Чай остыл. Я сижу у окна, перебираю старые фотографии и думаю о том, как мы дошли до этого. Людочка — мой единственный свет. Одной матери нелегко было поднять ребёнка в девяностые, но я старалась. А теперь... теперь я не могу смотреть ей в глаза, хотя она звонит каждый день.
— Мама, ну приезжай к нам на дачу. Антон сам всё построил, воздух там какой! — В её голосе слышится вина. Будто это она что-то сделала не так. Будто не я корю себя каждый день.
Антон. Мой зять. Его имя вызывает во мне странную смесь стыда и горечи. Но не за него — за себя.
Когда Людочка привела его впервые, я сразу решила — не подходит. Высокий, нескладный, в дешёвой рубашке с закатанными рукавами и с этими его вечно испачканными руками мастерового. Строитель, видите ли.
— Я вам компот принёс, Вера Николаевна, — сказал тогда Антон, протягивая банку. — Мама моя закрывала.
Я приняла банку из вежливости, скривив губы. «Компот, надо же. Будто мы тут в деревне живём».
С того дня началась моя тихая война. Я пропускала мимо ушей его попытки заговорить, морщилась от его предложений, и постоянно напоминала дочери о более перспективных кавалерах.
— Мам, хватит, — однажды отрезала Людочка. — Антон — добрый, работящий и любит меня. Разве этого мало?
«Мало, — думала я. — Что он может ей дать?»
На их свадьбе я сидела с каменным лицом и отказалась фотографироваться с женихом и его родителями-работягами. Я не говорила ничего прямо. Просто давала понять — уровень не тот. Как же я заблуждалась.
Три года назад у Антона начались проблемы в бизнесе. Его маленькая строительная фирма едва сводила концы с концами. Людочка тогда была на седьмом месяце беременности. Я уже собиралась сказать своё коронное «А я говорила...», когда случилось непредвиденное.
Людочка позвонила вечером, голос дрожал:
— Мама, ты сидишь? У нас беда. У Антона инсульт.
В сорок два. Я помчалась в больницу, готовая поддержать дочь, но не его. «Вот к чему приводит их вечная работа на износ», — думала я, пока такси петляло по вечерним улицам. — «Теперь Людочке одной тянуть и ребёнка, и мужа-инвалида».
Больничный коридор встретил меня резким запахом хлорки и гулом голосов. Людочка стояла у стены, нервно теребя край кофты, а вокруг... вокруг была целая делегация: мужчины в рабочей одежде с красными от недосыпа глазами, женщины с заплаканными лицами, пожилые люди со сложенными в молитве руками.
— Это кто? — спросила я дочь, ошеломлённая.
— Антошины рабочие пришли, — тихо ответила она. — И клиенты некоторые. И вон те бабушки из дома престарелых, где он крышу бесплатно перекрывал. Они тут с утра молятся за него.
Я осеклась. Что-то дрогнуло, оборвалось внутри. А потом сквозь приоткрытую дверь палаты я увидела его — бледного, с трубками, с закрытыми глазами. Какой-то старик в потёртом пиджаке склонился над ним и тихо поцеловал его большую неподвижную руку, прежде чем медсестра мягко вывела его.
Женщина примерно моего возраста подошла и крепко обняла Людочку, оставляя мокрые следы слёз на её плече.
— Держись, милая. Твой Антон — золото. Он моего Димку, балбеса, на работу взял, когда его отовсюду гнали. Теперь мой парень бригадиром у него. Завязал, учится. Антон его как сына...
Я стояла, оглушённая, смотрела на этих людей и слушала. С каждой новой историей что-то внутри меня ломалось, крошилось. Кому-то он построил веранду в долг. Чьим-то детям дал путёвку в жизнь. Старикам привозил продукты.
А я... я морщилась от его огрубевших рук за столом. Отказывалась ездить на их дачу — «слишком далеко от города». Брезгливо откладывала фотографии домов, построенных этими руками.
Той ночью в больнице я впервые по-настоящему увидела своего зятя. Не глазами снобизма, а глазами человечности. И мне стало страшно от своей слепоты.
Антон выкарабкался. Полгода реабилитации, и он снова стал собой. Почти. Лёгкая хромота и иногда — заминки в речи. К тому времени родилась Маша, моя внучка.
А я... я не могла перестать думать о том, как обращалась с ним все эти годы. Как не видела главного — его доброты, его достоинства. Как стыдилась его рабочих рук, в то время как этими руками он строил не только дома, но и отношения, основанные на честности и заботе.
В день, когда Антона выписали, я пришла к ним домой с тортом. Всю дорогу репетировала речь, подбирала слова, но они рассыпались, как песок между пальцев. Людочка укладывала малышку, и мы остались вдвоём на кухне.
— Антон, — начала я, и голос предательски дрогнул. Руки тряслись, как у школьницы перед экзаменом. — Я должна тебе кое-что сказать.
Он смотрел на меня своими спокойными серыми глазами. Похудевший, с едва заметным шрамом над бровью, но всё такой же — основательный, надёжный.
— Я была неправа. Все эти годы. Я... — слова давались с трудом, будто выталкивала их из груди. — Я стыдилась тебя. Думала, что ты недостаточно... — я запнулась, но заставила себя продолжить, — недостаточно успешен, образован, перспективен для моей дочери. Я была такой дурой.
Антон не перебивал. Просто слушал. Тишина звенела между нами, и в этой тишине рушились годы моего высокомерия. А потом он тихо, почти шёпотом, произнес:
— Хотите чаю, Вера Николаевна? У меня мама новый компот прислала. Вишнёвый.
И я разрыдалась. Прямо там, на его простой кухне с желтыми занавесками, которые он сам повесил. Плакала, как не плакала с похорон мужа. За все те годы, когда судила книгу по обложке. Когда стыдилась человека, который был лучше меня во всём, что действительно имело значение.
Он молча наливал чай, доставал чашки, и в этом спокойном ритуале было больше прощения, чем в любых словах. Антон просто принял мои слезы, как принимал всё — с достоинством и без лишнего шума. А потом неловко похлопал меня по плечу своей большой, шершавой ладонью. Ладонью, которая умеет строить не только дома, но и мосты между людьми.
Сейчас я сижу у окна, перебираю фотографии и жду, когда за мной приедут. Людочка настояла, чтобы я переехала к ним на лето. «Маше нужна бабушка рядом. И огород кто-то должен помогать полоть!»
Я откладываю в сторону старые снимки и достаю новый альбом. На первой странице — фотография с прошлогоднего Нового года. Мы все вместе: Людочка, я, маленькая Маша и Антон. Он обнимает нас троих, и его лицо светится. На заднем плане видна веранда, которую он пристроил к дому своими руками. Для нас. Для семьи.
Я больше не стыжусь своего зятя. Я стыжусь себя — за то, что не видела настоящего богатства, когда оно было прямо передо мной. За то, что ценила статус выше доброты. За то, что не умела видеть сердцем.
Подхожу к комоду, где стоит фотография Людочки в детстве. Прижимаю её на мгновение к груди, словно прося прощения у той маленькой девочки, которую я чуть не лишила настоящего счастья своими амбициями.
Звонит телефон. Это Антон.
— Вера Николаевна, выходите, мы подъехали. Машка уже заждалась бабушку.
Я улыбаюсь, вытирая непрошеную слезу.
— Иду, Антон. Иду, сынок.
Впервые это слово кажется мне правильным. Единственно возможным. И я больше не боюсь его произносить.
Беру сумку и выхожу на крыльцо. А потом, впервые, сама берусь за его протянутую руку, чувствуя шершавость мозолей и надёжность этой опоры.