1.
Алешке Буяну снилось, что снова он на Севере и печальник тамошний Самсон Самоедский смеется так, что у Алешки аж уши подзакладывает. Любят печальники поржать ни над чем. Есть такое.
От этого сна даже проснулся Алешка. Ан, нет. Вот он, печальник, как есть тут, у Алёшки в избе. Только не северный, а наш местный, Кузьма, и смеется не так басовито. А глаза серьезные. Отсмеялся, тронул сонного Буяна за плечо:
- Подымайся. Поговорить надо.
Продрал Алешка глаза, в окно глянул - ночь. И тут его ударило: печальник свои катакомбы, считай, никогда не покидает. Ну, на его памяти такого не было точно.
- Да вставай, Алешка.
Сел Буян на кровати, зевнул:
- Говори, чего там?
- Федотыч пропал. Четыре дня уже.
- Во, а я как раз к нему собирался. Думал раньше сходить, да дела были. Мы с Митькой-шмелем Дядьку, паучьего друга ходили дразнить, чего он умничает все время? Так он на нас пауков своих спустил. Еле умелись. Митька до сих пор в норе сидит.
- Это ладно. Я тебе что толкую: лес без лешего - сирота. А Федотыча нет, и журнала этого, что он мусолил все...
- Наука и жизнь.
- Во-во, и его нет. А в лесу Краснокутском бардак. Зайцы автономии требуют, и вообще... Короед появился.
Леший Федотыч был со странностями. Давно еще, в прошлом веке нашел он сумку почтальона, а в нем газеты, и с тех пор чтением заболел. Воровал из почтовых ящиков газеты, журналы, а когда удавалось, и книги по избам.
Библиотечные домовые, и из колхозной библиотеки, и из школьной, его терпеть не могли, и к фондам не допускали, даже к запасным. А больше всего любил журнал Федотыч " Наука и жизнь" со статьей про московское метро. Всюду его таскал, ел и спал с ним. Все мечтал: хоть глазком бы на эту красоту глянуть, и в фотографии тыкал узловатым пальцем. И вот, пропал, вместе с наукой и с жизнью.
- Думаешь, в Москву подался? - спросил Алешка.
- Думаю, да. Куда ему еще деваться?
- Ты ко мне-то чего пришел?
Хотел уже ответить ему Кузьма, да не получилось, засмеялся опять, да громко.
- Тише ты, соседей разбудишь, - сказал ему Буян, но и сам улыбнулся, на него глядя.
Печальник смех осилил, проговорил наконец:
- Нужно тебе, Алешка, в Москву ехать, Федотыча искать.
- Почему мне?
- Вы ж дружите. И потом, не обижайся, ты ж без дела сейчас?
- Ну, вроде да, девок подходящих нет на горизонте.
- Вот. А остальные наши все при деле. Кого отправишь? Да и так ты, человек, как человек,- подольстился Кузьма, не Паучьего друга же просить?
- Это да. Рубаху разве новую надеть?
- Рубаху можно. Джинсы у тебя вроде чистые. Недавно стирал?
- Да не, это Марьянка.
- ???- у печальника брови вверх поползли.
- Ну я попросил, она мне шмотки и простирнула.
- Алешка, ты ж буян, ты чего у бабы забыл?
- Да понимаешь, Кузьма, мужик сидит у нее. Не надолго, правда его закрыли, на год вроде. Да все равно, я ж до свадьбы не успел, а тут и мне не в тягость, и ей приятно.
- Ладно, это твое дело. А ехать надо. Пропадет лес. Пока еще новый леший вылупится, да пока поднатаскается толком...
- Да я-то не против, только вот Митька- шмель третий день в норе сидит, самогон нюхает. Опух весь, меня даже не узнает. Пауков боится - жуть.
- Арахнофобия,- непонятно сказал печальник.
Алешка покивал на всякий случай:
- Это да, этого у него не отнять.
- Ничего, обойдемся без Митьки. Я тебя к подмосковному печальнику отправлю, чтоб поближе добираться. Московских я не знаю никого. Высоко сидят. А подмосковный поможет. Ты- то готов?
- Да так- то готов. Ты знаешь, я на под"ем легкий. Только стаканчик бы на дорожку, Москва все же, боязно как-то.
