Я решил заниматься этим совершенно не характерным для себя делом, как чтение экономических лекций, исключительно потому, что, в общем и целом, наше экономическое сообщество и в советские, и постсоветские времена формировалось в однобокой теоретической парадигме, всем, по сути, преподавали один и тот же тип экономической теории, так называемую «экономикс» – неоклассическую экономическую теорию, практически не сообщая о том, что существует какая-то другая теория. О других либо упоминалось мимоходом, либо не упоминалось вообще, либо упоминалось, что «какие-то маргиналы что-то там несли в Германии, но победа над фашизмом обнажила их неправильное нутро» и всё в том же духе. На самом деле самый выдающий представитель несмитианской германской национальной экономии был стопроцентным политическим либералом.
Начну я почти с учебника, книги, которую, я считаю, должны прочесть просто все, кто интересуется современной экономической мыслью – с книги норвежского экономиста и практического бизнесмена Эрика Райнерта «Как богатые страны стали богатыми и почему бедные остаются бедными» (здесь моя большая рецензия на эту книгу). Такое немножко троллящее название в духе Дейла Карнеги, но, на самом деле, это очень серьёзная теоретическая книга, книга человека, который и сам неплохо поработал в бизнесе, выступал экономическим консультантом, был преподавателем и теоретиком.
Главный вывод, к которому пришёл Райнерт – то, что вся та схема вашингтонского консенсуса (что должны быть беспредельно свободные рынки, никаких таможенных барьеров, полная открытость для ввода-вывода иностранных инвестиций) это просто-напросто фейк. Он приводит несколько характерных в этом смысле примеров, например, историю Эквадора, которому представители МВФ и Евросоюза сказали: вот вы замечательные ребята, у вас есть бананы, вот и продавайте бананы в Евросоюз, а вся ваша обрабатывающая промышленность никому не нужна. Эквадорцы эту промышленность уничтожили, приготовились везти бананы, но тут им сообщили, что на их бананы будут высокие пошлины, потому что в британской Гайане есть производители бананов, есть они в Греции, ещё где-то на каких-то островах, принадлежащих французам, поэтому Евросоюз будет защищать своих производителей, хотя прекрасно понимают, что они дороже и не такие вкусные, как эквадорские, но они их, европейские. Примерно этим свобода торговли для Эквадора и закончилась.
В книге Райнерта разработана альтернативная схема развития экономической теории, не та, во главе которой стоит Адам Смит с Рикардо, а потом всё это перетекает в Карла Маркса, затем – в вашингтонский консенсус. Райнерт назвал её «другой канон».
Основная, базовая идея состоит в том, что первое место отводится не экономистам, которые рассказывают, как теоретически правильно, наиболее оптимально распределить между всеми редкие ресурсы, потому что мы знаем, что база экономикса начинается с тезиса, что вот, есть редкие ресурсы и их нужно более равномерно и выгодно распределить, достигнув некоего экономического равновесия.
А Райнерт сосредотачивается на теории, в рамках которой на первое место ставится создание и развитие отраслей с возрастающей отдачей, таких отраслей, в рамках которых производство каждой следующей единицы продукции обходится дешевле, чем производство предыдущей. В идеале – до степени, когда вы производите компьютерную программу, то первый экземпляр вы производите втридорога, а сотый, тысячный, десятитысячный, десятимиллионный обходятся просто бесплатно, при этом продать вы их можете очень дорого. Ситуация обратная – убывающая отдача в таких отраслях, как традиционное сельское хозяйство и добыча сырья, где, наоборот, каждый следующий продукт обходится дороже вам, чем предыдущие, поскольку добывается с большим трудом и большими издержками, пока, в конечном счёте, не пропадает где-то за порогом рентабельности.
И вот в Европе (и не только) существовала влиятельная экономическая традиция, которая исходила из того, что нужно, прежде всего, развивать те отрасли, которые дают возрастающую отдачу и содействует развитию человеческого богатства и это, в принципе, соответствует базовой логике человека как существа.
Можно не верить в происхождение человека от обезьяны, можно верить в происхождение от обезьяны, но, всё равно, в одном случае, той точкой, в которой мы, с очевидностью, видим, что это уже человек, откуда бы он не взялся, наглядным свидетельством его разума являются обработанные человеком орудия, прежде всего каменные, то есть таковой точкой является наличие производства. Как только человек начинает производить вокруг себя некоторую искусственную среду, то мы признаём, что это однозначно стопроцентный человек, который пользуется своим базовым человеческим свойством – способностью преобразовывать действительность.
Иногда нам говорят, что человек приспосабливается к действительности. Когда человек строит дом, он не приспосабливается к действительности, он преобразовывает её, он создаёт участок на планете, где не действуют базовые климатические правила. Причём, очень рано эти участки приобрели большой масштаб. Если вы побываете в Воронежской области, в деревне Костёнки, то в местном музее охотников на мамонтов вы увидите остатки колоссальных жилищ, которые они строили из мамонтовых костей. В последнее время ещё несколько нашли хорошо сохранившихся зданий. По всей видимости, это были гигантские для своей эпохи архитектурные сооружения. Есть дискуссии, были ли это тогдашние многоквартирные дома или же некие храмовые и культовые сооружения, но факт остаётся фактом.
От этого момента, начала производства, когда пару раз ударили галькой о гальку и получили острый край, которым можно за пару часов разделать тушу слона, до современных станков с числовым программным управлением – это всё проявления человеческой производительной деятельности, которая, так или иначе, ориентирована на возрастающую отдачу.
В развитии теории производительных сил и возрастающей отдачи было несколько основных этапов. Первый это т.н. меркантилизм, т.е. правительственная политика и подводимая под неё теория, осуществляемая ранненациональными европейскими государствами XV – XVIIвеков. Дальше всё это, в конечном счёте, приводит, собственно, к появлению Фридриха Листа, как некоей центральной в этой схеме теоретической фигуре – человека, который произвёл противопоставление этой смитианской классической экономике экономики, ориентированной на производительные силы. Дальше нужно отметить, что на Листа очень сильно влиял Александр Гамильтон, идеолог американского промышленного развития и первый министр финансов США. От Листа отходит немецкая историческая школа, которая приходит, в частности, к такой важной фигуре, как Йозеф Шумпетер, австрийский экономист, который объяснил, что именно происходит в момент промышленного развития, как именно при нём возникает ценность, почему и в рыночной, и в нерыночной экономиках это развитие скачет дальше, дальше, дальше, а не топчется на одном месте. Параллельно с этим появляются достаточно важные темы, такие, как институциональная экономика, когда говорится, что экономоцентризм ложен и экономика не находится в центре человеческого общества, что социум подчиняет себе свою экономическую систему, а не наоборот. Появляется такая важная вещь как кейнсианство с новой, революционной для всех идеей, что, вообще-то, людям надо деньги платить, потому что не все далеко это принимали в тот момент, когда с ней выступил Кейнс.
Странное место здесь занимает марксизм, потому что Маркс очень интересно обошёлся с Листом – с одной стороны, нещадно его ругал в своих работах, а с другой фактически обокрал, присвоив себе понятие «производительные силы», о которых мы с вами знаем, чаще всего, именно из Маркса. И вот здесь самое интересное – когда марксизм был очень популярен в ХХ веке в «третьем мире» (но также и у нас, когда Сталин произносил речи об индустриализации), то все в нём воспринимали не столько какую-то коммунистическую риторику, не столько тему обобществления собственности, сколько именно идеологию промышленного развития, потому что для того, чтобы был коммунизм, нужна пролетарская революция, для которой, в свою очередь, нужен пролетариат, для которого нужна промышленность, поэтому надо создавать промышленность. Поэтому значительная часть «третьего мира» ориентировалась на «марксизм» именно как на такую форму учения Фридриха Листа. Хотя другие страны, исповедовавшие капиталистическое листианство, как Япония или Южная Корея, в этой части добились гораздо большего.
