Весенним днем 1789 года в Таврическом дворце творилось что-то невообразимое. Слуги носились как угорелые — Светлейший князь Григорий Александрович Потёмкин собрал за столом европейских послов и русских богачей. Стол ломился от заграничных вкусностей: французские паштеты, итальянские салаты, фрукты из дальних стран...
Гости уже предвкушали, как будут пробовать эти изыски. И тут — немая сцена! Могущественный фаворит Екатерины, перед которым трепетала вся империя, отодвинул все эти дорогущие блюда и с каким-то детским восторгом захрустел обычной капустной кочерыжкой.
Деревенские корни великого князя
Никто из гостей, конечно, и бровью не повёл — попробуй тут удивись, когда перед тобой сам Потёмкин! Но в глазах читалось: "Что за чудачество такое?" А ведь за этой странностью крылась целая жизнь, начавшаяся в захолустной смоленской деревушке Чижово.
Сын отставного майора Александра Васильевича рос без особых затей. Какая там роскошь в небогатом дворянском доме! Обычный деревенский стол: щи да каша, квашеная капуста да огурцы с грядки. Маленький Гриша уплетал всё за обе щеки, а капустные кочерыжки грыз с таким аппетитом, что соседские мальчишки завидовали.
— Ишь, как наворачивает! — говаривала соседка. — У нашего Петьки так сроду не получалось.
— Гришка-то наш — прорва настоящая, — с гордостью отвечала мать будущего князя. — Всё ему нипочём, что ни дай — всё съест.
Деревенский сорванец, носившийся сломя голову по садам и огородам, и помыслить не мог, какие кульбиты выкинет судьба. Кто бы сказал тогда деревенскому мальчугану, что будет он князем, фаворитом самой императрицы, практически хозяином южных земель империи!
Но вот ведь штука, чем выше взлетал, тем крепче цеплялся за свои вкусы. Как говорится, что в детстве любишь, то на всю жизнь с тобой.
Кислые щи — слабость Светлейшего
— Вась, а Вась, — окликал Потёмкин своего слугу, откладывая в сторону государственные бумаги. — Неси-ка щец покислее, да клюквы не жалей!
Слуга только головой качал, но перечить не смел. Через минуту перед князем дымилась миска. Григорий Александрович втягивал ноздрями родной запах и прямо-таки таял от удовольствия.
Придворные лекари только руками разводили. Сколько раз пытались втолковать Светлейшему, что его положение требует иной пищи — тоньше, изящнее. Да где там! Потёмкин только отмахивался:
— Ты мне, братец, этими французскими выкрутасами мозги не пудри. Русскому человеку щи что мать родная. От них силушка прибывает!
Когда он возглавил Военную коллегию, первым делом велел включить щи в солдатский рацион. Офицеры удивлялись такому вниманию к обычному супу, а Потёмкин стоял на своём:
— Нашим ребятам не бульоны нужны, а нормальная русская еда! На щах стояла Русь и стоять будет. Видали, какие у нас молодцы вырастают? Косая сажень в плечах! А всё почему? Щи да каша — сила наша!
Некоторые вельможи за глаза посмеивались над "мужицкими" привычками князя, но в глаза сказать боялись. Да и что тут скажешь? У каждого свои причуды. Кто-то табакерками увлекается, кто-то париками, а Потёмкин — щами с кислой капустой.
Макаронная революция
Как-то осенним вечером 1774 года Потёмкин сидел в кабинете, разглядывая странную штуковину на тарелке. Специально из Италии доставили, чтоб князь отведал.
— Это ещё что за диковина? — буркнул он, тыкая вилкой в длинные трубочки.
— Макароны называются, ваше сиятельство, — поклонился повар. — Итальянцы обожают.
Потёмкин скривился, разглядывая странное кушанье. Вид и правда был так себе — какие-то дурацкие трубки с дырками. Но, попробовав, задумался.
— А знаешь, — сказал он потом своему секретарю, — на вид-то дрянь дрянью! Сам брезгливый, а тут эти трубки с дырками... Но что-то в них есть, черт побери! И ведь главное — хлеб так сохранять можно!
Вот тут-то его и осенило. Если Пётр Первый притащил в Россию картошку, то он, Потёмкин, познакомит русских с макаронами!
