, когда та говорила при гостях:
— У нас с Анькой особые отношения! Я зову — она летит. Шутка ли, как домашняя кнопка!
Смеялась. Все вокруг смеялись, даже муж. А у Анны в тот момент всё внутри будто замирало. Хотелось просто выйти в другую комнату и там остаться. Надолго. Очень надолго.
Когда Анна забеременела, она решила: всё изменится. Теперь у неё будет своя семья. Она будет мамой. У неё появится свой человек, который будет смотреть на неё, не через фильтр чужой оценки.
Первые месяцы были тихими. Татьяна Семёновна почти не вмешивалась — наблюдала со стороны, как будто приглядывала, не запачкает ли Анна что-то в этом «важном деле».
Но потом снова началось.
— Анька, ты почему суп не варишь каждый день? Ты ж беременная, тебе силы нужны! А не бутерброды свои.
— Анька, ты как оделась? В носках тоненьких? На улице февраль, ты что, совсем?
— Анька, ты живот трогаешь слишком часто, перестань, не к добру это.
Каждый её шаг комментировали. Каждый жест. Каждый вдох.
Роды прошли тяжело. Анна плохо переносила наркоз, была слабость, головокружение, она плакала от усталости, и даже младенческий крик не приносил облегчения. Хотелось просто лечь и исчезнуть на несколько часов.
Домой вернулись через неделю.
— Тут мама поможет, — заверил Андрей. — Ей можно доверять. Она детей на руках растила. Родственники часто оставляли и никто не жаловался.
Татьяна Семёновна действительно была рядом. Только помощь её была... с горьким привкусом. И больше словом, а не делом.
Анна пыталась укачивать сына — приходила свекровь, забирала на руки, говорила: «Ты не умеешь. Он чувствует твою нервозность».
Анна пыталась наладить грудное вскармливание — свекровь: «У тебя молока всё равно мало. Надо бы смесь, а то что за измывательства».
И в каждом жесте — это вечное: «Анька, отойди, я покажу».
«Анька, ты куда положила распашонки? Всё вверх дном, как всегда».
«Анька, мне жаль внука, он ж не виноват, что ты мать с нуля».
Однажды утром, когда Анна сидела с сыном у себя в комнате, кормила его и тихо пела, Татьяна Семёновна распахнула дверь — без стука, как всегда — и бросила:
— Анька, ты что, укачиваешь под песни? Это ты где видела? Его потом от этих звуков не отучишь!
Анна чуть не уронила бутылочку. Повернулась, медленно, с осторожностью, как будто боялась даже дышать громко — и сказала:
— Не называйте меня так. Не сегодня. Не сейчас.
Свекровь фыркнула.
— А как тебя называть, если ты сама всё делаешь как… — она не договорила, махнула рукой. — Ладно, молчу. Пойте дальше.
И ушла.
Анна долго сидела, глядя в одну точку. Потом взяла ребёнка на руки и просто держала его, прижав к себе, как можно ближе. Вот это тот самый случай, когда фамильярность — способ унизить, а не сблизиться. Как она могла допустить к себе такого отношения. Нужно что-то менять.
Она никому не говорила, что ночью почти не спит. Что Андрей уходит рано, возвращается поздно. Что однажды, увидев, как она укачивает сына у окна, он прошёл мимо, бросив:
— Ты бы хоть халат надела приличный. А то мама говорит — ты как соседка с первого этажа выглядишь.
Анна хотела возразить. Хотела объяснить, что просто устала, что не успела, что неважно, в чём она, главное — в чьих руках малыш. Но не сказала. Не смогла. Только поцеловала сына в макушку и тихо прошептала:
— Ты меня по имени будешь звать? Когда вырастешь? Не «Анька»?
Он не ответил. Ему было два месяца. Но в тот момент она почувствовала — хоть кто-то здесь будет звать её с теплом. Когда-нибудь.