У Райнерта есть очень интересный тезис, который меня совершенно шокировал, поскольку я не понимаю, откуда у него это взялось, но логически абсолютно с этим согласен. Он считает, что на промышленное развитие Европы в XV – XVII веках повлияло Православие. Вот что пишет Райнерт:
«Когда Константинополь, столица Восточной Римской империи, Византии, пал под натиском турок в 1453 году, многие философы перебрались в Италию. В результате этого западная философия и западная Церковь попали под сильное влияние восточной Церкви. В ходе этого процесса в обществе утвердилась более динамичная версия Книги Бытия – история Сотворения мира. Люди стали рассуждать так: если человек создан по образу Божьему, его долг – стремиться сравниться с Богом. Каков же тогда самый типичный признак Бога? Должно быть, Его созидательная способность и склонность к инновациям: ведь Он создал и небо, и землю. Постепенно стало очевидным то, что человек на Земле – это не просто садовник и подсобный рабочий при созданном Богом мире. Бог создавал мир 6 дней, а оставшуюся созидательную работу оставил человечеству. Следовательно, создавать и внедрять инновации – это наша приятная обязанность. Наша обязанность – населить Землю; как и в случае размножения, Бог предусмотрел для человека стимул к инновациям в виде радости от новых открытий».
Конечно, на тему «сравниться с Богом» он хватил, но это такова его интерпретация характерного для поздней Византии идеи исихазма святого Григория Паламы об обожении человека. Действительно, творческая способность человека в православном богословии ещё с поздней Античности и византийского времени занимает очень большое место. И то, что это византийское влияние, несомненно, было оказано на итальянский Ренессанс и, возможно, привело к такой более динамичной версии восприятия мироздания, я допускаю вполне, что это в самом деле так. Практическая деятельность началась в ренессансной Италии, однако наибольших успехов добились англичане.
Король Генрих VII, победивший Ричарда III, вошёл в историю Англии как «король-купец». Основная задача его политика – заработать для Англии как можно больше денег. Для этого он начал активно развивать обрабатывающую промышленность. Он дошёл до того, что хотел вообще, в принципе, запретить вывоз английской шерсти на материк. До такой крайности, в итоге, не дошли, но король очень сильно ограничил экспорт шерсти и поставил задачу – всеми методами, всеми способами сконцентрировать производство шерстяных изделий, прежде всего, сукна, в самой Англии, при этом ограничивая конкуренцию иностранных купцов.
Именно от него повелся обычай чтобы Лорд-канцлер, председатель Палаты Лордов, сидел на мешке с шерстью (Woolsack), который с тех приобрёл несколько гламурненький вид, но, всё же, это по-прежнему всё тот же самый мешок с шерстью, символизировавший раннюю английскую политику максимального саморазвития, в том числе, за счёт иностранных торговых конкурентов (сейчас мешок набивается не только шерстью из самой Великобритании, но и из стран Содружества).
Следующим шагом был Навигационный акт 1651 года, введённый известным Оливером Кромвелем, когда было полностью запрещено привозить какие-либо товары в Англию не на английских кораблях. Все внешние сношения Англии и вся её внешняя торговля должны были вестись только при помощи английского флота. Это был колоссальный скачок в развитии английской морской мощи, английского флота и, в принципе, самостоятельного английского производства.
Очень интересной фигурой в этом смысле является Роберт Уолпол, первый в истории занимавший официальную должность премьер-министра Великобритании, действовавший в первой трети XVIII века. У историков он имел традиционно дурную репутацию, поскольку был страшным коррупционером, взяточником и жуликом. Тем не менее, он очень успешно держался во власти и, при этом, провёл огромное количество законов, направленных на улучшение английской промышленной мощи. В частности, он ввёл экспортные премии – если ты что-то вывозишь и тебя обкладывают налогами, то английское правительство тебе возвращает ту сумму, которую ты заплатил, главное, чтобы ты это произвёл и вывез.
Уолпол ввёл и такую небанальную вещь, особенно для первой половины XVIII века, как контроль качества. Англичане начали следить за тем, какие товары под маркой «английские» поставляются за границу, потому что если кто-то произведёт какую-нибудь гадость и будут говорить, что все английские товары такие, то это нанесёт урон экспорту в целом.
Огромное количество усилий английское правительство предприняло для того, чтобы содействовать промышленному развитию страны. Также начали выдавать крупные премии за самые различные изобретения. XVIII век и промышленная революция в Англии – это постоянное стимулирование парламентом при помощи премий изобретения всевозможных станков, различных устройств. Почти все знаменитые станки той эпохи были изобретены именно под парламентские субсидии.
То же происходило и в континентальной Европе. Там выпускались трактаты и велась практическая деятельность. Самый знаменитый из трактатов, пожалуй, трактат Антонио Серра, из которого я зачитаю короткую цитату о том, что такое эта самая возврастающая отдача:
«В ремёслах продукция может умножаться и соответственно увеличиваться барыш, что невозможно в сельском хозяйстве, поскольку его продукция не может по желанию умножаться».
Самым выдающимся меркантилистом этой эпохи был, конечно, французский министр финансов Жан-Батист Кольбер, который создал целые отрасли во Франции, причём надо понимать, что для своей эпохи были, что называется, high-tech – например, производство зеркало. На момент, когда Франция вторглась в эту историю, зеркала производила только Венецианская республика, это было их абсолютное know-how – никто не мог сделать ничего сопоставимого с венецианскими зеркалами. Венецианцы гребли на этом просто огромные деньги.
И тогда Кольбер решил создать свою зеркальную промышленность – при помощи шпионажа, переманивания мастеров, которых венецианцы переманивали обратно и даже пытались убить, если они не соглашались вернуться. Это была полноценная торгово-промышленная война. Своей цели Кольбер добился – действительно, во Франции была создана очень неплохая зеркальная промышленность и, скажем так, некоторым её символом стала зеркальная галерея в Версале. Все думают, для чего она сделана. Я даже не знаю, с чем это сравнить. Даже если сто метров пространства увешать айфонами последней модели – это не будет выглядеть так дорого. Примерно так выглядела эта галерея с зеркалами по своему восприятию.
Кольбер задал определённую парадигму развития экономики государством, достаточно успешную. Другое дело, что она столкнулась с тем, что Франции надо было либо экономически развиваться, либо воевать и создавать свою империю. Людовик XIV выбрал имперское строительство и в Войне за испанское наследство проиграл. Если бы он не проиграл, то сейчас, возможно, мы бы говорили бы об этой ситуации по-другому и место Франции в мире было бы совершенно другое. Роковой удар в спину в этом плане ему нанесла Россия, поскольку вся французская политика строилась на том, что в случае начала войны с англичанами, австрийцами и голландцами на помощь к Франции придут шведы – и как раз в это самое время начинается Северная война, в которой шведов полностью оттягивает на себя Россия. Армия Карла XII гибнет под Полтавой – и Франция остаётся без важного союзника, на которого она рассчитывала.
Пётр Великий, кстати, сам был выдающимся меркантилистом, тоже создавал целые отрасли, но важно заметить, что большое количество мануфактур стало создаваться в середине XVIIвека, при Алексее Михайловиче, например, именно тогда были заложены тульские мануфактуры. Россия до Петра отнюдь не была каким-то там отсталым глухим гнездом, но важно отметить то, что он последовательно проводил в жизнь меркантилистскую политику.
Но вернёмся к англичанам. Они в XVIII веке произвели настоящее надругательство над той экономической теорией, которая возникнет у них же самих на рубеже XVIII – XIX веков – над принципом абсолютного преимущества, которое развил Адам Смит. Этот принцип утверждает, что если в вашей стране хорошо растут бананы, а где-нибудь в Калифорнии на деревьях хорошо растут айфоны, то вы ни в коем случае не должны пытаться произвести айфоны, а должны производить только бананы. Адам Смит настаивал, что в каждой стране природа даёт её особые преимущества и в целях наиболее эффективного разделения труда между всеми людьми на планете предлагал каждому сосредоточиться на том, что у него получается лучше всего. Логика Смита была чисто космополитической, без учёта границ, так что Лист иронизировал над ним, что какое может быть богатство народов, если то говорит о богатстве конкретных людей.