— Слушай сюда, — растолковывал он потом своим управляющим, — на юге надо макаронные фабрики строить, и побыстрее! Сколько можно зерно в амбарах гноить или самогон из него гнать? Пусть лучше в виде макарон лежит — и не портится, и место не занимает.
При дворе, конечно, фыркали. Мол, опять Григорий Александрович чудит. Но Потёмкин-то видел дальше всех. Он на своей шкуре знал извечную русскую беду: то неурожай и голодуха, то урожай такой, что убрать не успевают, и добро пропадает.
— Попомните мои слова, — говаривал он скептикам, — пройдёт время, и будут на Руси говорить: "Эх, жизнь — не сахар, даже макарон нет!" А сейчас крутите носом, умники. Ничего, привыкнем! Русский человек ко всему привыкает.
Крымские фонтаны вина
Жарким летним днём 1784 года Потёмкин стоял на крымском взгорье, любуясь красотами только что прихваченной к империи Тавриды. Вокруг простирались холмы и долины, а внизу плескалось синее море.
— Вот здесь, — Григорий Александрович обвёл рукой долину, — будут виноградники. И не какие-нибудь, а лучшие! Выжмем из местного винограда такое вино, что все эти французы с их шампанским локти кусать будут!
Свита переглянулась. Крым только-только к России присоединили, тут ещё конь не валялся, а он уже о виноделии мирового уровня замечтался.
Но Потёмкин слов на ветер не бросал. Отправил людей в Вену — доставить лучшие виноградные лозы для токайского вина. А австрийский император, не будь дураком, запретил вывоз. Мол, нечего русским наши секреты виноделия выдавать.
— Значит, так, — разозлился Потёмкин, — передайте его величеству, что без виноградных лоз я на торговый договор с Веной и смотреть не стану. Пусть катится со своими товарами куда подальше!
Это была игра ва-банк, но Григорий Александрович знал, на что давил. Россия была слишком лакомым куском для австрийских купцов. Император скрипел зубами, но пришлось уступить. И вскоре первые лозы зазеленели на крымской земле.
— Вы только представьте, — мечтательно говорил Потёмкин, расхаживая среди только что высаженных виноградников, — пройдёт время, и здесь будет море вина! Такого, что сам черт позавидует! Заживём, ребята!
От простолюдина до реформатора
К концу жизни Потёмкин часто вспоминал, каким путём пришёл к вершине. От смоленской глуши до блеска Таврического дворца — путь неблизкий. Бывало, сидя в роскошном кабинете, просил принести простую капустную кочерыжку.
— Вот смотри, — говорил он какому-нибудь молодому офицеру, грызя капусту, — сколько на мне сейчас золота навешано, сколько орденов... А душа всё равно просит того, к чему с детства привыкла. Может, потому и жив до сих пор, что своих корней не забываю.
При всей любви к простой еде, Потёмкин не был занудой-традиционалистом. Наоборот, вечно что-то придумывал, изобретал, внедрял. Считал, что Россия должна брать всё лучшее от Европы, но при этом оставаться собой. Такой вот он был — и консерватор, и новатор в одном флаконе.
Незадолго до смерти, осенью 1791 года, ему привезли первую бутылку вина с его собственных крымских виноградников. Потёмкин держал бокал, вглядывался в рубиновую жидкость на свет, а потом отпил глоток и прикрыл глаза.
— Ну что, братцы, — сказал он наконец, — не зря старались! Еще не токайское, конечно, но будет. Ей-богу, будет! Вот помяните старика Потёмкина — лет через сто наши вина по всей Европе пить будут. И макароны эти чертовы тоже приживутся, вот увидите!
Тогда многие крутили пальцем у виска. Мол, совсем Светлейший со своими причудами из ума выжил. А ведь как в воду глядел! Прошло время — и крымские вина действительно получили мировое признание, а макароны стали привычной едой на столах по всей России.
Вот такой он был — Григорий Александрович Потёмкин. Вроде и барин, а нет-нет да и проскочит в нем тот самый смоленский мальчишка, который с хрустом грыз капустную кочерыжку. Который не боялся мечтать по-крупному и воплощать свои мечты. Который любил Россию не напоказ, а по-настоящему — принимая её со всеми причудами и странностями, но при этом мечтая о лучшем будущем для страны.
А что касается еды — так ведь это дело такое... Кому французские трюфели подавай, а кому и кислые щи в радость. Была бы душа русская — а она у Потёмкина была. До мозга костей.