- Ну давай, и я с тобой грамм сто пятьдесят. Закусить-то есть чем?
- Так есть. Помидоры маринованные с чесночком, грузди соленые.
- Хорошо живешь. И откуда только?
- Ну, это, Марьянка говорит: ты ж один...
- Ясно. Наливай.
2.
Подмосковный печальник был ни как все. Жил не под землей, а в старой, нерабочей уже, водонапорной башне. Бороду брил чисто. Звался Альфред. И кафтан не носил. Пиджак, джинсы. Печатка золотая на мизинце.
И смеялся вроде бы и правильно, заразительно, но фальшь какая-то проскальзывала.
Оглядел Алешку, джинсы его немодные, рубаху красную навыпуск, хмыкнул, поржал еще, сказал, что сойдет, Москва и не такое видела. Денег дал пачку, мол пригодиться.
- Если вдруг заграницу занесет, в обменник не ходи, они сами обменяются.
Этого, впрочем, Алешка не понял, но переспрашивать не стал. Он чего-то заробел. Сел на указанный автобус, поспал маленько, и через пару часов был в столице. На автовокзале с"ел два беляша с мясом, газировки выпил, и пошел искать Федотыча.
Было рано совсем. Солнце только поднялось, и московские воробьи, ссорясь, вылетали из-под каждого карниза, ища позавтракать.
Куда точно идти Алешка не знал, конечно, но куда-то двигать нужно было.
Московские переулки никогда не заканчиваются. Переливаясь, отражаясь друг в друге, как в тихой воде Яузы, текут они, текут, зачастую даже не меняя названия, лишь добавляя к нему: большой, малый, верхний, нижний... Но оставаясь все теми же, зелеными, пыльными, двухэтажными преимущественно. Крючки от бывших ставен, воробьиные подоконники, на которые уже давно никто не сыплет крошек, кое где на стенах следы, от снятых, столетие назад, вывесок.
Если долго блукать переулками этими, закрутит, заморочит, забудешь зачем и шел. Остановишься, обопрешься о какой-нибудь старинный палисад, да будешь ловить из-за него запах оцветающей сирени, и щемить будет у тебя от этого запаха так глубоко, что сам удивишься, и поверишь не в раз.
Вот и Алешка пошел потихоньку, незнакомой, конечно, улицей, в переулок свернул, потом в другой, шел, по сторонам не глядя, почти.
Думал все: где Федотыча искать? Ну первое, что в голову лезло- метро конечно. Его он миновать не мог. Но тут заковыка была : метро в Москве большое, а Федотыч наоборот, небольшенький. Хотя и нестандартный для коренного москвича: борода пегая, веником, нос сливой, уши оттопырены так, что их сквозняком колышет. Ну и с руками у него - на правой шесть пальцев, а на левой, как назло - семь. Такого не пропустишь. Не захочешь, взглядом споткнешься.
Шел Алешка, и все высматривал поверх приземистых домишек большую букву "М". Но не везло ему.
Вообще людей попадалось все меньше, а под ногами уже не свежий асфальт, а булыжник пошел, кое-где и просто пыльные колеи, со щеткой травы посередине.
Шел Алешка, кружился, как бы по спирали. И куда эта спираль вела? Редкие прохожие одеты были странно. А тут навстречу коляска проехала, запряженная буланой лошадью. Та, по ходу движения, оставила несколько дымящихся яблок. Ворона подошла, клюнула.
- Вот тебе и Москва,- подумал Алешка.
Повернув в очередной раз, увидел он вывеску "Трактир" "
- Сохраняют исторический центр, хотя лошадь, это перебор, конечно, для туристов, разве.
Хотел он в этот Трактир" зайти, дорогу до метро спросить, да гордость одолела. Будут, это, пальцами тыкать, деревня, дескать, в Москве заблудился, вахлак. Дальше пошагал.
3.
Впереди, метрах в двадцати, по ходу алешкиного кружения, вышла из переулка женщина, оглянулась направо-налево, решая куда идти, пошла направо, впереди Алешки.
- Вот у кого спрошу,- подумал он, и шагу прибавил.
