– Я заметила определенную динамику, которая существует у меня во внешнем окружении. Сначала я слышу на себя отклик, желание со мной сотрудничать, меня слушать, мной восхищаться. А потом это идет в противоположную сторону, и я чувствую обесценивание. Складывается впечатление, что люди, с которыми я имею дело, в какой-то момент перестают меня слышать, им становится скучно. И этот момент обесценивания я падаю в свою депрессию и начинаю потихоньку себя ненавидеть.
– Можно я моментально отреагирую?
– Да.
– Я начал вас слушать и прямо-таки почувствовал в вас прекрасную девочку, которая очень боится, что ее бросят. И это ощущение, что с вами станет скучно, что вы кому-то можете надоесть, и вас бросят – является для меня очень значимым. Я подумал, что хорошо, если вы вспомнили, были ли какие-то эпизоды в детстве или позже, когда было ощущение, что вдруг к вам теряется внимание, прежде всего со стороны значимого мужчины, отца например. Вопрос в том, что это ощущение, что с вами поиграют и бросят, настолько мучительно, что оно мешает просто вступить в отношения, которые не кажутся абсолютно гарантированными, с полной влюбленностью.
– Я понимаю, что гарантированность – это не про отношения.
– Да, конечно, но вы пытаетесь подстраховаться по максимуму. И этот страх, что бросят, ощущение, что наиграются и отложат, и униженность этим заранее – всё это мешает легкости выбора. Мне кажется, это имеет как раз отношение и к сильным чувствам, и к деньгам. Получается, что если для вас возникают какие-то хоть сколько-то значимые отношения, с деньгами, личные, романтические, то очень нужна внутренняя гарантия, что это все будет стабильно и по-настоящему. А доверия к этому нет. Это доверие было где-то в начале матрицы, это надо проверять, может быть, в детстве, но потом оно было подорвано. Я говорю о том, что это очень сильное чувство, как мне кажется, в вас – боязнь быть недооцененной и брошенной.
– Это – да. И это действительно так было. Мне сейчас вспоминаются сразу два эпизода. Меня отправляли на детсадовскую дачу, когда мне было 4-5 лет. И у меня был такой эпизод: я вообще была пацанкой и всегда носила либо брюки, либо шорты, но однажды на новый год мне подарили очень красивое платье. Папа мне его подарил. Мама меня все время заставляла надевать платья. Я все время переодевалась, надевала брюки. И вот меня отправили на эту детсадовскую дачу и дали это платье, потому что там должно было быть какое-то событие. И как ни странно, именно это платье мне очень понравилось. Я положила его на полочку, как все дети, и за ночь до этого события я проверила, лежит ли мое платье на том месте и обнаружила, что его нет. Я стала в какой-то панической атаке его искать и вдруг случайно обнаруживаю, что это платье лежит у другой девочки, но на нем нет моей бирки. Это платье лежит под другой фамилией. Я к ней обращаюсь и спрашиваю: как же так вышло, что мое платье у тебя? Она говорит: это мое, ты перепутала, у нас просто одинаковые. И она такую теорию создала и навязала. Я была вся в слезах, в соплях. Потом мы с воспитательницей начали разбираться. Она взяла платье с полки этой девочки и просто сняла пластырь. Оказалось, что моя фамилия была под этим пластырем. Для меня это было таким шоком, что кто-то может меня так обмануть. Когда родители приехали в субботу или в воскресенье, я пожаловалась им: смотрите, что здесь происходит. Мне вообще в этом месте было ужасно одиноко. Я не любила эту дачу со страшной силой и не могла понять, почему меня мама не может взять с собой, например. Я помню очень хорошо, что я просто на коленках ползла, когда они уходили, и не забрали меня с этой дачи. Это первый эпизод. Еще мне вспомнилось, что, когда умерла моя мама, я осталась с папой на месяц для того, чтобы не оставлять его одного.
– Сколько вам было?
