Любовь Сергеевна никогда не смотрела сыну в глаза. С самого детства Алексея между ними будто стояла невидимая стена. Когда мальчик протягивал к ней руки, она машинально отступала. Когда приносил рисунки из детского сада, где кривоватое сердечко и надпись «маме», откладывала их в сторону с дежурным «спасибо». Когда плакал от ушибленной коленки, отправляла к бабушке Варваре.
— Любушка, так нельзя с мальчонкой, — качала головой Варвара Петровна, прижимая к себе внука. — Он же кровь твоя.
— Кровь, — эхом отзывалась Любовь, и в этом слове звучало столько горечи, что Варвара замолкала на полуслове.
А Любовь смотрела в зелёные глаза сына — те самые, что когда-то сводили её с ума, — и видела в них не ребёнка, а Стаса. Того, кто исчез из её жизни, стоило ей произнести: «Я беременна». Как будто эти слова обладали магической силой превращать пылких поклонников в перепуганных мальчишек, которые только и могут, что лепетать: «Ты же понимаешь... у меня карьера... я не готов...»
Алёшке было три года, когда в их доме появился Михаил Иванович — плотный, основательный мужчина с квадратным подбородком и прямым взглядом серых глаз.
— Мне надоело быть одной, — сказала Любовь матери. — Миша — хороший человек. Надёжный.
«Надёжный» — слово, которое она никогда не употребляла по отношению к Стасу. Тот был «ослепительным», «невероятным», «единственным». Но не надёжным.
Михаил действительно оказался именно таким — строгим, но справедливым отчимом для Алексея и любящим мужем для Любви. Через год у них родился Сашенька — круглолицый, светловолосый мальчик с серыми глазами отца.
И Алёша впервые увидел, как умеет улыбаться его мать.
Она склонялась над колыбелью младшего, напевая колыбельные, которых Алёша никогда не слышал. Купала его, смеясь от брызг и агуканья. Качала на руках ночами, когда у малыша резались зубки.
— Мам, почитай мне, пожалуйста, — просил пятилетний Алёша, протягивая книжку с картинками.
— Не сейчас, Лёша. Саша только уснул, — отмахивалась она.
И Алёша уходил в свой угол, где среди игрушек выстраивал крепость — убежище от мира, где его просто не замечали.
— Ты несправедлива к мальчику, — говорила Варвара Петровна дочери, когда та в очередной раз отчитывала старшего за проступок, который младшему сошёл бы с рук. — Алёша вон какой смышлёный, в школе одни пятёрки.
— Вот именно, что смышлёный, — парировала Любовь. — Должен понимать, что к чему.
А про себя думала: «Слишком смышлёный. Как и его отец». Он с детства легко очаровывал людей — учителей, соседей, друзей семьи. Все говорили, какой Алёша талантливый, какой обаятельный. И Любовь каждый раз передёргивало от этих слов. Талантливый — как Стас, играющий на гитаре песни собственного сочинения. Обаятельный — как Стас, одной улыбкой заставлявший прощать ему все грехи.
Когда Алёше исполнилось четырнадцать, он впервые спросил об отце.
— Кто он? Где живёт? Почему никогда не приезжает?
— Не знаю, — отрезала Любовь. — И знать не хочу. Он ушёл, ещё когда я была беременна. Бросил нас обоих.
— Но, может, он изменился? Может, он хочет меня увидеть?
— А я не хочу, чтобы он тебя видел, — в её голосе звучал металл. — У тебя есть отец. Михаил Иванович вырастил тебя как родного.
— Но я же не родной! — воскликнул Алёша.
— А это уже твоя проблема, — отчеканила Любовь. — И не смей повышать на меня голос.
Тогда он впервые заплакал при ней, уже подростком — некрасиво, захлёбываясь словами:
— Почему? Почему ты меня не любишь? Что я сделал не так?
— Прекрати истерику, — только и сказала она. — Ты уже большой для таких сцен.