Женщина была в длинном, до земли, палевом платье, перетянутом в талии. Кружевной воротничок блузки прикрывал до половины открытую шею. Светлорусые волосы собраны под соломенную широкополую шляпку. Сумка на сгибе локтя. И походка. И движение плеч, покачивание легкое.
- Девка,- безошибочно определил Буян. Шагов десять оставалось до нее, а то и меньше.
Оглянулась быстро, по-птичьему, Алешка даже лица не успел разглядеть. Шагу прибавила, словно целилась убежать от него, и, вдруг свернула в какие-то наполовину открытые, скособоченные ворота. Алешка аж плюнул с досады.
Вот и спросил дорогу. Однако решил все-таки догнать, не мог остановиться уже.
И только вбежал он в ворота эти, как в трех шагах от себя девку увидел. И револьвер здоровенный, который держала она двумя руками. Прямо в Алешку целилась.
- Погоди, ты чего? - Буян сделал еще шаг. Револьвер выстрелил.
Несмотря на дым и грохот, Алешка пулю поймал, конечно. Зажал в правом кулаке, а левой осторожно из руки сумасшедшей этой оружие вытащил, и себе за пояс засунул, под рубаху, от греха.
Несколько стай домашних голубей заполошно взвились над крышами. Где-то стукнуло закрываемое окно.
Девка подняла глаза на Буяна, и он аж сомлел. Такой синевой даже он похвастаться не мог, а уж ресницы, брови. Да и вся она, бледная, тонкая, натянутая струной, была странно хороша.
Пуля в кулаке у Алешки билась пойманной мухой, потом угомонилась.
Первое, что девка смогла произнести, было: Покажите пулю.,- вот так вежливо, на Вы.
Алешка молча ладонь раскрыл. Пуля, чуть сплющенная, лежала тихо.
- Как вы это сделали?
И тут у Алешки вопрос возник: как с ней разговаривать-то? Имени он не знал, а девкой называть неудобно, вроде. Она ж к нему на Вы. И тут слово нужное пришло:
- Понимаете, барышня,- он приостановился, глянул, вроде нормально: Понимаете, барышня, пуля, когда из ствола вылетает, она холодная еще, и скорость не набрала, это после уже, когда дальше летит, об воздух трется, там уже горячеет и скоростишку имеет. Вот
- А сплюснутая почему?
- На кость видно попала. Или на мозоль.
Барышня, похоже, в себя начала приходить: большей ерунды я в жизни не слышала. Я к вашему сведению, на Бестужевских курсах четвертый год уже. И физику нам преподают. Ладно, раз взяли, ведите, где тут у вас околоток?
- Куда вести?- не понял Алешка: я ж просто познакомиться. Глянулись вы мне, барышня.
Тут и она Алешку разглядела. Щечки порозовели. Сказать что-то хотела, да не смогла.
Вдруг на улице, недалеко где-то свист переливчатый, топот, крик. У барышни глаза сделались загнанными и губка нижняя задрожала. Алешка тогда чуть приобнял ее за плечи, несмотря, что она противиться пыталась, и потихоньку, плечом вперед прошел с барышней сквозь поленницу, возле которой стояли, сквозь двухметровую кирпичную стену, оштукатуренную, и ввалился в сад. Барышня, онемев на время, даже вырываться перестала. Стояли в обнимку, прислушивались.
За стеной, за поленницей суета происходила, беготня бестолковая. Кто-то даже следы в пыли обнаружил, но дальше этого не пошло.
- Нету никого, ваше благородие.
- Дальше искать, по дворам, остолопы.
Стихло все, вроде.
Сад был небольшой, заросший, неухоженный. Тропинка в траве еле угадывалась. А посреди сада стояла старая, с облупившейся на солнце краской, беседка. Зашли. Две лавки. Столик. Тихо. Жарко. И, успокоившиеся голуби где-то недалеко воркуют.
Не удержался Алешка, поцеловал барышню, не отрываясь от нее, сладкой, посадил тихонько на лавочку.
А та, то ли от страха пережитого, то ли от близкого голубиного воркования, сама губы подставила и за шею его обняла. Руки порохом пахли.
4.
Дом возле сада оказался пустым. Может на дачу хозяева уехали по летнему времени, а может и вовсе не было хозяев.