Согласно этой теории, если в Индии прекрасно растёт хлопок и имеется великолепная хлопчатобумажная промышленность, то что может быть более нелепо, чем в Англии, где хлопок не растёт и расти в принципе не может, создавать свою хлопчатобумажную промышленность, поскольку с этим великолепно справляются индийские ткачи.
Ещё не читавшие тогда Смита англичане, да даже если бы и прочли, то всё равно не стали бы менять свою политику, начали делать прямо противоположное теории. Они начали создавать на своём сыром острове хлопчатобумажную промышленность. Также они запретили ввоз прекрасного первосортного индийского ситца и других тканей. Англичане начали изобретать одну за другой замечательные машины, для которых вскоре потребовались всевозможные двигатели – сначала водяные, потом паровые – для того, чтобы производить эти самые хлопчатобумажные ткани. Поскольку хлопок всё равно не мог расти в Англии, то англичане заинтересовали плантаторов большей части южных штатов, которые завернули совершенно великолепную рабовладельческую плантационную экономику, которая производила хлопок в больших объёмах – и всё это везлось через небольшую речку под названием Атлантический океан, что гораздо поближе, чем Индия (особенно в эпоху до строительства Суэцкого канала).
К началу XIX века Англия всю Европу завалила продукцией своей новорожденной хлопчатобумажной промышленности (ситец, набойные ткани). При этом дальше англичане сделали совершенно безумную вещь в логике всё той же теории – они начали экспортировать хлопчатобумажные ткани в Индию, то есть привозить свой фабрично выработанный где-нибудь в Средней Англии ситец, а чтобы не мешали местные индийские ткачи, им под страхом смерти запретили заниматься производством хлопчатобумажных тканей. В некоторых подчинявшимся англичанам государствах ткачам, которые отказывались подчиняться, попросту отрубали большой палец за попытки браться за своё ремесло. Индийцы это помнят до сих пор англичанам. Стоит отметить то, что в ходе движения за независимость индийцы в качестве важного символического акта неподчинения принимались за ткацкое ремесло, выделывая ткани, тем самым демонстрируя нежелание подчиняться британскому владычеству путём отказа от британских промышленных товаров. Именно поэтому на флаге Индийского национального конгресса в своё время была размещена индийская прялка – как символ национально-освободительной борьбы, борьбы за независимость от Британии.
Здесь выразилась ещё одна тайна – что в основе всего лежит политический контроль и суверенитет. Если у вас есть политический контроль, вы можете полностью плевать на эти базовые законы экономики, о которых в то же самое время писал Смит, который по совпадению или не совпадению был таможенным чиновником.
Дальше возникает вопрос – каким образом в стране, которая последовательно жёстко проводила крайне агрессивную промышленную политику на государственном уровне, могла возникнуть теория, говорящая о том, что не нужна никакая государственная промышленная политика? Каким образом в стране, которая огородилась высочайшими таможенными пошлинами, которые снесли только в середине XIX века, могла возникнуть теория о том, что должна быть абсолютная свобода торговли?
Маленькое объяснение этого, довольно конспирологическое, видно из двух цитат Адама Смита, расположенных в разных частях его текста, но если прочесть их подряд, то всё начинаешь понимать. Цитата первая: «Только нация, имеющая обрабатывающую промышленность может выиграть войну». Цитата вторая: «Соединённые Штаты, восставшие против Англии, сделают большую ошибку, если будут пытаться защищать свою обрабатывающую промышленность».
По-моему, всё понятно. Это то, о чём написал довольно скоро Фридрих Лист, назвавший этот приём «вышибанием лестницы». Приведу цитату:
«Это очень распространённый хитрый приём, когда кто-нибудь достигает вершины величия, он вышибает лестницу по которой поднялся, чтобы лишить других средства подняться вслед за ним. Любая страна, которая <…> подняла свои производственные возможности и своё судоходство до такой степени развития, что никакая другая страна не может выдержать свободной конкуренции с нею, не может поступить мудрее, чем отшвырнуть те лестницы её величия, проповедовать другим странам блага свободной торговли и объявить раскаивающимся тоном, что она сама до настоящего времени блуждала путями ошибок, и только теперь, в первый раз, смогла открыть путь истины».
Лист считал, и, видимо, в целом, не совсем безосновательно, что важнейшая причина появления этой неоклассической школы Смита-Рикардо, было то, что англичане хотели блокировать другим странам ту логику, которая их самих привела к величию. Если вы добились практически полной торгово-мореходной монополии над миром, каковой добилась Британия после наполеоновских войн в течение нескольких следующих десятилетий, то самое разумное всем рассказывать, что ни в коем случае не надо делать так, как делают они – это неправильно, это противоречит научным принципам, это несправедливо, это философски необоснованно. Вот именно таким образом, как считал Лист, возникли теории Адама Смита и Давида Рикардо.
Рикардо создал теорию «сравнительных преимуществ» и, в общем и целом, этот принцип до сих пор лежит в основе и вашингтонского консенсуса, и всех базовых теоретических построений в сфере свободы торговли. Суть в следующем: если вы можете производить и то, и другое, и ваш торговый партнёр может производить и то, и другое, то в этом случае вам тоже нужно производить что-то одно – на то, что у вас уходит меньше трудозатрат, а он пусть производит то, на что у него будет уходить меньше трудозатрат и вы будете этим так обмениваться между собой и также, как утверждается, будет происходить распределение трудозатрат в рамках всего нашего мироздания и тогда наступит полное экономическое процветание.
Всё это Давид Рикардо обосновывал таким очень ярким явлением XVIII века в экономической политике, как договор Метуэна, в рамках которого англичане получили обнуление португальских пошлин на их сукно, на их шерстяные товары, хотя в самой Португалии вполне благоприятные условия для овцеводства, там можно было бы изготавливать достаточно хорошее сукно и самим себя им одеть. В ответ на это англичане пообещали португальцам снизить пошлины на их вино. Всё логично: вы производите вино, мы производим сукно из шерсти, вы нам продаёте вино, мы вам – сукно. Но только вот всё это жульничество.
Причина первая: Португалия может производить шерсть, а вот Британия вино производить не может, соответственно, здесь уже между сторонами неравенство.
Причина вторая: виноделие – это отрасль с убывающей отдачей, вы не можете создавать бесконечно больше виноградников и рынок тех, кто будет поглощать ваше вино, тоже не бесконечен, тогда как сукноделие – отрасль с возрастающей отдачей, то есть вы можете производить очень много тканей и ею всех одевать.
Причина третья: выясняется, что португальское вино в Англии не очень-то всем и нужно, потому что те англичане, которые побогаче, покупают французские вина и если у Англии с Францией нет конфликтов, то, соответственно, португальское вино никто не покупает, а если же таковой есть, то, в таком случае, получается, Португалия просто Англии компенсирует её внешнеполитические риски.
Зададимся вопросом – что произошло? Разумеется, Португальское сукноделие полностью исчезло, английское виноделие тоже исчезло, потому что оно и не существовало. Соответственно, если Португалия ссорится с Англией, то договор отменяется, и Португалия остаётся без хорошего сукна, а своей собственной промышленности уже нет.
Дальше представим себе ещё одну ситуацию, такую уже совсем сложную. Допустим, англичане научились вырабатывать не просто сукно, а какие-нибудь изысканные одежды. Понятное дело, что значительная часть португальцев побогаче хочет покупать уже не сукно, а вот эту самую изысканную одежду, тогда как в торговом балансе им нечего продать англичанам столь же дорогого, чтобы покрыть свои затраты на эту более дорогую одежду. Тут либо Португалия начинает влезать в долги, либо в ней начинает происходить сверхэкспулатация бедных богатыми.
В любом случае, этот договор является абсолютным неравноправным для Португалии – ни о каком реальном сравнительном преимуществе с обеих сторон речь не идёт. Это самый натуральный колониальный договор. В этом смысле Адам Смит был гораздо более честен, считая, что договор Метуэна был нечестным. А потом уже пришёл Рикардо и его в этом смысле ревизовал.