Иногда Анна представляла: как он научится говорить. Как скажет первое «мама» — не просто слово, а целый мостик от него к ней. Без сарказма, без нажима, без язвительного подтекста. Просто — мама.
И может быть, потом — «Анна». По-настоящему.
Но пока сын только спал, ел и цеплялся крошечными пальцами за её палец. А остальной дом жил своей жизнью. Словно ничего не изменилось.
Через полгода после рождения малыша Татьяна Семёновна решила устроить «семейный ужин». Пригласила родственников, предупредив за два дня.
— Анька, не переживай, всё просто: салаты, курица и тортик. Я картошку почищу, а остальное — как у тебя получится. Ну, ты ж всё равно дома сидишь.
Анна даже не возмутилась. Не потому что была согласна — просто сил не осталось. Она стояла у плиты, таскала на руках сына, резала, жарила, мыла, убирала. Андрей помогал… в основном словами: «Ты скажи, если что». А сам ушёл за вином. И вернулся уже в разгар суеты.
Гости собрались быстро. Кто-то принёс фрукты, кто-то цветы для свекрови, кто-то громко хохотал у порога. Анна в платье с пятном от соуса — не успела переодеться. Волосы собраны в спешке, глаза усталые, как в больничной палате.
Татьяна Семёновна встретила гостей с торжественным лицом.
— Проходите! Сын с женой дома, внук подрастает, всё у нас хорошо!
И, обернувшись к Анне, добавила:
— Анька у нас теперь за всё отвечает. Вот, посмотрите, хозяйка!
Сказано было при всех. Тон - чуть-чуть выше, чем нужно, и чуть громче, чем принято. Как будто хотела, чтобы даже на лестнице услышали: Анька, хозяйка. Но Анна слышала в этой фразе слово - прислуга.
Анна почувствовала, как вспыхнули уши. Не от стыда — от унижения. Всё внутри хотелось собрать в кулак и выплеснуть. Но она просто кивнула и ушла на кухню.
За столом свекровь блистала. Рассказывала, как Андрей с детства был спокойным, самостоятельным, как у них всегда в доме порядок, как сейчас трудно найти «женщину с руками», но «Анька у нас справляется».
— Она, конечно, готовит по-своему, не как я. Но старается, молодец.
— А как внука боится переодевать! Я уже шучу, что без меня он бы в пелёнках не ходил!
— Анька, покажи, какую ты смесь берёшь — мы всем расскажем, пусть тоже смеются.
Анна сидела с краю. Никто не замечал. И никто не спрашивал.
На десерт Татьяна Семёновна вдруг достала небольшой пакетик и протянула:
— Анька, это тебе. Маленький подарок. Улыбнись хоть. А то как в театре трагедий.
Анна развязала ленту. Внутри — фартук. Цветной, с надписью: «Хозяйка — как есть, так есть».
— Ты неидеальна, но других у нас нет. Терпим тебя такой, какая ты есть. Даже если ты нам не по вкусу. Вот и фартук в тему, — проговорила свекровь.
— Татьяна Семёновна, но вы сегодня на высоте! — кто-то выкрикнул из гостей.
Смех за столом был долгим.
А потом наступила тишина.
Анна поднялась.
— Меня зовут Анна.
Свекровь моргнула. Андрей застыл, словно не понял, с чего вдруг.
Анна шагнула к центру комнаты. Её голос звучал спокойно, тихо — и от этого ещё сильнее.
— Не Анька. Не «эта». Не «кто смесь неправильно выбирает». А. Н. Н. А. — Анна. Жена вашего сына. Мама вашего внука. Женщина, у которой не просят благодарность за каждый обед, потому что в этом доме она не кухонный робот.
Татьяна Семёновна приподняла брови.
— Ты чего, Аннушка… шутки же. Мы ж все свои.
— А я — не своя, — перебила Анна. — Я — чужая. Но не собака, чтобы на кличку откликаться. Я устала слушать, как из меня каждый день делают удобную версию. Я не справляюсь. Я не живу. Я выживаю.
