Когда Катя узнала о беременности, мир перестал быть холодным. Она словно шла по морозу босиком, но внутри что-то пылало — ожидание, надежда, любовь. Витя не прыгал от радости, но и не протестовал. Он смотрел на тест, потом на неё, потом обнял и тихо сказал:
— Ну, раз так… значит, справимся.
Катя тогда поверила. Она всегда верила словам, сказанным шепотом. Казалось, если человек не орёт, значит, говорит по-настоящему. Ошибалась.
На пятом месяце Витя стал задерживаться на работе. На шестом — пропадать на выходные. На седьмом — откровенно избегать разговоров о будущем. А на восьмом просто собрался и ушёл. Без истерик.
— Я не могу. Всё это — слишком. Прости.
— Ты же говорил… — пролепетала Катя, но он уже стоял в дверях.
— Говорил. Я сам в это верил. Но я не тот человек. Прости.
Он закрыл дверь так, будто боялся, что она его остановит. А она не остановила. Села на кровать и осталась там, с животом, с пустым домом, с вопросами.
Катя уехала к маме на следующий день. С одной сумкой, с застывшим лицом и чёрными кругами под глазами.
Наталья Ивановна открыла дверь и не сказала ни слова. Только обняла. В её взгляде не было злости на зятя. Была тревога за дочь. И привычное: «опять история повторяется».
— Он ушёл? — наконец спросила она.
Катя кивнула.
— Дочка… все мужики такие. Ты найдёшь лучше. Главное — не сломайся.
Катя не заплакала. Просто почувствовала, как в ней что-то ломается. Потому что слова мамы были не утешением, а приговором. "Все мужики такие." Как будто она подписалась на боль. Как будто это — норма.
Ночами Катя просыпалась от резких толчков малыша. А потом уже не спала — слушала, как мама на кухне тихо стучит ложками, как в старые времена. Наталья Ивановна как будто снова стала женщиной в халате, с выцветшей причёской, которая 25 лет назад тоже сидела одна на кухне и прокручивала свою молодость, как сломанную плёнку.
Катя вспомнила, как в детстве пряталась под столом, пока её отец орал. А потом однажды просто исчез. А мама не позволила плакать. Говорила:
— Всё хорошо, мы справимся.
Сейчас Катя смотрела на маму и понимала: они обе умеют справляться. Но почему-то никто не учил их — быть счастливыми.
Роды были сложными. Почти сутки схваток. Алину вынесли уже в полусознании. Когда Катя пришла в себя, мама держала её за руку, а на соседней тумбочке стояла розовая шапочка.
— Живая. Красивая. Сильная, как ты, — прошептала Наталья.
Катя заплакала. Не от боли. От того, что почувствовала: в этом маленьком комке — всё, что у неё есть. И, может быть, всё, что ей нужно.
Первое время было тяжело. Алину мучили колики, Катю — бессонница. Мама помогала, как могла: гладила, мыла, готовила. И только иногда позволяла себе усталый взгляд в окно.
Катя устроилась на удалённую работу — дизайнером. Витя не объявлялся. Даже не отправил денег. Только однажды прислал смс: «Надеюсь, у вас всё хорошо».
Катя стерла, не отвечая.
Через год она сняла небольшую квартиру. Мама осталась в своей. Им обеим нужен был воздух. Наталья Ивановна поддержала это решение.
— Ты должна быть самостоятельной. Не повтори мою ошибку — не живи у мамы до пенсии.
Они смеялись. Но Катя чувствовала: мама не шутит. В ней что-то менялось. Она стала чаще выходить из дома, записалась в клуб любителей книг, начала вязать вещи на продажу. И впервые за много лет — красила губы.
На детской площадке Катя познакомилась с Женей. Он был папой-одиночкой. Его жена умерла от рака, и он сам воспитывал пятилетнего сына. Катя сначала сторонилась, но Алина быстро подружилась с мальчиком.
Женя умел готовить, умел слушать, умел плакать, когда рассказывал о своей покойной жене. И не боялся быть слабым. В этом было что-то новое. Нечто живое.
Когда он впервые остался у Кати на ночь, она проснулась оттого, что он держал её за руку во сне. Молча. Крепко.
Мама увидела Женю — и сдержанно улыбнулась. Но когда они остались наедине, Наталья вдруг сказала:
— Прости, что я тогда сказала: все мужики такие. Это была моя боль, не твоя.
— Я знаю, мама, — ответила Катя. — И знаешь, что ещё? Ты изменилась.
— Ты тоже.
Они обнялись. И это объятие было не из нужды, а из силы. Как две взрослые женщины, пережившие бурю, но не потерявшие себя.
Через два года Катя снова была беременна. Женя держал её за руку во время УЗИ, и когда врач сказал: «У вас будет девочка», он заплакал.
Катя тоже. Потому что знала: этой девочке уже будет легче. Потому что мама — уже другая. Потому что она — другая. Потому что теперь она знала, что счастье — не в том, чтобы кто-то остался, а в том, чтобы ты сам не ушёл от себя.