Кофе на плите закипал медленно, будто нарочно оттягивал момент. Я смотрела, как пузырьки поднимаются со дна турки, и думала, что если сейчас не уследить — всё выплеснется наружу. Так и произошло.
— Не переживай, после развода всё останется как есть, — голос Виктора звучал буднично, словно он сообщал прогноз погоды.
Я стояла к нему спиной, помешивая ложкой кофе, который всё-таки сбежал. Вытерла тряпкой плиту. Внутри меня что-то остановилось, замерло.
— Всё? — только и смогла выдавить я.
Виктор щёлкнул зажигалкой, закурил прямо на кухне — чего никогда раньше не делал. И это больше, чем слова, показало: всё действительно закончилось.
— Маришка, давай без драм. Двадцать три года вместе — это не шутка. Я уважаю тебя, ты хорошая жена. Была, — он поправил себя и затянулся. — Квартира остаётся тебе, машину тоже оставлю. Буду платить алименты на Олеську, хотя ей уже восемнадцать. На жизнь хватит, обещаю.
Кухонные часы тикали так громко, что голова начала болеть. Вдруг стало смешно. По-настоящему смешно, до слёз. Он думает, что двадцать три года нашей жизни — это вопрос денег?
— Она придёт сегодня? — я спросила вместо тысячи других вопросов, которые вертелись на языке. — Твоя... новая?
— Лена, — он произнёс её имя с неожиданной бережностью. — Нет, конечно. Я пока поживу у мамы. Всё цивилизованно, Марин.
Цивилизованно. Чашка чуть не выскользнула из моих похолодевших пальцев.
— Сколько ей? — я не узнавала свой голос.
— Двадцать восемь, — он не стал юлить, и я почему-то была благодарна за это.
Почти ровесница нашей дочери. Мне вдруг стало страшно не от его ухода — от того, что я не чувствовала ничего, кроме холода под рёбрами. Ни истерики, ни слёз. Только лёд где-то внутри.
— Вить, — я впервые за утро посмотрела ему в глаза, — ты правда думаешь, что можно всё оставить как есть?
Он пожал плечами, затушил сигарету в блюдце.
— А что изменится? Дети выросли, ты на пенсии. Даже не работаешь последние годы. Я буду помогать, конечно.
Помогать. Словно я была его проектом, который он великодушно спонсировал.
— Знаешь, что останется после развода? — я наконец нашла в себе силы улыбнуться. — Останется только моё терпение. И всё. Остального уже нет.
Мои слова, кажется, впервые за утро задели его. Он нахмурился. А я взяла чашку с недопитым кофе и вышла из кухни. Странное дело — ноги были ватными, но спина почему-то выпрямилась сама собой.
Тишина
Ночь накрыла квартиру душным одеялом. Я сидела в гостиной, не включая свет. Телефон молчал. Часы на стене отбивали время, которое вдруг перестало иметь значение.
Странно, но плакать не хотелось. Я ждала слёз — они бы облегчили что-то внутри — но их не было. Только звенящая пустота в голове и квартире.
Оказывается, тишина бывает разной. Раньше, когда Витя задерживался на работе, а дети уже спали, тишина была уютной, обволакивающей. Сейчас она давила на уши, забиралась под кожу, заставляла прислушиваться к каждому скрипу старого паркета.
Я машинально протянула руку к телефону, хотела набрать дочь, но остановилась. Что я ей скажу? «Папа ушёл к молоденькой?» Олеся обожает отца. Всегда была папиной дочкой. Нет, не время. Не сегодня.
Соседи сверху гремели чем-то тяжёлым. Перестановка, наверное. У них маленький ребёнок, пытаются втиснуть в однушку манеж, кроватку, всякие детские штуки... Я вдруг поймала себя на том, что завидую их хлопотам. Молодые, шумные, возятся допоздна — живые.
Взгляд упал на фотографию на стене. Наша свадьба. Я в белом платье, Витя в костюме с нелепым шейным платком — тогда это казалось модным. Оба счастливые. Искренние. Я встала, подошла ближе. Девушка на фото — тонкая, с ямочками на щеках — смотрела с такой верой в будущее, что мне стало её жалко. Бедняжка, ты и представить не могла, что через двадцать с лишним лет твой муж будет курить на кухне и спокойно говорить о разводе.
