— Что ты сделала с ним? — её голос дрожал, но не от страха, а от возмущения. — Скажи мне, Анна Сергеевна, ты ведь что-то сделала?
Я смотрела на свою младшую сестру — всегда такую правильную, такую безупречную Лидочку. Она стояла передо мной, сжимая в руках чашку с давно остывшим чаем, и её лицо, обычно спокойное, сейчас исказилось от негодования.
— Я? — улыбнулась я, чувствуя, как внутри разливается странное тепло. — Я всего лишь дала ему то, что он заслужил. Разве не этого ты хотела, когда приходила ко мне с синяками под глазами, когда плакала здесь, на этой самой кухне?
Лидочка отшатнулась, словно я ударила её.
— Я никогда не просила тебя... — начала она, но осеклась. — Боже мой, что ты наделала?
Я помню вечер, когда всё изменилось. Октябрьский ветер срывал последние листья с деревьев, а на пороге стояла Лидочка — моя младшая сестра с подбитым глазом и рассеченной губой.
— Можно к тебе? — спросила она, пытаясь улыбнуться.
Мне было пятьдесят два, Лидочке — сорок пять. Я — вдова и учительница литературы, она — жена Николая Петровича, управляющего местным банком, заложница своего выбора и его репутации.
Мои руки спокойно обрабатывали её ссадины, но внутри что-то болезненно пульсировало. Я вспомнила нашу мать, умершую, так и не узнав, что такое счастье.
— Миша ничего не знает, — прошептала она о сыне. — Николай при нём другой. Миша в Москве учится.
— Ты можешь подать на развод, — сказала я.
Она горько усмехнулась:
— Он никогда не отпустит меня. Скорее уничтожит.
Так началась наша тайная жизнь — её визиты и мои мысли, которые становились всё темнее. Я была тихой учительницей литературы, но с каждым новым синяком сестры внутри меня зрел план.
В тот вечер Николай Петрович неожиданно зашёл ко мне. Я открыла дверь и увидела его — высокого, породистого мужчину с безупречной сединой на висках. Он улыбался, но глаза оставались холодными.
— Анна Сергеевна, — он протянул руку, — давно хотел познакомиться с сестрой моей жены.
Я пожала его руку, чувствуя отвращение.
— Проходите, — сказала я, отступая в сторону.
Он прошёл в квартиру, окинув взглядом скромную обстановку — книжные полки, старый диван, письменный стол у окна.
— Лидочка много о вас рассказывала, — солгал он. Я знала, что Лида скрывала наши встречи. — Говорит, вы замечательный педагог.
— Чаю? — спросила я, игнорируя комплимент.
— С удовольствием.
Мы сидели на кухне. Он говорил о погоде, о городских новостях, о том, как прекрасно, что у Лидочки есть такая заботливая сестра. Я молчала, изучая его. Вот он, человек, превративший жизнь моей сестры в ад. Внешне — само обаяние, сама респектабельность. Никто бы не поверил, что этими ухоженными руками он бьёт свою жену.
— Знаете, Анна Сергеевна, — вдруг сказал он, понизив голос, — я заметил, что Лида часто бывает у вас. Это... беспокоит меня.
— Почему же? — спросила я, чувствуя, как сердце начинает биться чаще.
Он улыбнулся, но улыбка не коснулась глаз:
— Мне кажется, вы настраиваете её против меня. Внушаете ей какие-то... идеи.
Я поставила чашку на стол:
— Какие идеи, Николай Петрович?
— Ну, знаете... — он сделал неопределённый жест рукой. — Что можно жить иначе. Что она может уйти.
— А разве не может?
Его глаза на мгновение сузились, а потом он рассмеялся:
— Конечно, может! Мы живём в свободной стране. Но зачем ей уходить от человека, который дал ей всё? Дом, положение, возможность не работать...
— И синяки под глазами, — добавила я тихо. — И сломанное ребро в прошлом году. И постоянный страх.
Улыбка исчезла с его лица:
— Вы не понимаете сложности семейных отношений, Анна Сергеевна. Вы ведь одинокая женщина, если не ошибаюсь? Лида иногда бывает... несдержанной. Истеричной. Её нужно направлять.
— Направлять кулаком?