Здесь мы вскрываем главную проблему, с которой мы с вами встречаемся постоянно – что все эти разговоры о свободе торговли убиваются простым фактом: что в мире не существует всемирного государства (и Слава Богу!), которое задаёт правила всемирного рынка. Даже Всемирная торговая организация с претензией на задание этих правил имеет многое количество критических исключений, что они просто анекдотичные. Разумеется, правила ВТО все игнорируют в случае военных и геополитических конфликтов, с которыми мы столкнулись за последние десятилетия. Любая схема национальной экономики, которая построена на предположении, что у нас есть свобода торговли и мы всё, что нам надо, купим на мировом рынке, накрывается на этом пункте, что в случае войны большую часть того, что мы хотим купить, нам просто-напросто не продадут, запретят нам продавать. И тогда придётся либо втридорога обходными путями всё это получать, либо сидеть несолоно хлебавши, либо возвращаться к тому, с чего начали – всё-таки проводить индустриализацию и самим это производить.
Казалось бы, абсолютно абсурдно производить на Ямале лимоны, но если предположить, что в нашу страну закрыт ввоз цитрусовых, даже из Абхазии (в России, конечно, производится определённое количество цитрусовых, но, боюсь, на всю страну не хватит), то, в этом случае, абсолютно резонно будет поближе к энергетическим источникам разместить огромные парники, в которых будут выращивать эти лимоны.
Между прочим, это не только пустая фантазия – исторически так и было. В первой половине – середине XIX века Петербург среди зимы был обеспечен свежими фруктами. В тот момент просто не существовало рефрижераторов, на которых можно было привозить фрукты откуда-то с юга и все окрестности Петербурга были усеяны парниками, всевозможными фермами, дававшие множество различных плодов, так что не было вообще проблемы в декабре-январе в Петербурге человеку более-менее с достатком приобрести апельсинов и лимонов, даже ананасов. Это отмечали шокированные французские путешественники. Любопытно вспомнить тут то, что ещё в XVI веке святитель Филипп на Соловках выращивал дыни. В принципе, ничего невозможного в такой сфере, которая противоречит базовому принципам абсолютного и сравнительного преимущества, нет. Вопрос в том, что тебе нужно для твоей промышленности, твоего производства и твоего потребления. И это был вопрос, о котором заговорил Лист.
Но мы обратимся сначала не к Фридриху Листу, а к Александру Гамильтону, человеку непонятного происхождения, откуда-то с Карибских островов (из «залива Америки», как теперь выражается Трамп), который стал приближённым Джорджа Вашингтона, первым министром финансов США. Собственно, в этот момент шла большая дискуссия – что из себя будут представлять Штаты, республику плантаторов или промышленное государство.
Когда север Америки выступал за независимость, то он, в значительной степени, выступал против британской системы полного выдавливания производства североамериканских колоний. Как выражался премьер-министр Уильям Питт-старший, «в колониях нельзя разрешать производить ничего сложнее гвоздя». Их действительно совершенно отчаянно давили, Восстание колоний, в значительной степени, было восстанием за право иметь собственную промышленность, а не переплачивать втридорога метрополии за завоз всего, чего угодно, начиная с гвоздей, скоб и подков, кончая пресловутым чаем, пошлины на который вызвали Бостонское чаепитие..
Когда возникли независимые США, Гамильтон, бывший одним из идеологов федерализма, то есть единой страны, где большая часть полномочий принадлежит центру, а не штатам, предложил целую концепцию промышленной политики – таможенные тарифы против всех тех отраслей, которые американцы могут развивать у себя сами, всевозможные пошлины, всевозможные субсидии на экспорт, всевозможные премии изобретателям, развитие транспорта, промышленные стандартизации – весь тот набор, который практиковали в Британии при Уолполе, его Гамильтон предложил в систематическом виде перенести в США.
Не сразу это прижилось, но постепенно всё-таки это случилось, причём, самое смешное, что важный шаг сделал оппонент Гамильтона и его смертельный враг Томас Джефферсон, плантатор и один из авторов «Декларации независимости», основатель Демократической партии – ставши президентом, по случаю войны в Европе, он объявил полное эмбарго на торговлю с Европой. Длилось оно примерно 5-6 лет. Хотелось или не хотелось, но американцам за это время пришлось развивать свою промышленность. Это притом, что сам Джефферсон по своей идеологии был абсолютным фритредером. Но он решил, что Америка всей своей мощью (сомнительной на тот момент) не будет поддерживать пожар европейской войны. Всё это, в итоге, закончилось англо-американской войной 1812 года, когда английские войска аж сожгли Вашингтон. Собственно, по этой причине американцы очень любят увертюру Чайковского «1812» – они думают, что это относится к их войне с англичанами, когда у них тоже сгорела столица, но они героически отбились, отстояв свою независимость. Американцы сильно повлияли на Листа, который довольно долго жил в США.
Второй источник влияния – деятельность в Европе Наполеона, который ввёл Континентальную блокаду. У нас над ней принято как-то смеяться, говорить, что это идиотизм, что европейцы всё равно никак не могли обойтись без английских товаров. На самом же деле ущерб британской экономике эта блокада наносила довольно серьёзный. Если бы Британия представляла собой не морскую империю, а просто остров, то ущерб был бы таков, что просто бы её разрушил. По счастью для себя, англичане выиграли в 1805 году важное Трафальгарское сражение с франко-испанским флотом и, в общем и целом, господствовали на морях и могли торговать со своими колониями. Факт остаётся фактом – из-за того, что невозможно было пользоваться продукцией острова, начали очень активно развиваться мануфактуры не только во Франции, не только в Италии, но и в Германии. Германская промышленность испытала первую фазу промышленного переворота, первую фазу подъёма. Потом Наполеона разбили, торговля с Британией возобновилась и как-то этой промышленности стало грустно.
Выразителем интересов этой промышленности стал Фридрих Лист. Он занимался политикой во всяких мелких германских государствах, потом выступил как идеолог Германского таможенного союза, который должен был объединить единую таможенную систему все многочисленные мелкие германские государства с тем, чтобы противостоять британской мощи. Потом Лист выступил важным идеологом строительства железных дорог – значительная часть первоначальных немецких железных дорог были построены именно по его инициативе. Ему, в связи с этим, установлена статуя на вокзале в Лейпциге в ознаменование того вклада, который он внёс в развитие железнодорожного транспорта. В какой-то момент времени Лист побывал в США, где заработал немало денег, но, главное, ознакомился с гамильтоновской системой и начал последовательно в теории её развивать (немцы вообще умеют строить теории), полемизировать со школой Адама Смита и его предшественников-физиократов.
Главный смыслообраз Фридриха Листа – образ производительных сил. Это идея о том, что главное богатство народа – не количество меновых ценностей, как думала смитианская школа, самое главное – это способность народа все эти ценности и многое другое произвести. Если у вас есть руки, но нет денег, то это лучше, чем если у вас деньги, но нет рук.
Лист приводит красивый пример: есть два человека, у каждого пять сыновей, один заставляет их с утра до вечера работать, чтобы приносить ему деньги, а другой учит их разным полезным ремёслам и профессиям. На момент, когда эти два отца умрут, наверное, у первого денег будет гораздо больше, чем у второго. Но зато второй оставит сыновей, которые абсолютно способны работать и заработать дальше и, скорее всего, они будут значительно богаче, чем сыновья первого, потому что тех ничему не учили, а только заставляли гнуть спину. Это наглядный пример, что такое разница между накоплением меновых ценностей и созданием производительных сил.
Самое главное, на чём настаивает Лист – нужно всеми способами развивать производительные силы страны и нации. Собственно, сам труд Листа носит название «Национальная система политической экономии». Именно объединение труда, идей и смыслов людей создаёт настоящую производительную силу.
Крайне редко человек может что-то создать один. Вообще невероятно, чтобы он что-то создал один, при этом ни у кого этому не научившись. Даже идеальный либертарианский одинокий ковбой в прерии не является полностью самостоятельным – откуда у него конь? Откуда у него ружьё? Почему он умеет стрелять? Откуда он умеет рубить топором и разжигать огонь? Этот индивид-одиночка, на самом деле, является довольно сложным социальным продуктом. Ещё более радикальный пример вполне себе реального матроса Александра Селкирка, прототипа Робинзона Крузо, который провёл несколько лет одним на остров и очень сильно там одичал. Однако ему оставили с собой массу человеческих орудий, ему оставили Библию, которую он читал козам, чтобы не забыть человеческий язык. Он заставлял этих коз танцевать, чтобы как-то оживить свой мозг. У него была масса умений, приобретённых в человеческом обществе.