Варвара Петровна умерла, когда Алексею исполнилось восемнадцать. Она была единственным человеком, кому он мог рассказать о своих страхах и мечтах, о первой влюблённости и о планах на будущее. Она неизменно поддерживала его и защищала от материнской холодности.
На похоронах Любовь рыдала, уткнувшись в плечо мужа, а Саша, которому было тринадцать, неуклюже гладил её по спине, тоже всхлипывая. Алексей стоял чуть поодаль, бледный, с окаменевшим лицом.
— Ты бы подошёл к матери, — шепнула ему тётка со стороны отчима. — Ей сейчас тяжело.
— А мне легко? — глухо ответил он. — Бабушка была мне ближе, чем... — он осёкся, но женщина всё поняла.
— Не суди строго, — вздохнула она. — Любка в молодости горя хлебнула. Да и мать твоя всё-таки...
— Только по документам, — оборвал Алексей и отошёл к могиле, где уже опускали гроб.
С того дня пропасть между ними стала непреодолимой. Алексей поступил в университет в другом городе и приезжал домой только на крупные праздники. Отчима он по-прежнему уважал, к сводному брату относился с теплотой, но с матерью говорил лишь формально, отвечая на прямые вопросы.
— Представляешь, Сашка на экономический поступил, — с гордостью сообщила Любовь в редкий визит Алексея. — Весь в отца — серьёзный, основательный.
— Поздравляю, — кивнул Алексей брату. — Молодец.
— А ты всё со своими книжками? — скривилась Любовь. — Лучше бы делом занялся. Тридцать лет мужику, а толку? Ни семьи, ни достатка.
— Мама! — возмутился Саша. — У Лёхи же своё издательство! И книги его знаешь как нарасхват идут?
— Книжки, — фыркнула Любовь. — Такой же бесполезный мечтатель, как...
Она осеклась, но все знали, что должно было прозвучать дальше.
— Как мой отец? — с вызовом спросил Алексей. — Так, может, расскажешь наконец, кто он?
— А зачем? — холодно ответила Любовь. — Чтобы ты убедился, что яблоко от яблони недалеко падает?
В тот вечер Алексей уехал, не дождавшись ужина, к которому Любовь наготовила его когда-то любимых пирожков с капустой — маленький знак примирения, оставшийся незамеченным.
Они с Сашей встречались время от времени — без родителей, просто как братья. Младший искренне недоумевал, почему мать так относится к Алексею.
— Ты же не бездельник какой-то, — говорил он. — Своим трудом всего добился. Она должна гордиться.
— Она не может, — качал головой Алексей. — Каждый раз, когда смотрит на меня, видит не меня, а его.
— Но это же глупо! — возмущался Саша. — Ты вообще на фотографии-то его видел?
— Нет, — Алексей грустно улыбнулся. — Она все уничтожила. Я даже имени его не знаю.
— Я пытался расспрашивать отца, — признался Саша. — Но он сказал, что это дело прошлое и лучше не бередить раны.
— Но ты бы хотел узнать? — спросил Саша после паузы.
— Раньше хотел, — пожал плечами Алексей. — А теперь... не знаю. Что это изменит? Я стал тем, кем стал. Без него. И, честно говоря, без неё тоже.
Любовь Сергеевна слегла внезапно. Плановый осмотр у кардиолога обернулся экстренной госпитализацией. Диагноз звучал как приговор — обширный инфаркт, срочная операция.
— Она спрашивает тебя, — сказал Михаил Иванович, позвонив Алексею. — Просит приехать.
— Зачем? — после паузы спросил Алексей. — Столько лет не нуждалась, а теперь вдруг...
— Лёшка, — голос отчима дрогнул. — Не будь эгоистом. Ей плохо. Совсем плохо.
— Хорошо, — сдался Алексей. — Буду завтра утром.
— Она может не дождаться, — тихо ответил отчим, и от этих слов у Алексея что-то сжалось внутри.