На втором этаже, в спальне, на широкой постели Алешка и барышня. Даша, Дашенька на ощупь, на вкус, на запах познавали друг друга, до последнего дальнего закоулка души и тела, и разум, временами, теряя, а иногда и сознание.
Днем еще, блузку расстегнул когда, увидел Буян на Даше крестик на серебряной цепочке и, с умилением каким-то подумал: Крещеная. Давно не встречал. Алешке это без разницы было. Он и в церковь спокойно входил, и от запаха ладана не мутило его. Все ж таки не черт он был, не человек просто.
И еще одно Алешку удивляло. Ведь Дашеньке годов не меньше чем двадцать пять было. И как она горячая такая, да неуемная столько времени берегла себя. Как будто его ждала. Дождалась вот.
К вечеру проснулся Алешка от шума дождя за раскрытым окном. Стемнело почти и свежесть влажной, зрелой зелени входила в комнату, дурманила и без того, забывшую думать алешкину голову.
Даша тоже проснулась, потянулась легонько, робко так, скованно. Прикоснулась к нему, проверяя - здесь?
Когда оторвались они друг от друга, тяжело дышащие, светом наполненные, - предложил Алешка: купаться пойдешь?
- Куда?
- А под дождь. В сад. Гляди как поливает.
Стемнело совсем. Теплый дождь ласкал нетяжелыми струями траву, деревья сада и этих двоих, стоявших на заросшей травой дорожке, державшихся за руки, обнаженных, горячих. Они и под дождем целовались.
- Кусочек рая,- припухшими губами прошептала Даша: я и не знала, что такое бывает.
- Я и сам не знал,- ответил Алешка. Честно ответил. Это была лучшая их ночь.
5.
А утром Дашу на разговоры потянуло:
- Ты понял, наверное, я политическая. " Народная воля", слышал?
Сонный Алешка помотал кудрями, хотел дальше спать, погладил ее по белому плечу, но не угомонил.
- Я сама вятская. Папа инженер на железной дороге. Дом у нас свой в Вятке. Я гимназию с серебряной медалью окончила.
"Да, на выпускном балу перед губернатором с шалью танцевала", вошла в алешкину голову не его, чужая какая-то мысль. Он быстро выкинул ее. От своих голова пухла.
- Вот решила на Бестужевские поступать, дальше учиться. Папа не против был. А на курсах уже кружок организовался. Это я из провинции, а из Петербурга, из Москвы много девушек поступили, с идеями уже, развитые, не мне чета. Ну и я за ними тянулась, читала, слушала. А как бомбы два года назад, это освобождающее пламя. Поняла я - я тоже должна.
- Кому должна?
- Нельзя так, Алексей. Я вот лежу и думаю...
- О чем?
- Я о мужике думаю.
Алешка враз проснулся. Такое с ним первый раз было. Чтобы с ним, с буяном в одной постели кто-то о постороннем мужике думал.
- О каком мужике?- внешне равнодушно поинтересовался он.
- Ну о каком, о любом, вообще о мужике.
Это уже ни в какие ворота не лезло. А Дашу дальше несло:
- Нам вот хорошо сейчас, а мужик страдает.
- Да что за мужик? - простонал Буян, вообще потерявшийся.
- Ну, крестьянин. Плохо ему, Алексей, без земли. Можешь осуждать меня, но я в боевое крыло пошла. Мы покушение на нового царя готовим.
- Зачем?
- Чтобы он крестьянину землю дал.
- Так он не пашет что ли?
- Кто, царь?
- Да нет, крестьянин ваш.
- Пашет и сеет. Пот льет
- Ну значит есть земля.
- Понимаешь, Алексей, это не его земля. Он на чужой земле трудится.
- Знаешь, Даша, я крестьян повидал маленько. Крестьянину все равно чья земля. Есть она, и хорошо. Он и пашет все лето, а зимой пьет да гуляет. Ну трактор там починяет, от неча делать. И еще неувязка у вас, если вы царя убьете, как же он мужикам землю даст, если он мертвый будет?
- Ты, Алеша, человек темный, неразвитый,- горько как-то, на грани слезы проговорила Даша и отвернулась от Буяна.
Буян дунул ей легонько в шею, где золотился пушок легкий, положил на теплое плечо ладонь. Хотела Даша ладонь эту сбросить, да не смогла. Снова ее в жар кинуло.