Ни один самый радикальный индивид, на самом деле, не является социальным одиночкой. Любая человеческая деятельность – деятельность скооперированная, это то, чему даже в наших учебниках обществознания не учат. Соответственно, серьёзное производство возможно только при кооперации. Больше всего Листа возмущает у Смита тот факт, что тот пишет о разделении труда, хотя, на самом деле, речь идёт об объединении. Проблема не в том, что операции разделены между разными людьми, а том, что то, что делает один, объединяется с тем, что делает другой и это объединяется с тем, что делает третий, в результате чего между ними выстраивается определённый кооперативный баланс.
Где, на каких уровнях можно создать эти кооперации? Первое – это семья. Далее – деревенская община. Затем – город. Самая крупная, реально существующая кооперация – это нация. Это сообщество людей, которые говорят на одном языке и, соответственно, понимают друг друга, у которых практически одинаковый культурный код, одинаковые ценности и, что не менее важно, единое правительство – Лист как раз очень страдал от раздробленности Германии, разъединённых на множество мелких государств. Это единое правительство может принимать чёткие решения, которые усиливают человеческую кооперацию.
Отнюдь не все кооперации между людьми являются добровольными. Человек не всегда хочет делать что-то, даже когда ему выгодно, если это требует от него чрезмерных усилий. Даже в таком случае его приходится заставлять и принуждать. Тем более человек не будет делать что-то, что невыгодно лично ему, но необходимо для развития сообщества в целом. Соответственно, появляется власть с её правом принуждать, наказывать, применять приказы и превращать их в постоянно действующие законы. Понятное дело, что власть эта должна быть легитимной, должна основываться на народном доверии, иметь признаки стремления к общественному благу, а не только к личному благу самих властителей.
Поскольку нация – это политически организованное сообщество, то она являет собой оптимальный уровень кооперации. Все уровни кооперации, которые находятся выше, в значительной степени зависят от той силы в мире, которая на тот момент обладает гегемонией в мир-системе. Нация является объективно тем уровнем, на котором именно общественная выгода является максимальной. Об этом Лист последовательно говорит. Его логика – это защита своего против чужого, обеспечение своих сил против попытки опереться на чужие силы, которые могут в одну минуту в случае какого-то конфликта просто-напросто исчезнуть.
Тот метод, который называет Лист – протекционистская система. Все думают, что это, прежде всего, тарифы, но сейчас это необязательно. Можно поспорить, когда выгоднее запрещать ввоз чего-то или облагать высокими налогами, а когда выгоднее стимулировать своё собственное производство. Во всяком случае, в реальной экономической политике в государствах, которые не были Великобританией на середину XIX века, теория Листа произвела огромное, решающее действие.
В частности, это касается России, которая вообще для Листа служила вдохновляющим примером. При Николае I по идеям Егора Францевича Канкрина у нас проводилась довольно-таки протекционистская политика. Потом, при Александре II, началась политика предельно открытого фритреда, что закончилось достаточно грустно – Россия перешла на свободно конвертируемый рубль и в 1863 году курс рубля катастрофически обвалился. Некоторые конспирологи считают, что он был обвален пресловутыми Ротшильдами. Во всяком случае, в бюджете России образовалась огромная, чудовищная дыра, которую, в частности, зашивали такими нестандартными методами, как продажа Аляски.
В этот период железнодорожное строительство было, фактически, отдано на откуп частным лицам, причём, что интересно, государство его субсидировало, но строительство осуществляли частники (например, железную дорогу Москва-Ярославль-Вологда строил купец Савва Мамонтов, памятники которому стоят сегодня у вокзалов в Ярославле и Сергиевом Посаде). Собралась даже целая камарилья вокруг сперва фаворитки, а потом и морганатической жены Императора Александра II княгини Юрьевской.
Всё это просуществовало до воцарения Императора Александра III, который первую половину царствования занимался, в основном, тем, что управлял бюджетом, а во вторую перешёл к последовательной идеологически мотивированной листианской политике, идеологами которой были Сергей Юльевич Витте, сперва министр путей сообщения, а потом министр финансов, и Дмитрий Иванович Менделеев, известный нам, прежде всего, как химик, однако он был ещё также и отец нашего экономического могущества – создатель нашей нефтяной промышленности, а также он был ещё и крупным экономистом. Все знают его «Заветные мысли», любят обсуждать прогноз, было бы у нас 500 миллионов человек или же не было. Самый серьёзный его экономический труд – «Толковый тариф», такая периодическая система в сфере экономики. Это подробное обоснование того, почему должны быть такие тарифные ставки по каждой актуальной на тот момент экономической категории. Там есть и понятное философское введение, которое, в общем и целом, с основными мыслями Листа совпадает – нужно развивать промышленность, иначе пропадём.
Этот тариф был введён в 1891 году, и Россия выбрала свой крайне непростой и драматичный путь в этот момент. До этого экономический путь России был практически безальтернативен – путь в сторону экономической колонии Германии: мы продаём немцам хлеб, а тони нам – все возможные, все мыслимые и немыслимые произведения своей промышленности. За эти сорок лет после смерти Листа, который покончил с собой, впав в депрессию из-за того, что ничего не получалось, Германия прекратилась в ведущую промышленную державу Европы и начала теснить Британию, при этом прибегая ко всевозможным допустимым и недопустимым методам.
Например, стоит упомянуть про происхождение знаменитой маркировки Made in Germany. Многие думают, что это немцы начали писать, чтобы показать, какие у них крутые товары, что надо покупать немецкое. На деле же придумали её англичане, которые в какой-то момент обнаружили, что их собственная свобода торговли работает против них, поскольку к ним поступало огромное количество немецких товаров, дешёвых и качественных, довольно искусно отдизайненных под английские. Немцы получали те прибыли, которые недополучали британские промышленники. Тогда англичане придумали следующее – в 1887 году они приняли закон, который обязал на всех ввезённых в Британию иностранных товарах ставить маркировку, в какой стране они произведены. На немецких товарах, соответственно, должно было быть указано Made in Germany. Это, конечно же, противоречило принципам свободной торговли, надо отметить. Однако в законе не было чётко прописано, где именно это должно быть указано, то эту надпись помещали в самых удивительных местах. Например, на упаковках, а не на самой вещи. Брали тяжёлую ножную швейную машинку и писали снизу педали, куда ни один нормальный человек не доберётся. К тому же, с первых же дней своего существования, маркировка, уведомлявшая об изготовлении товара в Германии, стала, фактически, знаком высокого качества. Немцы всеми мыслимыми и немыслимыми способами конкурировали с британцами, превращаясь в первую экономическую и промышленную державу мира (правда, потом выяснилось, что вовсе не первую).
Для России Германия была, конечно, первой экономической державой и, казалось бы, никаких шансов что будет развиваться более-менее внятная русская промышленность при такой конкуренции, при таком близком соседе, с которым была общая сухопутная граница, хорошая железнодорожная связь и морские пути, с которым до какого-то момента были практически идеальные политические отношения. Но, поскольку существовала группа русских листианцев, отстаивавших перед Александром III эти идеи, в 1891 году было принято решение о вводе жёстких тарифов, обращённых, прежде всего, к Германии, отстаивавших, прежде всего, нашу промышленность ровно по рецептам Листа в тех отраслях, где она действительно развивается.
Это очень важный принцип Листа – защищать надо то, где у вас что-то растёт и может быть забито конкуренцией, нет никакого смысла вводить тарифы против того, что у нас самих не развивается или же только самые зачатки, неспособные обеспечить рынок, которые нужно сперва простимулировать, а уже потом защищать. Наоборот, не нужно защищать то, что само по себе хорошо существует. Держать свою промышленность в тепличных условиях также смысла нет, считал Лист, то есть, избегать гиперпротекционизма.