Мой отец ушёл от мамы, когда мне было двенадцать. Помню мамины красные глаза и её голос: «Он просто не выдержал». Чего не выдержал? Жизни со мной и мамой? А я тогда поклялась себе, что выдержу всё. Буду самой идеальной женой, чтобы мой муж никогда, никогда не ушёл.
И вот, пожалуйста. Выдержала. Стала невидимкой, фоном для его жизни. И на что он променял эти годы? На девочку, почти ровесницу дочери.
Я сняла фотографию со стены. Хотела разбить её, смести осколки, но... не смогла. Руки не поднялись. Тишина обступала меня, заполняла лёгкие.
Никто не позвонит. Никто не спросит, ела ли я сегодня. Никто не буркнет на ночь «спокойной ночи» тем особым тоном, когда уже почти спишь.
Я перешла на кухню, налила воды. Стакан дрожал в пальцах. Странно, руки трясутся, а внутри — полный штиль. Словно кто-то выключил все звуки мира одним щелчком.
Телефон вдруг ожил, завибрировал. Кажется, я впервые в жизни испугалась звонка. Сын? Дочь? Что я им скажу? Я не была готова к разговору. Но на экране светилось имя Виктора.
Я не взяла трубку. Пусть он тоже услышит тишину.
Разговор на лавочке
— Нет, ты не слышишь, Тань. Он сказал: «Всё останется как есть». Как будто бросить меня ради девчонки, которая годится ему в дочери — это… обычное дело.
Таня сидела рядом на лавочке, кутаясь в кашемировый шарф. Вечерний парк уже опустел, только редкие прохожие с собаками нарушали тишину. Пахло прелыми листьями и близкой зимой.
— Знаешь, что хуже всего? — я смотрела на темнеющий пруд. — Не то, что он ушёл. А то, что я не удивилась. Как будто внутри всё эти годы знала — он не со мной. Просто рядом.
Таня молчала, давая мне выговориться. Мы дружили с института, прошли вместе через рождение детей, болезни, смерть её мужа пять лет назад. Она знала меня лучше, чем я сама.
— Маринка, — Таня наконец заговорила, — а чего ты, собственно, хочешь?
— В каком смысле?
— Ну вот чего ты хочешь? Вернуть его? Отомстить? Или просто пожалеть себя?
Я повернулась к ней, готовая возмутиться, но осеклась. Таня смотрела на меня без жалости, только с каким-то усталым пониманием.
— Не знаю, — призналась я. — Честно, не знаю. Мне пятьдесят шесть, Тань. Кому я нужна?
— Себе для начала, — она сжала мою руку. — Мой Серёжа умер, и я думала — всё, конец. А потом поняла — мне жить дальше. Не ему, мне.
Я горько усмехнулась:
— Твой Серёжа тебя любил до последнего. А мой Витя спокойно собрал вещи и ушёл, как… как квартирант, который просто съехал.
— И ради этого квартиранта ты собралась всю оставшуюся жизнь страдать? — Таня вдруг рассмеялась, и мне неожиданно стало легче от её смеха. — Ты хоть помнишь, какая была до замужества? Бойкая, все парни в тебя влюблялись. Помнишь, как мы в Крыму палатку ставили? А как чуть не сбежали на дискотеку в Болгарии?
— Ой, перестань, — отмахнулась я, но уголки губ сами поползли вверх. — Это было сто лет назад.
— А ты что, умерла с тех пор? — Таня достала из сумки термос. — У меня с коньяком. Будешь?
Я кивнула. Коньяк обжёг горло, разлился теплом в животе.
— Знаешь, я после Серёжи полгода рыдала, — спокойно сказала Таня, — а потом вдруг поняла — я не могу его вернуть. Но могу найти себя. И вот, на старости лет купила абонемент в бассейн. Потом курсы кройки и шитья. Теперь внукам такие костюмы делаю — в садике все завидуют.
— У меня нет внуков, — вздохнула я.
