Сергей проснулся от запаха бензина. Не то чтобы он прямо разлил его на подушку, нет — просто сосед снизу опять полночи копался в своём старом "жигулёнке", и вонь просочилась через щели в полу. Сергей потёр глаза, глянул на будильник: полседьмого утра. Рядом, на мятой простыне, пусто — Мирослава уже ушла на работу. Или ещё не вернулась? Он тряхнул головой, прогоняя дурацкую мысль. Конечно ушла, она всегда уходит в шесть, чтобы успеть до пробок.
На кухне он нашарил вчерашний кофе в турке — холодный, с пенкой, которая уже осела, как грязь на дне лужи. Выпил залпом, поморщился. В голове крутилась какая-то ерунда: надо бы масло в машине поменять, да и кран на кухне опять капает, как назло. А потом вспомнил — цветы. Ну да, цветы. Десять лет назад он притащил Мирославе букет ромашек, прямо к её общаге, и она тогда так растерялась, что чуть не выронила их в мусорный бак. Смеялась потом, красная как помидор, и пахла ромашковым шампунем, дешёвым, но таким родным. Почему бы не повторить? Сюрприз, спонтанно, как раньше.
Он заехал к ларьку у метро — там всегда толпились тётки с сумками и мужики с похмельными глазами. Продавщица, седая, с облупленным маникюром, посмотрела на него как на придурка, когда он попросил "что-нибудь красивое".
— Вот, розы бери, красные с белыми, — буркнула она, тыкая пальцем в ведро. — Две тысячи.
Сергей полез в карман, вытащил смятую пятитысячную, сунул ей в руки. Букет был тяжёлый, пах сладко, почти приторно, и он вдруг подумал, что, может, зря это всё. Но отступать было поздно.
В машине он бросил цветы на сиденье, включил радио — шёл какой-то шансон про "жизнь-обманщицу", и Сергей тут же вырубил. Тишина лучше. Пока ехал к офису Мирославы, представлял, как она удивится. Последние годы они вообще редко говорили по душам — так, про кран, про счета, про то, что кот опять нагадил под диван. А тут — цветы. Встряска.
Парковка у её работы была почти пустая — только пара машин в дальнем углу, где тополя бросали тень. Белая "Мазда" Мирославы стояла там, как всегда. Сергей заглушил мотор, взял букет, открыл дверь — и замер.
Она была в машине. Не одна. Какой-то мужик, темноволосый, в чёрной рубашке, сидел рядом. Они целовались. Не просто так, а взахлёб, как подростки, которым плевать, что их застукают. Мирослава откинула голову, волосы растрепались, а потом засмеялась — звонко, чуть хрипло, как умела только она. Сергей стоял, будто его током ударило. Букет шмякнулся об асфальт, лепестки разлетелись, как пух с тополей. Он не мог отвести взгляд. Она снова потянулась к тому типу, и тут Сергей отвернулся, сел обратно в машину. Руки тряслись, ключ дважды выпадал, пока он пытался завести двигатель. В голове пусто, только запах роз всё ещё бил в нос.
Дома он долго сидел на кухне, глядя на её кружку. Коралловая помада размазалась по краю, как всегда — Мирослава никогда не умела пить аккуратно. Паркет скрипел под ногами, за окном гудели машины, а он всё вертел эту кружку, будто она могла что-то сказать. Почему? Десять лет вместе, а она…
Когда она вернулась, было уже темно. Ключ лязгнул в замке, сумка шлёпнулась на тумбочку.
— Ты чего свет не включил? — бросила она, щёлкнув выключателем. Голос усталый, чуть сиплый — как после долгого дня. Или долгого чего-то ещё.
Сергей молчал. Она стояла в дверях, теребя ремешок часов — старая привычка, ещё с тех времён, когда он впервые её увидел. Тогда она крутила салфетку, пока он нёс чушь про свою машину.
— Я к тебе ездил, — выдавил он наконец. Горло пересохло, слова царапали.
Она замерла. Пальцы на ремешке застыли.
— Зачем? — Голос тихий, почти шёпот.
— Цветы привёз. Хотел… удивить.
Она опустила глаза. Тишина повисла, тяжёлая, как мокрое одеяло.
— Ты видел? — спросила она, не поднимая взгляда.
— Да.
Мирослава сжала губы, будто хотела проглотить всё, что собиралась сказать. Потом выдохнула:
— Его зовут Стас. Мы работаем вместе. Это… Просто вышло так.
— Просто вышло? — Сергей встал, стул заскрипел по полу. — Вы там чуть ли не жрали друг друга, а я с цветами, как идиот!
Она шагнула к нему, но замерла на полпути.
— Серёж, я не знаю, как объяснить, — начала она, теребя ремешок так, что кожа покраснела. — Ты же всё время молчишь. Я с тобой говорю, а ты киваешь и в телефон пялишься. А Стас… Он слушает.
— Слушает, значит, — Сергей усмехнулся, горько, почти беззвучно. — А я, выходит, глухой?
— Я не то имела в виду, — она замялась, потёрла висок. — Это полгода уже. Я не хотела, чтобы ты узнал.
Полгода. Он вспомнил, как варил ей кофе, как чинил этот чёртов кран, как она ночью сидела с телефоном, а он думал, что она просто в игрушки играет. Полгода.
— Почему не ушла? — спросил он, глядя в сторону. Губы дрожали, и он сжал их сильнее.
— Боялась, — ответила она тихо. — Ты бы не простил. А я… Я тебя люблю, Серёж.
Он отвернулся. Любит. Смешно.
Дни тянулись как резина. Мирослава спала на диване, Сергей — в спальне, с включённым светом, потому что в темноте мысли лезли в голову, как тараканы. Разговаривать не получалось. Один раз она попыталась:
— Серёж, давай разберёмся. Я не хочу, чтобы всё рухнуло.
— А как разбираться? — бросил он, не глядя. — Ты с ним целовалась, а я что, притворюсь, что ослеп?
Она промолчала. Только ремешок опять затрещал в её пальцах.
Он думал уйти. Собрать шмотки, снять хату, забыть. Но каждый раз доходил до шкафа и тормозил. Там висела её куртка, пахнущая духами с ноткой ванили, лежали его рубашки, которые она гладила по воскресеньям. Десять лет — это не мусор, не выкинешь.
А потом он заметил, что она больше не пишет по ночам. Что стала заваривать чай с бергамотом, как раньше, когда они только съехались. Однажды утром нашёл записку на столе: "Прости. Я со Стасом закончила".
Он долго комкал эту бумажку, пока пальцы не заболели. Врал себе, что не простит. Что уйдёт. Но вечером, когда она вернулась, он молча поставил перед ней кружку чая. Она посмотрела на него, удивлённая, и улыбнулась — не так, как раньше, а тихо, будто боялась спугнуть.
— Спасибо, — сказала она.
Он кивнул. Сел напротив. Они пили чай, и за окном гудели машины, а паркет скрипел, как всегда. Ничего не решилось, ничего не сказано до конца. Но он остался.