Принимается решение ввести этот тариф – и Россия оказывается в торговой войне с Германией. Это, в свою очередь, побуждает нас поменять внешнеполитических партнёров – ближайшим таковым для России теперь становится Франция, что было довольно выгодно для нас, поскольку французы входили на наш рынок не товарами, а капиталами, которых там был избыток и, поскольку своя промышленность у них была откровенно слаба, то теперь их получили возможность вкладывать в российскую экономику и в развитие российской промышленности. Здесь, правда, мы недоучли одну деталь: на момент заключения договора о дружбе с Францией в том же самом 1891 году, там у власти находились разумные консерваторы, хотя и республиканцы, но после того, как случилось дело Дрейфуса, к власти стали прорываться радикалы, и страна стала более либерально-атеистически-отмороженной.
Начинается развитие внутренней национальной инфраструктуры, в частности, строительство Транссибирской магистрали. Это всё единое историческое событие, происходившее почти одновременно – символический прыжок начала большой русской индустриализации, шедшей до самой трагедии 1917 года.
Есть такой советский мем, который памятен по советским учебникам истории – «по сравнению с 1913 годом», мол, мы уж, так и быть, щадим этот «проклятый царизм» и берём за точку сравнения 1913 год, когда ещё не было войны, потому что тогда-то ну уж понятно дело, всё упало, всё развалилось. Однако стоит взглянуть на резальную статистику. Разумеется, как и во всех других странах, принимавших участие в Первой мировой войне, как это всегда и случается, пошёл колоссальный прыжок промышленного производства. Да, конечно, был он достаточно перекошенный, не потребительский сектор, не строительство, но это был самый настоящий high tech. Развивалась химическая промышленность, автомобильная промышленность, металлургия.
В своё время меня потрясло и поразил один исторический факт. Я тогда изучал биографию Василия Ивановича Чапаева, который, на самом деле, никогда не скакал на лихом коне, поскольку был пехотинцем, а не кавалеристом. Кроме того, на коне он вообще ездить не мог, потому что во время Первой мировой войны он был серьёзно ранен в ногу. Поэтому, вместо лихого коня любимым средством его передвижения был автомобиль «Форд», так что, на самом деле, он ездил на лихом «фордé», в котором придумал очень удачную новацию – сзади был установлен пулемёт и если надо, то можно было его развернуть и из него стрелять. Каждый раз, когда его назначали на новую командную должность, он обязательно требовало от начальства, чтобы ему выдали «форд».
Но это лишь деталька. Было кое-что гораздо более впечатляющее. Когда в 1918 году, ещё до своей гибели, Чапаев со своей дивизией попал в окружение в оренбургских степях (сейчас это глубокий Казахстан), то он вырвался из окружения прорвавшись при помощи маневра колонны на грузовиках. Прсото представьте себе эту картину – 1918 год, «дикая», «отсталая», «нищая» Россия, дикие оренбургские степи – и марш грузовой автомобильной колонны красноармейцев, вырывающихся из казачьего окружения.
Дальше всё тоже развивалось в том же духе – на момент разгрома Чапаева Лбищенским рейдом белых в 1919 году основной причиной этой гибели было то, что авиаразведка проглядела наступающий белый отряд, идущий по глубоким красным тылам. Применялась таковая и на других фронтах, по обе стороны. Или вот самое начало 1918 года, когда белый генерал Дроздовский в своём дневнике жаловался во время похода Яссы-Дон, что приходится бросать автомобили, потому что нету бензина – то есть автомобилей было сколько угодно, а вот бензина не хватало. Или осенью 1918 года в газете вологодского губернского совета можно отыскать заметку с жалобой на то, что по улицам ездят бесцельно автомобили, которые расходуют даром драгоценный бензин. И таких фактов ещё очень много. Фактически, за Первую мировую войну мы пережили ещё одну волну индустриализации. Одним из её плодов был ныне уже покойный «Завод имени Лихачёва» (ЗиЛ), столетие образование которого отмечалось в 2016 году. Это было автомобильное общество, основанное в 1916 году – хотя и частично для сборки импортных итальянских грузовиков, но с довольно хорошими перспективами для развития.
Первой экономической державой мира становились, тем временем, Соединённые Штаты. На чём же? На политике гиперпротекционизма – такого абсурдного протекционизма, какой был в США, не было никогда и нигде. Там тарифы достигали 45 – 48% на любой иностранный товар. Причём, за это выступали самые благородные люди эпохи – сначала лидер партии вигов Генри Клей, а затем и его ближайший помощник Авраам Линкольн. Когда последний был избран президентом, то он первым делом ввёл очень жестокие тарифы. Ему было необходимо сломать рабовладельческий Юг не только из идейных соображений (сам лично Линкольн не был убеждённым аболиционистом, он считал, что негров освободить, конечно, нужно, но потом посадить на корабли и отправить обратно в Африку – то был его базовый план, который он точно бы реализовал, если бы его не убили).
Гиперпротекционизм действовал в США практически до Второй мировой войны. Его чуть-чуть ослабляли, потом снова ужесточали. Поскольку у американцев была огромная территория, огромные залежи полезных ископаемых, то они накачивали себя достаточно качественным производительным населением. Это сейчас у них там проблемы с миграцией и качеством производительного населения, чудовищные криминальные издержки и нагрузка на социалку. Тогда же это были немцы, ирландцы, итальянцы, славяне и прочие. Прежде всего, конечно же, это были немцы и тут надо отметить, что тот же сам Трамп по своей основной линии – немец, потомок немецких переселенцев (как, впрочем, и президент Эйзенхауэр).
Фактически, до того момента, когда США стали доминирующей державой планетой, и до того момента, когда они получили возможность диктовать правила игры, доллар стал резервной валютой, они держали очень высокую протекционистскую планку. Они её отменили только тогда, когда полностью стали хозяевами игры и манипулирование тарифами превратилось в манипулирование правилами – когда отменяется одна система и вводится другая, когда отказываются от золотого стандарта, когда японцы вкладывают миллиарды и миллиарды долларов, а в 1980-е годы США внезапно меняют схему получения прибыли с инвестиций и схемы контроля за предприятиями. Манипулирование правилами – это привилегия гегемона. В ходе всего этого выяснилось, что при либерально-фритредерской системе экономики производство утекает, да, не полностью, да, все западные страны контролируют всю верхнюю часть пищевой цепочки – производство средств производства средств производства. Но всё равно, так или иначе, производство утекает.
И у Трампа мы видим, фактически, возвращение к протекционистской идеологии, готовность развязать жесточайшие торговые войны, притом, что ещё недавно были всевозможные тихоокеанские партнёрства при всяких клинтонах-обамах. Создавались они, впрочем, в пользу ТНК, а не в пользу национальных государств. Сейчас мы наблюдаем за тем, как Америка пытается снова превратиться в национальное государство с собственными интересами, которые могут не совпадать с интересами мировой транснациональной капиталистической элиты. Мы видим, что есть те, кто говорят: нет, мы будем национальным государством с территориальными имперскими амбициями.
Конечно попытка Трампа вернуться к гиперпротекционизму в условиях, когда значительная часть американских корпораций связана сложными цепочками поставок со всем миром – рискованна, не случайно Илон Маск недоволен этими гипер-тарифами, ведь это бьет по его корпорации «Tesla». Однако задача Трампа, вероятно, не столько в том, чтобы реально ввести эти огромные пугающие тарифы, сколько в том, чтобы произвести психологический перелом – США теперь не выкармливают собой глобализацию, а думают прежде всего о своих национальных экономических интересах. И будут договариваться со всеми именно с учетом этих интересов. И будут вынуждать свою промышленность раскачиваться.
Однако здесь, конечно, большой вопрос – как создавать промышленность не имея достаточного количества рабочих рук? Ведь численность населения в США несравнимо меньше чем в Китае. И из этого населения белые мужчины, из которых действительно можно сделать высококвалифицированных промышленных рабочих – давно уже меньшинство. Огромная часть населения США – это ленивые получатели велфера, электорат демократической партии, который к производительному труду не способен. И вот тут перед Трампом встанет дилемма. Либо открыть границы, мало того, централизованно завозить в США тех же мексиканских рабочих с мексиканских автозаводов. Либо от США потребуется небывалая, попросту немыслимая волна роботизации производства. Потому что если не заместить изгнанный импорт своей продукцией, то протекционизм не только не поможет, но еще и навредит, так как не растущих зарплат американцев просто не хватит на импортные товары по новым ценам.