— Значит, будут, — она подмигнула. — Маринка, вопрос не в том, что он ушёл. А в том, куда пойдёшь ты.
Таня была права. Я так долго жила «при муже», что забыла, кто я без этой приставки. А теперь нужно было вспоминать.
— Я ведь когда-то рисовала, — тихо сказала я, глядя на тёмную воду. — Помнишь, на первом курсе даже собиралась бросить экономический и поступать в художественное…
— Вот и начни с этого, — Таня подняла термос, как бокал. — За новую жизнь. Она всё равно наступит, хочешь ты того или нет. Так почему бы не сделать её своей?
Глина и руки
Студия керамики пряталась в полуподвальном помещении старого дома. Я три раза прошла мимо, пока не заметила скромную вывеску. Прежде чем войти, помедлила у двери. Руки дрожали, и я сжала их в кулаки.
«Ты совсем с ума сошла, на старости лет», — шептал внутренний голос, удивительно похожий на голос Виктора.
Звякнул колокольчик, когда я всё-таки толкнула дверь. Запахло сырой глиной, травяным чаем и почему-то детством. Женщина с короткой стрижкой и в заляпанном глиной фартуке подняла голову от гончарного круга.
— Вы к нам? — она улыбнулась так, будто ждала меня всю жизнь.
— Я... по объявлению, — пробормотала я, вдруг оробев. — Набор в группу для начинающих.
— Отлично! — женщина встала. — Меня зовут Вера. Давайте покажу вам студию.
Помещение оказалось больше, чем выглядело снаружи. У стен стояли стеллажи с работами — кружки, вазы, причудливые фигурки. В центре — несколько гончарных кругов, столы для лепки. В углу — маленькая электрическая печь для обжига.
— Раздевайтесь, сейчас дам вам фартук. Группа соберётся через полчаса, но можете начать раньше, познакомиться с материалом.
Я неловко сняла пальто. Вера протянула мне фартук, повязала его за спиной, словно маленькой.
— Давно хотели заняться керамикой?
— Вообще-то, никогда, — призналась я. — Просто... решила попробовать что-то новое.
Вера кивнула, будто в этом не было ничего удивительного.
— Тогда начнём с простого. Просто подержите глину в руках, познакомьтесь с ней.
Она положила передо мной серый ком, тяжёлый и прохладный. Я осторожно взяла его в руки, ощущая странную робость.
— Не бойтесь мять, — подбодрила Вера. — Глина всё терпит.
Я несмело сжала пальцы, ощущая, как податливая масса проминается. Это было неожиданно... приятно. Я начала разминать ком, чувствуя его сопротивление и поддатливость одновременно.
— Вот так, — Вера одобрительно кивнула. — Просто играйте с ней. Как в детстве.
Как в детстве... Я вдруг вспомнила, как лепила куличики в песочнице. Мне было четыре, может, пять. Никаких забот, только радость от того, что мокрый песок послушно принимает форму моих ладошек.
Не знаю, сколько времени прошло. Я мяла глину, и постепенно что-то менялось внутри. Словно вместе с глиной я разминала собственное сердце, застывшее, как камень, после ухода Виктора.
— У вас хорошие руки, — заметила Вера, подойдя сзади. — Чуткие.
Я подняла взгляд и почему-то засмеялась:
— Да я даже не знаю, что делать.
— А вы не думайте. Просто слушайте руки. Они сами знают.
Стены студии словно отгородили меня от внешнего мира, создали кокон, где существовали только мои пальцы и глина. Я начала лепить что-то, сама не понимая что. Под пальцами возникали очертания, изгибы, впадины.
Когда начали приходить другие ученики, я с удивлением заметила, что на столе передо мной стояла маленькая, кривоватая, но... птица. С распахнутыми крыльями.
— Смотрите-ка, — Вера бережно взяла мою работу. — Первый раз, а уже такая выразительная фигурка.
Я смутилась:
— Это случайно получилось.
— Случайно не бывает, — Вера подмигнула. — Глина не врёт. Что внутри — то и выходит.
Уходя из студии два часа спустя, я поймала своё отражение в оконном стекле. Растрёпанная, в заляпанном фартуке, со следами глины на щеке — и улыбкой, которой не видела у себя много лет.