– Сорок пять. У мамы был Альцгеймер, и папа за ней ухаживал 12 лет. Он не работал уже, ушел на пенсию очень рано. Он был военным. Он ненавидел свое окружение, хотя работа ему, как мне кажется, нравилась. Но он все время прогибался под начальство. И его дома сносило от перенапряжения, которое он там испытывал. А мама наоборот: очень любила работу. Она в деньгах была очень успешной. Она занималась переговорами по конъюнктуре цен в очень крупной корпорации. Ее всегда направляли на самые сложные участки с трудными людьми, и она всюду могла договориться. Но при этом у нее была жуткая тревожность.
– Мама мало проводила времени с вами?
– Я почти не помню ее в детстве, она практически все время отсутствовала или где-то была в своем мире. Но я помню ее расчесанные руки до крови от экземы. Папа рано ушел из армии, перед горбачевским путчем, а в 93-м году у него был микроинсульт, аневризма лопнула в префронтальной области. Он по жизни всегда был достаточно раздражительным человеком, а после этой операции его просто стало сносить по любому мелкому поводу. Врачи нас ни о чем таком не предупреждали, к сожалению.
– Что делал папа на пенсии?
– Он никогда больше не пошел ни на какую работу несмотря на то, что ушел на пенсию в 50 с чем-то, относительно молодым мужчиной. У него не было проблем ни с движением, ни с речью. Но просто я очень хорошо помню день его операции, когда у него такая голова была, как баскетбольный мяч. Глаз вообще не было видно.
– Папа сильно изменился после инсульта?
– Да, после этого его агрессивность, ярость по любому, даже мельчайшему поводу, достигла какого-то запредельного масштаба. Потом это более или менее стабилизировалось, но через некоторое время, когда мама ушла на пенсию, она уже стала заболевать, очевидно было, что она стала забывать элементарные какие-то вещи. Можете представить себе комбинацию человека, который повторяет все время всё, и человека, который раздражается по мельчайшему поводу. И он за ней ухаживал 12 лет.
– Но вы же не жили с ними в тот момент?
– Нет, конечно. Дома находиться тогда было просто невыносимо. Когда я приезжала… Моя сестра большую часть этой доли взяла на себя. И когда мама умерла, я осталась с ним месяц, и мы хорошо друг с другом провели время, очень много разговоров у нас было. Но в какой-то день, уже ближе к моему отъезду, мы с ним сидели ночью на кухне, я не помню, что мы обсуждали, но какое-то у нас было небольшое разногласие. И он вдруг вспомнил мне мои отношения с женатым человеком в юности. Папа не знал, что этот человек был женат, но знал, что он был моим начальником. И он мне с осуждением заявил: посмотри, как ты себя вела. Меня это настолько возмутило, что он меня так судит. Я ему сказала об этом. И в этот момент он встал, подошел и заехал мне кулаком в лицо. Ему было на тот момент почти 85 лет, но он был достаточно крупным мужчиной.
– До этого он вас бил когда-то? Физически обижал?
– Он никогда меня не бил. В детстве, может быть, пару раз по попе шлепал. Никогда не дотрагивался ни до мамы, ни до моей сестры. Не было такого. Я до сих пор помню его выражение лица, это был настоящий гнев. Я вернулась к себе потом в Америку с фингалом под глазом. Перед отъездом мы помирились, и он был побитой собакой, когда он меня сажал на автобус в аэропорт, и я видела, что он чувствует себя виноватым. Но в этот день, когда это произошло, это для меня было таким шоком, что я позвонила моей сестре и попросила: можно я останусь у тебя ночевать, потому что я не знаю, что с ним будет дальше? Я была настолько напугана. Мы были с ним вдвоем в квартире.
– И сестра вам отказала?
– Да. Наверное, от обиды за то, что я не присутствовала при маминой смерти и приехала позже. Неважно, почему, но она мне отказала. Я просто в какой-то момент даже не знала, что делать в этой ситуации, мне было страшно с ним оставаться. И сестра моя, которая фактически была моей мамой тоже, не стала меня защищать.
– Вы перестали с папой общаться или продолжили, как ни в чем не бывало?