Классический пример успешного протекционизма, который любит приводить один из моих любимых авторов, Ха Джун Чанг – история абсолютно бесполезных вложений японского правительства в корпорацию Toyota, которая исходно занималась производством ткацких станков. Тридцать лет кряду японское правительство вкладывало в то, чтобы Toyota создала свой автомобильный бизнес – поддерживала её премиями, давала субсидии, очень жёстко закрывало японский автомобильный рынок, а на выходе получались только автомобильные уродцы, тем более неактуальные для своего времени.
Над японцами смеялись. Однако, в 1970-е годы смеяться перестали. Тут свою роль сыграл, в том числе, мировой топливный кризис, когда крупные американские автомобили с большими баками стали неэкономичными в использовании. Соответственно, пришлось поужать американскую культуру «большой крутой штуки» и народ стал пересаживаться на японские автомобили, более удобные и малолитражные. (Здесь можно отметить и кризис в компании Ford Motors, а также деятельность настоящего технического гения и инноватора Хонды Соитиро, который со своей компанией Honda Motor вышел на американский рынок с удобными малолитражками, спортивными автомобилями, пикапами и со ставшими культовыми мотоциклами, которые буквально завоевали американский рынок). Никто сейчас не может оспорить, что японцы сейчас создают объективно красивые люксовые вещи. Ха Джун Чанг смеётся над автором книги «Lexus и олива. Понимая глобализацию» Томасом Фридменом, который приводит Lexus как такой символ глобализации, в то время, как это такой классический символ успешно реализованной протекционистской модели.
Похожий случай имел место практически тогда же в Южной Корее, где диктатор Пак Чжон Хи стали реализовывать в чистом виде листовскую модель, но с элементом принудительного азиатского тоталитаризма, потому что, в определённый момент, от корейцев стали требовать доносить на соседей, если они курят американские сигареты (тут просто по классике – «Воистину: куришь американские сигареты – скажут, что продал родину»), поскольку это означает, что они тратят нужную государству валюту на какую-то фигню. Поэтому, как в другом классическом произведении: «Граждане! Сдавайте валюту!» Действительно, долгое время корейцы буквально ходили по струнке ради того, чтобы родная промышленность могла развиваться. При этом рецепты её были, опять же, против всякого принципа что сравнительного, что абсолютного преимуществ.
Например, появление корейской сталелитейной корпорации POSCO, которая сейчас является седьмой в мире – потому что нет на Корейском полуострове ни одного из компонентов, необходимых для сталелитейной промышленности. Есть в каком-то количестве в соседнем Китае, но отношения с Китаем у Республики Корея на момент 1970-х годов были больше, чем никакие – это был попросту главный враг. В Корею возили сырьё аж из Австралии, что выглядело абсолютным экономическим абсурдом. Тем не менее, японцы вложились в это дело, корейская сталь пошла и оказалась работоспособной для самой же корейской промышленности, которая начала расти, мощно начало развиваться судостроение. Исходно POSCO была госкорпорацией, потом она была приватизирована.
Хотят тут и Райнерт, и Ха Джун Чанг задают один и тот же вопрос – обычно приватизируют то, что никому не нужно, а если госкорпорация эффективна под госуправлением, то зачем тогда её приватизировать? Если это никому не нужно, то никто это ни за какие приличные деньги не купит, только за неприличные. Чтобы купили за приличные, нужно навести в этом предприятии порядок и сделать его эффективным и только потом уже продавать. А если ты сделал его эффективным и хочешь продать, то возникает вопрос – зачем его продавать, если оно и так эффективно? Это тот же парадокс, с которым англичане столкнулись при Тэтчер – все хорошие корпорации, которые они продавали из госсобственности, это корпорации, в которых навели порядок до такой степени, что можно было продавать только из тэтчеровского фетишизма, что всё должно быть частным и не должно быть государственным.
Я несколько раз упомянул Ха Джун Чанга, работающего в Британии корейского экономиста. У него есть несколько замечательных книг. Базовая – «Злые самаритяне», программная книга о том, что не так с этой фритредерской моделью капитализма (здесь обзор этой книги). Наряду с ней есть ещё книга попроще – «23 тайны: то, что вам не расскажут про капитализм». Это объяснение тех же самых вещей, но совсем на пальцах, легко и приятно. Наконец, у него недавно вышла книга, оперативно переведённая у нас, «Съедобная экономика» (видеообзор этой книги). Это его эссе, где он отталкивается от какой-нибудь еды, от каких-то порой забавных или стрёмных тем, вроде того, как маршал Жуков заказал себе бесцветную Кока-колу (кстати, если эти изверги вернутся, надо бы им сказать, чтобы производили здесь бесцветную колу под брендом «ЖУКОВ»).
Ха Джун Чанг приводит ещё у себя такой пример, как несчастная страна Перу хорошо зарабатывала на добыче на одном тихоокеанском острове такого явления как гуано, из которого делали селитру. А потом два злых немца взяли и изобрели промышленный синтез селитры – и вся эта замечательная торговля накрылась. Всё это к тому, что нельзя полагаться на естественные преимущества, можно полагаться только на свою промышленность.
Почему при всей моей любви к Фридриху Листу я за последние три года гораздо больше полюбил ещё и Адама Смита, чем раньше? Потому что всё-таки в главном он был прав – в том, что есть такой существенный фактор как то, что можно построить под Москвой, Петербургом или Воронежем заводы, не хуже, чем Rheinmetall. А вот в Рейнской области или Руре газа построить нельзя. Вот никак. Не растёт газ на берегах Рейна. Немцы, как известно, специалисты по потреблению газа, а не по его производству.
На самом деле, всё равно, вот эти объективные различия, которые существуют в мире, в том, где какие ресурсы расположены, где какие возможности есть – они существуют, от них никуда не деться, тем более быстро. Да, можно произвести много всяких изобретений, которые вам компенсируют недостаток ресурсов (как немцы во время войны изобретали синтетический каучук и, кстати, «Фанту» изобрели тоже в Третьем рейхе во время войны, когда стало невозможно производить там кока-колу). Но на краткосрочной и среднесрочной дистанции, если у вас нет доступа к ресурсам, то вы начинаете отставать, вы начинаете стагнировать, у вас начинает падать промышленное производство, что мы сейчас наблюдаем в той же Германии.
Прежде чем рвать те или иные экономические связи, напоминает Адам Смит нашим западным партнёрам, десять раз подумайте, есть ли вам где взять альтернативу и насколько она будет дорога. Альтернативу нашему газу они нашли в виде СПГ американского, но альтернатива эта очень дорогая, которая выводит Германию на рецессию. А вслед за нею – и остальных.
Нам же, в свою очередь, Фридрих Лист напоминает о том, что вы, идиоты, чего ради деиндустриализацию провели? Что вы с собой сделали? Здесь тоже возникает масса грустных вопросов, потому что создавать промышленность второй раз всё-таки тяжеловато, после того, как ты её потерял в первый. Здесь, кстати, кроется совершенно не конспирологических объяснение проблемы американского полёта на Луну. Известен базовый вопрос – а чего это они повторить-то не могут? (Ну хотя бы вспомнить то, что полёт Армстронга не был единственным). С того, что программу закрыли в 1970-х и компетенции одна за другой стали утрачиваться, тем более, что это была кооперация большого числа частных корпораций, где не сохранилось единого большого госрахива, какой-то единой системы. И теперь тому же Маску придётся всё переизобретать заново – но он переизобретёт, он достаточно крут для этого, и всем придётся наблюдать за тем, как американская марсианская экспедиция медленно исчезает где-то в пустоте.
Назову ещё ряд авторов, на которых нужно обратить внимание.