Я хочу разобраться
Юридическая консультация располагалась в современном офисном здании. Холодные стеклянные стены, безликая мебель, слишком яркий свет. Я сжимала в руках папку с документами так, что побелели костяшки пальцев.
Виктор звонил каждый день, настаивал на «мирном» разводе. «Зачем тянуть, Маришка? Давай, как взрослые люди. Я всё оставлю тебе, живи спокойно».
Спокойно. Это слово стало моим кошмаром. Спокойно жить в квартире, куда он больше не вернётся. Спокойно получать деньги от человека, который вычеркнул меня из своей жизни, как ненужную запись.
— Пройдите, пожалуйста, — молодая девушка-секретарь показала на дверь с табличкой.
Кабинет оказался маленьким, но уютным. За столом сидела женщина лет пятидесяти с короткой стрижкой и внимательными глазами.
— Елена Викторовна, — представилась она, протягивая руку. — Присаживайтесь. Рассказывайте, что у вас.
Я рассказала. Сбивчиво, путано, но она терпеливо слушала, делая пометки в блокноте. О двадцати трёх годах брака. О внезапном решении мужа уйти. О его словах про «всё останется как есть».
— Я работала бухгалтером, пока дети были маленькие, — говорила я, раскладывая документы. — Потом муж открыл свою фирму, настоял, чтобы я ушла с работы, занималась домом. Теперь у него три магазина, два склада...
— И всё оформлено на него одного? — уточнила Елена Викторовна.
— Да, наверное, — я растерялась. — Я никогда не вникала, он не любит, когда лезут в его дела.
— Понятно, — она улыбнулась — без жалости, профессионально. — А что вы хотите получить в итоге развода?
Я замолчала. Виктор был прав — мне хватило бы квартиры и его «помощи». На скромную жизнь этого достаточно. Но слово «помощь» вдруг резануло слух.
— Знаете, я не хочу, чтобы мне... кидали кости, — я подбирала слова. — Я хочу разобраться. По-настоящему. Что мне положено по закону? Какие у меня права?
Елена Викторовна посмотрела на меня с интересом:
— По закону всё имущество, нажитое в браке, делится пополам. Независимо от того, на кого оно оформлено. Если вы были домохозяйкой — это не значит, что вы не участвовали в создании семейного капитала.
— Правда? — я недоверчиво посмотрела на неё. — Но я никогда не работала в его фирме.
— А, по-вашему, воспитание детей, ведение хозяйства — это не работа? — она улыбнулась. — Российский Семейный кодекс на вашей стороне. Если муж развивал бизнес во время брака, вы имеете право на половину.
Какое странное чувство возникло в этот момент. Не злорадство, не желание отомстить. Просто... справедливость. Словно жизнь впервые за долгое время обрела равновесие.
— Я не хочу отбирать у него всё, — я покачала головой. — Это его дело, его бизнес.
— Никто не говорит про «отобрать», — Елена Викторовна передвинула к себе стопку документов. — Речь о том, чтобы получить справедливую компенсацию. На равных условиях. Прекращение брака — это не благотворительность с его стороны, это раздел совместно нажитого имущества.
Слово «равные» эхом отдавалось у меня в голове. Равные. Не жертва, не бедная брошенная жена. Равная.
— Что мне нужно сделать? — мой голос звучал неожиданно твёрдо.
— Для начала — собрать информацию о его активах, — она протянула мне список необходимых документов. — Если он откажется добровольно предоставить — суд обяжет. А потом — готовиться к процессу. Будет непросто, предупреждаю.
Я кивнула, чувствуя, как что-то меняется внутри. Словно выпрямляется сгорбленная спина, расправляются плечи.
— Я готова.
Я беру своё
Зал суда оказался меньше, чем я представляла. Обычная комната с высокими потолками, столами для истца и ответчика, скамьями для слушателей. Ничего особенного — не похоже на то, что показывают в фильмах.
Я разгладила юбку — новую, купленную специально для этого дня. Тёмно-синюю, строгую. И блузку кремовую. И туфли на невысоком каблуке. Всё новое. Как и я сама.