Тем у них политические споры и закруглились.
6.
Алешка вчера еще пошарил на кухне, нашел в буфете холщевый мешочек ржаных сухарей. Даша сказала: " Для богомолок. " Но сухари кончились быстро. Нужно было поесть где-то.
Алешка достал деньги из кармана, что подмосковный печальник дал. Изменились деньги. Не такие какие-то. Показал Даше, та плечами пожала:
- Нормальные ассигнации. Только откуда столько?
- В карты выиграл.
Перемолчала.
Оделись, оглядели друг друга. Пистолет Алешка в доме оставил, под кроватью. Незачем.
Вышли незаметно, как вошли, через сад, сквозь поленницу. Трактир нашли в соседнем переулке. По раннему времени народу было немного. Двое мастеровых после вчерашнего похмелялись.
Да отдельно за столиком какой-то чисто одетый, с бородкой ухоженной, чай пил, газету читал. Видно, ждал кого. Все доставал часы на длинной золотой цепочке, щёлкал крышкой, нервничал.
Алешка без еды мог долго обходиться, но если случай подвалил, он теряться не стал, заказал так, что любо-дорого, и водочки графинчик.
Даша ела щи и расстегайчики с белорыбицей. Сладкого вина выпила немножко. Раскраснелась.
За соседним столиком господин чай не допил, последний раз часовой крышкой щелкнул, расплатился, ушел, газету на стуле оставил.
Даша тут же схватила ее, стала просматривать. Еще рюмку вина выпила, и побледнела. Руки задрожали у нее.
- Что там? - Алешка спросил, а сам уловил только год, на первой странице мелькнувший 1883, да занесло...
- Что там прочла-то?- снова спросил он, потому что Дарья не отвечала, смотрела в тарелку, где расстегайчик надкусанный остывал.
- Наших всех взяли. Всю группу. И Андрея, и Соню, и Настю. Всех
- Пойдем-ка,- сказал Алешка, подозвал этого, с полотенцем, денег дал ему, и, почти силком вытащил Дашу на улицу, повел в дом, где ночевали.
7.
Двое сидели в беседке. Вечерело. Не смог Алешка Дашеньку расшевелить. Вроде бы и хорошо ей было, и отвечала она ему, и ласкала по-вчерашнему, а все не рядом была, словно часть души ее отлетела куда-то.
И сидели теперь в беседке. Молчали. Голова ее лежала у Алешки на плече. Он заглянул в синее и увидел серебристую пустыню. Сухую и бесслезную. И губы, сжатые тонко и жестко.
- Что ты? Что ты, Дашенька?
- Я должна быть с ними.
- Так они же в тюрьме.
- Я знаю.
- Даша, ну подумай...
- Алеша, подумай ты, как я дальше жить буду? Ведь дойдет до того, что раз одна осталась, значит я и предала. Или струсила, или не знаю... От меня уже половина осталась. А когда осудят их, что я буду? Кукла пустая?
- А я как же?
- Не знаю, Алеша. Только не могу я так. Я сама себя прокляну.
Двое в беседке снова замолчали. Птица на ближней яблоне подала голос, проснувшись к вечеру.
Ночью попрощались. А утром и проводить себя не дала. " Я сама пойду, мне легче так. От тебя отрываться... Понимаешь в общем. "
Ушла
Тоска, как от укуса гадюки. А от тоски одно у Алешки было лекарство. Да только ли у него?
И понесло Буяна по трактирам. Пил, как в землю сухую лил. Дрался. Он бил, его били, сколько раз деньги вытаскивали у пьяного. Но деньги Альфред правильные дал, они всегда возвращались в Алешкин карман.
Сам этого не замечая, крутился Алешка от заведения к заведению по старым своим следам, не замечая, как постепенно меняется и выпивка, и закуска, и одежда на людях. Вот только люди под одеждой были те же самые. И пили так же, и дрались, и плакали, и смеялись.
Крутили его, нетрезвого, московские переулки обратно. Видно, надоел он им, не приняли они Алешку.
8.
Федотыч отыскал его в рюмочной возле Курского вокзала.