И, повернувшись к Андрею:
— А ты ведь всё видел. Слышал. Просто не хотел замечать.
Он открыл рот. Закрыл. Потом поднялся, подошёл ближе.
— Ну подожди, ты же сама говорила, что не обижаешься...
Анна не слушала. Просто вышла из комнаты. Зашла в спальню, взяла сына — он уже почти спал — и укутала в плед.
Никто не пошёл за ней.
За стенкой доносился звон посуды и смех. Кто-то снова пошутил, кто-то что-то переспросил — праздник продолжался, как будто ничего не произошло. Как будто и не было слов, от которых щемит в груди, взгляда мужа, в котором — ни извинения, ни растерянности, только неловкость, как у человека, которого застали за чем-то неудобным, но не стыдным.
Анна сидела на краю кровати, держала сына на руках, смотрела в темноту комнаты.
Свет из коридора лёг тонкой полосой на пол. Там, за дверью, всё ещё шло застолье, и в какой-то момент она услышала знакомое:
— Ну что ты такая обидчивая, Аннушка…
Она встала. Не медленно. Спокойно. И заперла дверь. Как человек, который наконец понял: больше не будет:
Не будет снисходительного тона.
Не будет фамильярного «Анька» вместо имени.
Не будет вечного «ну ты же знала, какая она».
Будет тишина. Своя. Может, сначала страшная, но честная.
Утром, когда вся квартира ещё спала, она на цыпочках собрала детские вещи, упаковала документы и любимую погремушку сына.
Себе — только паспорт, кошелёк и свитер, пахнущий детским порошком. Остальное подождёт.
На кухне, возле раковины, лежал фартук с надписью. Та самая. Она взяла его и порезала. Чтобы запомнить. Ритуал к новой жизни.
Андрей вышел попить воды, босиком, с помятым лицом.
— Ты куда?
Анна молчала секунду.
Потом посмотрела прямо в глаза.
— Туда, где меня зовут по имени.
И пошла к двери, не оборачиваясь. Он не удержал не ее. И даже не посмотрел на ребенка. Не сделал шаг к примирению. Может быть, не знал, что сказать. Может, знал — но не считал нужным говорить.
Тётка, мамина младшая сестра, жила в соседнем городе. Не богатая, но добрая. Когда-то в детстве брала Анну к себе на лето, пекла блины по утрам и разрешала не заправлять кровать.
Они не виделись почти три года. Но когда Анна позвонила ей и сказала:
— Мне некуда идти.
Та только ответила:
— Приезжай. У меня не дворец, но тишины хватит на двоих.
Андрей позвонил через два дня один раз — сказать, что его мать «ничего плохого не имела в виду».
Анна поблагодарила за звонок. И отключила звук. Решение уйти было верным.
У тёти была крохотная комната с удобным креслом и облезлым комодом. Но там пахло душистым мылом, а не претензиями. Там было тихо. Настояще.
Анна начала с малого: нашла подработку онлайн, оформила детскую поликлинику, купила себе чай в пакетиках, которые нравились ей — а не «вот этот берите, он нормальный».
И каждый вечер, укладывая сына, шептала:
— Я — Анна. Запомни. Не Анька, не мимоходом. Я твоя мама.
Ты будешь звать меня по-настоящему.
Когда он впервые сказал «мама» — на четвёртом слоге, сбивчиво, с мягким бульканьем в голосе — она даже не сразу поняла. А потом поняла. И просто заплакала. Тихо. У тёти на кухне, рядом с кипящим молоком и старым радиоприёмником. Не от горя. От облегчения.
Он звал её с теплом. Без насмешки. Без снисхождения. Не по привычке. Не сквозь зубы. А по-настоящему. С любовью.
И это было самое настоящее имя в её жизни. И с этого началась их новая жизнь. Там, где имя — это не кличка. А признание того, что ты есть. Читать ещё...