Больничная палата пахла лекарствами и безнадёжностью. Любовь Сергеевна казалась такой маленькой на фоне белой постели — исхудавшая, с заострившимися чертами лица, с сединой в волосах, которую Алексей раньше не замечал. Или, скорее, не хотел замечать.
— Мама, — позвал он, и она медленно повернула голову.
— Лёшенька, — прошептала она бескровными губами. — Пришёл всё-таки.
Он сел на стул рядом с кроватью, не зная, что сказать. Все заготовленные слова вдруг показались неуместными. Он смотрел на её руки — худые, с выступающими венами, с обручальным кольцом, ставшим слишком свободным.
— Ты простишь меня? — вдруг спросила она, и в её голосе было столько боли, что Алексей вздрогнул.
— За что? — растерянно спросил он.
— За всё, — она попыталась приподняться, но сил не хватило. — За то, что не любила тебя, как должна была. За то, что видела в тебе только его.
Алексей молчал, глядя на женщину, которая дала ему жизнь, но никогда не давала любви.
— Я не хотела тебя оставлять, — прошептала Любовь. — Когда ты родился, я собиралась написать отказ. Прямо в роддоме. Дура молодая, обиженная... Думала, так легче будет. Забыть всё как страшный сон.
Алексей почувствовал, как земля уходит из-под ног. Все эти годы он предполагал, что мать просто не могла преодолеть свою неприязнь. Но мысль о том, что она хотела от него отказаться...
— Мама заставила забрать тебя, — продолжала Любовь. — Сказала, что не переживёт такого позора. И я забрала. Но каждый день... каждый божий день я жалела об этом. Не потому, что ты плохой, — её голос сорвался. — А потому что не могла полюбить. Как ни старалась.
— А тебе не кажется, что ты не очень-то старалась? — горько спросил Алексей.
— Кажется, — она впервые за весь разговор посмотрела ему прямо в глаза. — Я была плохой матерью. Но клянусь, у меня сердце разрывалось, когда ты плакал и звал меня, а я не могла... не могла подойти и обнять. Ты был таким похожим на него. Те же глаза, тот же смех. Та же лёгкость, с которой ты очаровывал всех вокруг.
Она закашлялась, и Алексей подал ей стакан воды. Их пальцы соприкоснулись, и он вдруг осознал, что не помнит, когда последний раз прикасался к матери.
— Потом появился Саша, — продолжила она, с трудом переведя дыхание. — И я подумала — вот теперь всё будет правильно. Вот этого ребёнка я смогу полюбить, потому что он от хорошего человека. А тебя... тебя я просто содержала, как положено. Кормила, одевала, учила. Но сердце... сердце не обманешь.
— И поэтому ты всю жизнь меня отталкивала? — выдавил Алексей. — Потому что я напоминал тебе о нём?
— Не только, — прошептала Любовь. — Ещё потому что боялась полюбить. Боялась, что ты вырастешь и уйдёшь, как он. Что разобьёшь мне сердце второй раз.
Она вдруг заплакала — впервые на его памяти не сдерживаясь, не пряча лицо. Слёзы текли по впалым щекам, и она даже не пыталась их вытирать.
— Знаешь, в чём ирония? — сквозь слёзы произнесла она. — Я всё равно тебя потеряла. Сама оттолкнула. И теперь умираю, зная, что мой сын меня не любит. И правильно делает.
— Мама, — вырвалось у Алексея, и он сам удивился, как естественно прозвучало это слово. — Я не желаю тебе смерти. И не ненавижу тебя.
— Но и не любишь, — закончила она за него. — И это моя вина. Только моя.
Она закрыла глаза, и Алексей вдруг испугался, что она уходит. Прямо сейчас, не дождавшись... чего? Прощения? Признания? Он сам не знал.
— Я хотела сдать тебя в детдом, — снова заговорила она, не открывая глаз. — А сейчас смотрю на тебя и вижу... моего мальчика. Не его — Стаса. А своего сына. Впервые за столько лет вижу тебя, а не его. И от этого так больно, Лёшенька. Так стыдно за все эти годы.