Он резко встал:
— Я вижу, разговор бесполезен. Передайте Лиде, что я жду её дома. И да, Анна Сергеевна, — он наклонился ко мне, — будьте осторожны с тем, что вы говорите людям. Репутация — хрупкая вещь. Особенно для одинокой учительницы.
После его ухода я долго стояла у окна, глядя на пустынный двор. План, зревший во мне, обрёл ясность. Я знала, что должна делать.
— Ты хочешь чаю? — спросила я Лидочку, всё ещё стоявшую посреди моей кухни с выражением ужаса на лице.
— Чаю? — переспросила она. — Аня, ты с ума сошла? Николай в больнице! Врачи говорят, он может не выжить!
Я пожала плечами:
— Садись, Лида. Расскажи мне, что случилось.
Она опустилась на стул, всё ещё сжимая чашку:
— Вчера вечером ему вдруг стало плохо. Рвота, судороги... Я вызвала скорую. Врачи говорят — отравление. Тяжёлое, будто он... будто его...
— Отравили? — закончила я за неё.
— Да, — прошептала она. — И они нашли следы... в его еде. В ужине, который я приготовила.
Я смотрела на сестру — такую хрупкую, такую измученную. Пятнадцать лет брака превратили её из цветущей женщины в тень. Её когда-то блестящие волосы поседели, глаза потускнели, а на лице залегли глубокие морщины.
— И что ты думаешь? — спросила я спокойно.
— Я знаю, что ты приходила к нам вчера, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — Домработница видела тебя на кухне. Ты сказала, что я просила тебя забрать книгу.
Я кивнула:
— Да, приходила. Ты действительно просила меня взять "Анну Каренину". Помнишь?
— Но я не просила тебя... — её голос дрогнул. — Боже, Аня, скажи мне, что ты этого не делала.
Я промолчала. За окном начинался дождь, капли барабанили по стеклу. Знакомый, успокаивающий звук.
— Если... если его не станет, — прошептала Лидочка, — меня будут подозревать. Кого ещё? Жену, которая готовила ужин.
— У тебя есть алиби, — сказала я. — После ужина ты была у Марии Васильевны, помогала ей с переездом. Там были свидетели. А он ел позже, один.
Лидочка уставилась на меня:
— Откуда ты знаешь?
— Потому что я всё спланировала, сестрёнка. До мелочей.
Она закрыла лицо руками:
— Ты сошла с ума. Совсем сошла с ума.
Я встала, подошла к окну. Дождь усиливался, превращаясь в ливень.
— Знаешь, Лида, я много лет преподаю литературу. Каждый день говорю детям о Раскольникове, о муках совести, о преступлении и наказании. А потом иду домой и вижу твоё лицо в синяках. И думаю: где же справедливость? Почему он, Николай, ходит с высоко поднятой головой, а ты прячешься и плачешь по ночам?
Лидочка подняла на меня глаза:
— Что ты сделала, Аня?
— Я дала ему выпить настойку трав, — ответила я, вспоминая тот вечер, когда стояла у плиты, перебирая страницы старой книги. — Знаешь, когда я готовила этот отвар, я думала о Раскольникове. О его вопросе: «Тварь ли я дрожащая или право имею?»
Я помнила, как дрожали мои пальцы, когда я отмеряла дозу. «А если я ошибаюсь? — шептал внутренний голос. — А если есть другой выход?» Но потом вспоминала твои синяки, твой страх, и понимала — нет другого выхода.
— Ты отравила его, — прошептала Лида.
— Я освободила тебя, — поправила я, проводя пальцем по краю чашки. — Настойка не убивает. Она рассчитана так, чтобы он почувствовал то, что чувствовала ты все эти годы — беспомощность. Чтобы познал страх. Я спрятала всё между страниц «Преступления и наказания» — там, где говорится о совести.
Лидочка смотрела на меня с ужасом:
— Ты не имела права...
— А он имел право ломать тебе рёбра? — спросила я тихо. — Имел право унижать тебя, контролировать каждый твой шаг?
— Но это... преступление, Аня! Тебя посадят!
Я покачала головой:
— Никто ничего не докажет. Я была осторожна. А даже если и найдут что-то... что ж, я прожила свою жизнь. Тебе пятьдесят два, Лида. Сколько ещё лет ты хочешь провести в страхе?