Пустые стопки на столе, половинка вареного яйца, с затвердевшими каплями вчерашнего майонеза и рядом кудлатая алешкина голова. У рубахи красной почти напрочь оторван ворот, на обеих руках сбиты казанки. Нелегко оно: туда-сюда сквозь время.
Леший, сильный не по росту, приподнял его, взял на плечо, ласково пробормотал: "пойдем ка, родной", и, не обращая внимания на москвичей и гостей столицы, отводя глаза милиции и дружинникам, приволок потихоньку к себе на Павелецкую, где у него берлога была в подсобке с инвентарем. Там, среди щеток и ведер, часов через восемь привел он Алешку в чувство, похмелил в меру. Сели обедать.
Где Федотыч умудрился в метро котелок кулеша сварить, Алешка так и не понял, но дымком пахло хорошо.
За едой поговорили. Леший Москвой наелся. Сам уже собирался домой, да почуял, что из своих кто-то рядом пропадает. Помощь нужна. Нашел Буяна.
- А у тебя как тут в Москве, по-хорошему? - спросил Алешка.
- Поначалу да. Все в метро катался, наглядеться не мог. Потом даже женщина у меня появилась. Не смейся. Хорошая женщина, при должности. Она эскалатором руководит. Ну, а что я? Лесной житель. Ни в квартиру привесть, ни товаркам показать. Короче, не сошлись характерами.
Алешкин рассказ он слушал вдумчиво, только уши шевелились от подземного ветерка.
- Ты, Алеша, отлежись до завтра. Я тут в одно место ненадолго. А завтра и двинем. Ты мне, знаешь, денег дай с собой малость.
- Да хоть все бери, на что они?
Вернулся Федотыч с газетным свертком. Оказалось - книга. Ну что от Федотыча и ждать? Алешка без внимания, конечно.
- Иди сюда, Буян, тебе интересно будет. Я тут дней пять назад старичка одного встретил. Вылитый я. Как в зеркало глянул. Оказалось, нет, не леший. Книгами старыми промышляет. Букинист его фамилия. Задружились. Вот гляди чего купил:
Книга называлась " Первые революционеры России. " федотыч полистал, нашел нужное:
- Гляди, она?
На черно-белой, но очень четкой студийной фотографии, в кресле с плюшевыми подлокотниками, сидела Дашенька.
- Она, - у Алешки аж внутри захолонуло: она.
- И вот, дальше слушай, что пишут : Астахова Дарья Владимировна, 1858 года рождения. Член боевого крыла "Народной воли". Арестована в 1883.
- Сама она пришла, - перебил Алешка.
- Тут так пишут. В общем семь лет каторги, а потом поселение там же, в Туруханском крае. Замуж вышла, тоже за ссыльно каторжного. Трое ребятишков у ей. Умерла в 1902 году от чахотки. Умерла, Алеша. Давно уже.
- Да понимаю я.
- А книгу возьми, вспомянешь когда-никогда. Книга редкая. Маленький тираж.
- Спасибо, Федотыч.
- Вот и ладно. И собираться будем. Какой, говоришь, автобус до Альфреда этого ходит?
9.
Вечером прилетел Митька-шмель.
- Оклемался? - спросил его Алешка.
- Я - да. А ты как?
Алешка рассказал, достал книгу. Митька долго кружил над фотографией, потом сел на страницу, попросил: " ты отвернись". Алешка отвернулся, стал глядеть в синее, вечернее окно.
- Смотри уже.
Фотография Даши на странице была цветная. Мало того, она жила. Видно было, что дышала Даша, даже губы знакомо вздрагивали, словно силясь сказать что-то. На щеках выступил румянец, а из-под шляпы выбилась светлая прядь. Алешка чуть не заплакал.
- Ну, лучше так?
- Не знаю.
- Хуже что ли?
- Да не знаю я. Оставь пока. И спасибо тебе, от души.
- Да ерунда. На луг завтра придешь?
- На луг приду.
И Алешка представил себе завтрашний луг. Только что вставшее, зевающее солнце, росное разнотравье, запах летнего утра, и они с Митькой, несущиеся по лугу, сбивающих росу и, необсохших еще кузнечиков, несущихся туда, где солнце, где травы выше, а роса студеней.
Представив все это, Алёшка, незаметно для себя, улыбнулся. С улыбкой этой уснул.
И не снилось ему ничего.
-