Виктор сидел напротив с адвокатом — молодым мужчиной в дорогом костюме. Муж — бывший муж — выглядел уставшим и раздражённым. Он избегал моего взгляда.
Четыре месяца. Столько прошло с того утра на кухне, когда он сказал своё «всё останется как есть». Четыре месяца керамики, встреч с юристом, поиска документов, пробуждения к новой жизни. И вот — сегодня всё решится.
— Судебное заседание по делу о расторжении брака между Соколовым Виктором Андреевичем и Соколовой Мариной Николаевной и разделе совместно нажитого имущества объявляется открытым, — раздался голос судьи, женщины средних лет с усталым лицом.
Началась юридическая часть. Слушание шло своим чередом — сухие формулировки, вопросы, ответы. Я отвечала спокойно и по существу, как советовала Елена Викторовна.
Виктор всё больше хмурился. Думал, я сдамся? Соглашусь на его подачки? Поначалу так и было — я почти согласилась. Но что-то изменилось. Возможно, я сама.
— Истец утверждает, что половина бизнеса, развитого ответчиком во время брака, принадлежит ей, — монотонно произносила судья. — Ответчик возражает, утверждая, что истец не имела отношения к созданию и развитию бизнеса.
Адвокат Виктора поднялся:
— Ваша честь, моя доверительница никогда не работала в компаниях моего доверителя, не вкладывала денежные средства, не принимала никакого участия...
— У истца есть что сказать? — перебила судья.
Елена Викторовна кивнула мне. Мы готовились к этому моменту.
Я встала. В горле пересохло. В зале было душно и тихо.
— Да, Ваша честь, — мой голос предательски дрогнул, но я продолжила. — Когда мы поженились, у нас ничего не было. Мы снимали комнату в коммуналке. У меня была постоянная работа, а муж только начинал.
Я посмотрела на Виктора — он сидел, опустив голову.
— Двадцать три года я занималась домом, детьми, чтобы он мог работать и развиваться. Обеспечивала тыл, как он любил говорить. Никогда не жаловалась, всем занималась сама. Неужели это ничего не стоит?
Виктор наконец поднял глаза. В них читалось... удивление? Не ожидал, что я буду бороться?
— Я не хочу отбирать у него бизнес. Не хочу мстить, — я сделала глубокий вдох. — Я просто хочу то, что заработала все эти годы. Чтобы больше никогда... никто не говорил мне, что всё «останется как есть», словно моя жизнь — это что-то неизменное, что можно просто... оставить и уйти.
Судья внимательно смотрела на меня:
— Понятно. Присаживайтесь.
Дальше всё происходило как во сне. Выступления свидетелей. Оглашение документов. Время растянулось и замедлилось.
Наконец, после перерыва, судья вернулась в зал и зачитала решение. Сухие юридические формулировки, за которыми скрывалась моя победа. Половина стоимости бизнеса, начатого во время брака. Квартира. Машина. Компенсация за годы домашнего труда.
Я смотрела на Виктора. Он сидел оглушённый, поверженный. Его адвокат что-то говорил ему на ухо, но он только качал головой. Наши взгляды встретились через зал. В его глазах читался вопрос: «Почему?»
Я могла бы объяснить, но не стала. Он бы не понял. Дело ведь было не в деньгах. Не в имуществе. А в том, чтобы раз и навсегда перестать быть тенью. Выйти из-за его спины. Стать собой.
В коридоре суда Елена Викторовна пожала мне руку:
— Поздравляю. Вы держались молодцом.
Я улыбнулась:
— Знаете, самое странное — я не чувствую злорадства. Только... облегчение.
— Это называется свобода, — она подмигнула. — Привыкайте.
Дом у моря
Утренний свет заливал комнату, играя бликами на стенах. Я сидела у окна, обхватив ладонями чашку с чаем, и смотрела на море. Оно было спокойным сегодня, почти безмятежным, только у самого горизонта темнело, обещая к вечеру ветер.
Маленький домик в Крыму стал моим убежищем уже почти год назад. Не роскошные апартаменты, не вилла, о которой когда-то мечтал Виктор — простой, светлый дом в трёх минутах ходьбы от берега. Две спальни, кухня-гостиная и, главное, мастерская с большими окнами, выходящими на море.