Она молчала, а по её щекам текли слёзы. Я подошла, обняла её за плечи:
— Это твой шанс, сестрёнка. Пока он в больнице, собери документы, деньги. Уезжай. Начни новую жизнь.
— Куда? — спросила она беспомощно.
— Куда угодно. В Москву, к Мише. Или в Петербург. Или дальше. Ты свободна, понимаешь?
Она покачала головой:
— Я не могу. Он найдёт меня. Он всегда находит.
— Не в этот раз, — сказала я твёрдо. — У меня есть деньги — всё, что я копила эти годы. Документы на другое имя — я давно подготовила. Билеты. Ты исчезнешь, Лида. Станешь призраком.
Она смотрела на меня, и в её глазах я видела борьбу — страх перед неизвестностью и надежду на свободу.
— А ты? — спросила она наконец. — Что будет с тобой?
Я улыбнулась:
— Со мной? Я останусь здесь. Буду преподавать, как и прежде. Буду следить за Николаем. И если он когда-нибудь начнёт тебя искать слишком настойчиво...
Лидочка вздрогнула:
— Нет, Аня. Хватит. Я не хочу, чтобы ты...
— Ты хочешь быть свободной? — перебила я её. — Тогда уезжай. Сегодня же. Я всё подготовила.
Она долго смотрела на меня, а потом кивнула:
— Хорошо.
Я достала из-за книжной полки конверт с документами, деньгами, билетами. Всё, что я готовила месяцами, изучая способы исчезновения, словно героиня детектива.
— Вот еще, — я протянула ей сложенный лист бумаги. — Прочтешь в дороге.
Она взяла письмо дрожащими пальцами.
— Ты должна исчезнуть полностью, — продолжила я. — Никаких звонков. Никаких писем. Даже мне. Особенно мне.
— Что будет с тобой? — спросила она, глядя на конверт в своих руках.
— Какая разница? — я смотрела, как дождь размывает очертания домов за окном. — Свобода всегда имеет цену, Лида. Я готова её заплатить.
Она прижала к груди конверт:
— Обещаю... не возвращаться.
Перед уходом она достала мою зажигалку и сожгла письмо в пепельнице — так, словно уничтожала последнюю связь с прошлым.
Когда она ушла, я смотрела, как дождь барабанит по стеклу, размеренно, как метроном. Чайник на плите. Книга на столе. Обычная жизнь. Только внутри уже не было тьмы — лишь тихое пространство, заполненное чем-то похожим на свободу. И ценой за неё.
Через месяц, когда Николай Петрович вышел из больницы, я встретила его возле дома. Он осунулся, постарел, в глазах затаился страх.
— Где она? — спросил он хрипло. — Где Лида?
— Там, где вас больше нет, — ответила я спокойно, глядя на желтые листья под ногами.
Он шагнул ближе, схватил меня за руку. Я не отстранилась — просто посмотрела в глаза.
— Это вы, — его голос дрогнул. — Вы отравили меня.
— Докажите, — произнесла я тихо.
Долгая пауза. Капля дождя скатилась по его виску, словно слеза.
Он отшатнулся. В его глазах мелькнуло что-то новое — понимание. За пятнадцать лет брака с Лидой он привык к власти, к подчинению. Но сейчас перед ним стоял человек, которого он не мог контролировать.
— Вы сумасшедшая, — прошептал он.
Я покачала головой:
— Нет. Я просто наконец-то поняла, кто я.
И впервые за все время он опустил глаза.
Я повернулась и пошла прочь. Сзади не прозвучало ни слова. Только шелест листьев под ногами и тихий звук его прерывистого дыхания. Моя настоящая месть, гораздо более страшная, чем яд, осталась с ним — осознание, что теперь он сам живет в страхе.
Я шла по улице, и впервые за много лет на душе было легко. Я вспомнила слова Достоевского: "Тварь ли я дрожащая или право имею?" Я сделала свой выбор. И не жалела о нём.
А Лидочка... Лидочка начала новую жизнь. Где-то далеко, под другим именем. Свободная от страха. И если ради этого мне пришлось преступить закон, пересечь черту — что ж, такова была цена свободы.
И я была готова её заплатить.