Это Йозеф Шумпетер, австрийский экономист, но совершенно не австрийской школы, который, собственно, сформулировал теорию экономического развития как системы толчков, которые производятся инновациями, изобретениями, поиском нового. Он базовой моделью неоклассической школы, что экономика должна стремиться к равновесию спроса и предложения, противопоставил то, что экономика должна двигаться рывками. Прибыль создаётся тогда, когда кто-то что-то придумал и у него это есть, а у остальных этого нет. Вот тогда он получает максимум прибыли и может его тратить на дальнейшие инвестиции и прочие приятные вещи.
Была произведена небезуспешная попытка проекции шумпетеровской модели на цикл Кондратьева – что каждому циклу Кондратьева соответствует определённая инновация, определённый прорыв, в рамках которого экономика скачет куда-то вперёд, а потом воцаряется равновесие, когда уже идёт упадок, пока не случается новый циклический рывок. Сейчас по логике должен происходить очередной кондратьевский скачок, но мы его что-то не ощущаем.
Другой замечательный экономический мыслитель – Карл Поланьи, автор работы «Великая трансформация», автор замечательной статьи «Наше устаревшее рыночное мышление» (здесь мой большой текст о Поланьи). Его базовая идея – то, что экономика не является каким-то изолированным от общества сектором и формой социальной жизни, тем более она не является ведущей формой социальной жизни, которой должны приноситься в жертву все остальные. Люди в этом смысле работают и едят, чтобы жить, а не живут, чтобы работать и есть. Экономическая эффективность никогда и нигде не может служить высшим критерием социальной истины.
Он приводит характерный пример – реакцию английского общества на промышленную революцию, пауперизацию, возрастание нищеты, появление большого количества бедных и бездомных. Тогда английское гражданское общество ввело Speenhamland system – систему, по которой человеку его община платила определённый прожиточный минимум, пока он там живёт и не шляется с места на место. А если уже он начинает шляться с места на место, то против него стали применяться Законы о бедных с работными домами и виселицами за любую провинность. Поланьи считает, что за счёт этой системы англичане избежали своей пролетарской революции a la французская в тот момент, когда она казалась всем неизбежной. Я ещё скажу, что тут дело и в выработке у англичан значительной консервативной идеологии и философии Эдмундом Бёрком.
В этом смысле Поланьи действительно очень хорошую проводит прочистку мозгов, что всё дело не сводится к рынку и к тому, чтобы на нём царила максимальная оптимальная ситуация. Не говоря уж о том, что рынок не является единственным способом обмена и распределения, есть такая вещь как редистрибуция со стороны государства, но мы, как пожившие немного в такой близкой системе, испытываем сомнительные ощущения. Есть ещё такая вещь как рецепрокация – я даю что-то тебе, ты даёшь что-то мне, мы это делаем совершенно бесплатно, не всегда одновременно (я тебе сегодня, ты мне через год). На самом деле, если присмотреться к тому, что в нашем обществе происходит сейчас, мы можем заметить, что рецепрокация начинает играть всё большую роль: мамы обмениваются детскими вещами, постоянно люди что-то друг другу скидывают, происходит пресловутый краудфандинг – это тоже точно та же схема. Выясняется, что люди могут напрямую поддержать каких-то общественно значимых для них людей, которые делают что-то свободно, а не за зарплату. Понятно, что на этом паразитируют всякие твари типа разных инфоцыган, понятно, что эти каналы страшно грузятся кибермошенниками. Но одновременно с этим формируется просто общество горизонтальных связей помимо этих сложно организованных рынков.
Здесь важно не перегнуть ни в одну сторону – не дать пастись мошенникам и инфоцыганам с одной стороны и с другой стороны не забить всё запретами. Запретоманская нынешняя волна вообще очень сильно угрожает стабильности общества, потому что как раз в ситуации военного напряжения людям нужны каналы дополнительного сброса пара, а не ещё больше завинченные всюду гайки.
Ну и напомню, конечно, ещё об одном известно авторе – Джоне Мейнарде Кейнсе, который в сложных высокоматематических формулах додумался до очень простой мысли, что людям нужно давать деньги и возможность эти деньги иногда потратить. Если спрос не поддерживать тем, что у людей деньги есть, то он ниоткуда больше не возьмётся. Конечно, кейнсианская политика сама по себе не абсолютна, не является какой-то панацеей. Если ты её практикуешь на протяжении определённого времени, то начинают накапливаться ошибки, как в западной системе к 1970-м годам. Но, тем не менее, время от времени, Кейнса надо обязательно включать и деньги людям давать, потому что иначе мы никакого потребительского рынка просто-напросто не получим.
Ну и к нашей сегодняшней ситуации. Ситуация достаточно интересная – когда в случае внешнеполитической разрядки (правда она, после временнного потепления, снова отдаляется) мы, вероятно, столкнёмся с самым серьёзным вызовом нашей торговле и промышленности с 2022 года, когда внезапно большое количество товаров, производителей, продавцов в одночасье испарились и оставили нас без значительной части привычных товаров, привычных брендов, без каких-то элементов образа жизни.
Понятно, зачем это было сделано – действительно была попытка создать некий шок-эффект, что вот мы без их образа жизни, ассоциированного с брендами, и без их товаров не переживём всего произошедшего. Мне кажется, что тема брендов была даже важнее, чем тема товаров. Довольно скоро выяснилось, что это не так, как минимум, по нескольким причинам. Во-первых, оказалось, что можно сохранять тот же или вполне тот же образ жизни под другими брендами. Во-вторых, вполне можно что-то научиться производить.
И вот сегодня есть угроза того, что западные корпорации вернутся и начнут всеми способами искоренять уже сформировавшуюся тут промышленность.
Процитирую одного из главных героев нашего сегодняшнего разговора – Фридриха Листа. Эта цитата просто идеально впадает в нашу текущую ситуацию, как мы её сейчас представляем. Она заставляет нас о многом задуматься:
«Перерыв торговых сношений вследствие войны вызывает в ней возникновение фабрик и заводов. Война в таком случае действует так же, как запретительная система. Это заставляет нацию понять огромную выгоду собственной фабрично-заводской промышленности, она на деле убеждается, что с перерывом торговых сношений вследствие войны она больше выиграла, чем потеряла. В ней берёт перевес убеждение, что для неё настало время из состояния государства исключительно земледельческого перейти в состояние государства земледельческо-мануфактурного и достичь, таким образом, высшей степени благосостояния, цивилизации и могущества. Но когда, после того как такая нация сделала уже значительные успехи в открытой ей войной промышленной карьере, снова наступает мир и когда обе нации желают снова возобновить существующие торговые отношения, они невольно чувствуют, что за время войны возникли новые интересы, которые могут быть совершенно уничтожены возобновлением прежних торговых сношений. Бывшая земледельческая нация чувствует, что, открывая прежний сбыт своим земледельческим продуктам за границу, она должна принести в жертву интересы своих возникших за это время фабрик и заводов; мануфактурная нация чувствует, что часть возникшего за время войны земледельческого производства снова уничтожилась бы при свободе ввоза. Та и другая стремятся поэтому к ограждению этих новых интересов установлением ввозных таможенных пошлин. <…> Войной вызваны новые протекционные системы, и мы не боимся выразить убеждение, что в интересах мануфактурных держав второго и третьего разряда следовало бы их удержать и довершить».
Слово «земледельческая», в данном случае, уместно заменить на слово «сырьевая» или «экспортирующая сырьё». Нельзя сказать, что у нас была неразвитая промышленность, у нас деиндустриализованная, в значительной степени, страна, в которой, в какой-то момент, многим казалось, что выгоднее ничего своего не производить, а только продавать сырьё и покупать импорт. Но мы оказались в ситуации, когда нас заставили производить и у нас не оставалось никаких других вариантов. Прошло, к сожалению, не так много времени, чтобы эта новая тенденция устоялась, но, тем не менее, определённые плоды есть. Очень важно эту новую нашу, народившуюся, тенденцию к промышленной и торговой самостоятельности всё-таки как-то удержать и укрепить.
Расшифровка лекции, прочитанной автором в лектории Минпромторга (отсюда текст несет характерные черты устной речи). Лекции читаются на волонтерских началах. Если вам понравилась и показалась полезной и важной эта лекция, вы можете поблагодарить автора: 2202205092076618 .