Я поставила чашку и потянулась. Суставы немного ныли по утрам, но это была приятная боль — от работы руками, от жизни, от свободы.
Мой телефон завибрировал. На экране высветилось имя дочери.
— Мам, привет! Как ты там? — голос Олеси звучал бодро, несмотря на ранний час.
— Спокойно, — я улыбнулась, вкладывая в это слово совсем другой смысл, чем раньше. — У меня всё хорошо. Волны сегодня красивые.
— Я так рада, что ты решилась переехать, — в голосе дочери слышалась искренняя теплота. — Папа вчера звонил, передавал привет. Спрашивал, приедешь ли ты на годовщину бабушки.
Странно, но мысль о встрече с Виктором не вызывала больше ни боли, ни обиды.
— Передай, что приеду. Это же мама его, я её всегда любила.
После суда прошло больше года. Виктор развёлся со своей молодой пассией через три месяца — Таня сообщила мне эту новость с нескрываемым удовольствием. Потом были слухи о ещё каких-то женщинах. Меня это уже не трогало.
Я обвела взглядом комнату — светлую, наполненную воздухом и тишиной. На стеллажах стояли мои работы — глиняные птицы, фигурки, вазы. Некоторые неуклюжие, некоторые почти профессиональные. Две недели назад в местной галерее прошла моя первая выставка. Пришло всего пятнадцать человек, но среди них были те, кто купил мои работы. Не ради жалости или поддержки — они действительно хотели иметь эти вещи у себя дома.
— Мам, мы с Пашей и детьми думаем приехать к тебе на майские. Ты не против? — продолжала Олеся.
— Конечно, приезжайте, — моё сердце наполнилось теплом. — Только предупредите заранее, чтобы я пирогов напекла.
После разговора я вышла на террасу. Солнце уже поднялось, и воздух прогрелся. Внизу, на узкой дороге, показалась фигура почтальона Николая Петровича — он всегда делал крюк, чтобы занести мне газеты и редкие письма.
— Доброе утро, Марина Николаевна! — крикнул он, поднимая руку в приветствии. — Сегодня только газеты и журнал керамики ваш пришёл!
— Спасибо, Петрович! Чаю попьёте?
Он благодарно кивнул и начал подниматься по каменистой тропинке к дому.
В этом маленьком посёлке каждый знал друг друга. Когда я только переехала, соседи приходили знакомиться, приносили варенье, помогали обустроиться. Никто не спрашивал, почему немолодая женщина вдруг купила дом и поселилась одна. Здесь уважали право каждого на собственную историю.
Керамика стала не просто хобби — образом жизни. Я сдружилась с местной художницей Асией, давала уроки лепки детям в школе, участвовала в ярмарках. Денег хватало. На жизнь, на поездки к детям, на материалы для работы.
Николай Петрович поднялся на террасу, протянул мне стопку корреспонденции:
— Как здоровье-то?
— Всё хорошо, Петрович. Жизнь налаживается.
И это была правда. Жизнь действительно налаживалась. Без оглядки на прошлое, без страха перед будущим. Просто день за днём, тихо и спокойно.
Когда почтальон, выпив чаю, ушёл, я спустилась в мастерскую. Взяла в руки ком глины, ощутила его прохладную тяжесть. Глина всегда даёт второй шанс. Если что-то не получилось — можно смять и начать заново. То же самое и с жизнью, я поняла это теперь.
Мои руки, покрытые мелкими морщинками, ловко разминали серую массу. Эти руки больше не дрожали. Они знали, что делать.
На стене в мастерской висела единственная фотография из прошлой жизни — я с детьми на море, лет пятнадцать назад. Виктора на снимке не было — он фотографировал. Иногда я смотрела на эту фотографию и думала — если бы тогда кто-то сказал мне, что я буду жить одна в доме у моря, лепить из глины и чувствовать себя счастливой — поверила бы?
Ветер усилился, взъерошил волну. Море темнело, но это не пугало. После шторма всегда наступает штиль.
Я улыбнулась своим мыслям. Всё правда осталось, как есть. Только я сама изменилась. И это главное.