Она открыла глаза, и Алексей увидел в них столько муки, что его собственная боль показалась мелкой и незначительной. Впервые он смотрел на мать не как на чужую холодную женщину, а как на человека, который прожил жизнь в плену собственных страхов и ошибок.
— Что я сделал не так? — вдруг вырвалось у него, и он сам не ожидал, что этот вопрос, мучивший его с детства, прозвучит здесь и сейчас. — Почему ты не могла меня полюбить?
И вдруг что-то сломалось в Любови Сергеевне. Она попыталась сесть, протянула к нему дрожащие руки, и он впервые увидел в её глазах то, что не видел никогда прежде — материнскую любовь.
— Прости меня, — зарыдала она, хватая его за руки. — Боже мой, что я наделала? Мой мальчик, мой родной, единственный... Как я могла? Как я могла?
Она плакала, и её слова путались, прерывались рыданиями. Она просила прощения — за каждый раз, когда не обняла, когда не похвалила, когда отвернулась, когда предпочла другого ребёнка.
И Алексей вдруг почувствовал, как внутри что-то оттаивает — ледяной ком, который он носил в груди столько лет. Он неловко обнял мать — первый раз в сознательной жизни — и прижал к себе это хрупкое тело, содрогающееся от рыданий.
— Я никогда... — выдохнула она, цепляясь за его рубашку, — никогда не говорила тебе... что люблю... что горжусь тобой... что ты... ты лучшее, что было в моей жиз...
Она вдруг замолчала на полуслове. Её руки безвольно опустились, глаза широко распахнулись, глядя куда-то мимо него, а потом медленно закрылись.
— Мама? — позвал Алексей, и в этот момент пронзительно запищал монитор.
В палату вбежали врачи, его оттеснили, что-то кричали, суетились вокруг безжизненного тела. А он стоял у стены, не в силах пошевелиться, и понимал, что мать ушла, так и не услышав от него главного: «Я тоже тебя люблю, мама. Несмотря ни на что, люблю».
Сашка нашёл его на скамейке в больничном парке. Сел рядом, крепко обнял за плечи.
— Она просила меня все эти годы присматривать за тобой, — неожиданно сказал он. — Звонила после каждой нашей встречи, расспрашивала. И плакала, Лёха. Каждый раз плакала.
— Зачем ты мне это говоришь? — глухо спросил Алексей.
— Потому что она любила тебя, — ответил Саша. — По-своему, искалеченно, но любила. И больше всего на свете боялась в этом признаться.
Они сидели молча, глядя на падающие листья. Был сентябрь, и мир вокруг пылал красками, словно последним усилием сопротивляясь наступающей зиме.
— Знаешь, — сказал наконец Алексей, — Я всю жизнь думал, что если бы она меня любила, всё было бы по-другому. Лучше. Правильнее. А сейчас понимаю, что она просто не умела. Сломалась когда-то и так и не смогла склеить себя обратно.
Он достал из кармана измятый листок — рецепт на лекарство, который мать отдала ему перед больницей. На обороте торопливым почерком было написано: «Прости меня, сынок. Я всегда тобой гордилась».
— Она так и не научилась говорить о своих чувствах, — Алексей сложил листок и бережно спрятал обратно. — Даже в самом конце. Только написать смогла.
Саша молча сжал его плечо.
— Вот тебе и жизненная ирония, — горько усмехнулся Алексей. — Всю жизнь я хотел, чтобы она увидела во мне сына, а не отражение моего отца. И она наконец увидела — за минуту до смерти.
Над больничным парком медленно опускались сумерки. Где-то в глубине здания тело Любови Сергеевны готовили к последнему пути, а её сын сидел на скамейке и оплакивал не столько её смерть, сколько их общую нелюбовь длиной в жизнь.
— Пойдём, — наконец сказал Саша. — Отец ждёт.
Алексей кивнул и поднялся. В кармане лежала записка — последнее прости от женщины, которая так и не смогла отпустить свою боль, чтобы подарить любовь.