– Мы, в принципе, с папой переговаривались каждую неделю. Я просто чувствовала, что мне очень тяжело ему позвонить после этого эпизода. И я стала звонить реже. А потом в очередное воскресенье, когда мы обычно созванивались, у меня была даже мстительная немножко мысль о том, что я сегодня не позвоню. И я ему не позвонила. А на следующий день мне позвонила сестра и сказала, что папа умер. У него разрыв сердца был. Он очень быстро умер. Это было спустя два месяца после смерти мамы. Я не знаю, почему я сейчас говорю это, но…
– Это очень все связано, и это очень трагическая история. Но мы же начали с вами с такой простой вроде бы вещи про то, что у вас очень сильная настороженность, что значимый мужчина в тех или иных отношениях может вас бросить. Если не бросить фактически, то ударить, отвергнуть, обесценить. И весь этот набор. Получается, что вы входите в значимые отношения с чувством, что вас выгонят рано или поздно из дома. И нас это интересует не только в плане больших чувств, но и в плане денег.
– А какое к этому эпизоду деньги имеют отношение?
– Вы заведомо выстраиваете внутри себя, вне сознания, некий неуспешный трек отвержения. Вы в этой ситуации как Андерсеновская девочка из сказки, которая стоит, замерзает, продает спички, чтобы прокормиться, там, за стеклом, другие дети едят индейку рождественскую, играют, у них елка, свет и так далее. Это чувство отчуждения, непринятия, мне кажется, очень мешает глубинно ощущению возможного успеха. Как бы ни складывалась логистика взаимоотношения, с влюбленностью, с высокой ценностью, с реалистичностью какого-то подхода, все равно внутри срабатывает, как в детской игре, выбрасывание на какую-то клетку, где вы отвергнутая, одинокая и несчастная.
– Да, видимо, срабатывает.
– И очень не хочется считать это единственным исходом игры. Важная экзистенциальная история здесь – как нам получить некое доверие к возможному локальному хэппи-энду. Предположим, у вас есть отношения, и вы эти отношения для себя рассматриваете на чисто чувственном уровне: а может ли с ним быть хороший уикенд, например, а может ли с ним быть хорошая продажа своих работ. И если это, в принципе, возможно на чисто процессуальном, чувственном уровне – этого достаточно. Это меняет картину. Хотите ли вы интересно провести с человеком час, уикенд, месяц или живете в ощущении, что обязательной точкой развития событий станет эта девочка со спичками, которая стоит снаружи и заглядывает туда, где всем хорошо через окно.
– Да, вы правы. Есть какая-то у меня боязнь возможно безрадостности от всего в итоге.
– Эта безрадостность каким-то образом утвердилась из прошлых опытов. И я полагаю, что здесь антидепрессантами одними не обойдешься, что эта точка все время опять рисуется и стирает это вроде бы локальное «неплохо», которое возникает из тех или иных сиюминутных эпизодов.
– Да. Это все время картинки, которые у меня возникают особенно тогда, когда я чувствую, что момент наступил, что действительно человек не со мной в данный…
– Здесь может быть несколько вещей. Во-первых, у вас высокая чувствительность, и вы действительно отмечаете моменты отстранения другого. А может быть, ваша внутренняя повышенная болезненность идет впереди вас: как же так, меня опять бросили. Дело в том, что это чувство отчаянной несправедливости перешибает многое, неважно сволочь тот человек, с которым вы строите отношения или нет.
– Про человек я не думаю, что он сволочь …
– Я утрирую.
– Я понимаю. Я просто начинаю думать, что мне надо сделать что-то еще. Что мне надо стараться больше, что мне надо…
– Как сказали бы психоаналитики, это желание ребенка любой ценой привлечь внимание родителей, которые уделяют недостаточное внимание и дают недостаточную теплоту. Сколько бы ни дали теплоты и внимания, возникает момент, когда кажется, что его должно быть гораздо больше, что это ненастоящее. На этом надо просто себя ловить буквально. Опять прилетел личный демон: это ненастоящее, имитация близости, я вновь останусь одна. Тут дело не в уговорах. Когда этот демон прилетел, расправляем плечи, подходим к зеркалу, корчим рожу, гладим себя по волосам. Делаем некие физические действия, чтобы перебить захват себя вот этим демоном: я буду брошенной и несчастной. Физические упражнения, буквально 1-2-3-4, по какой-то шпаргалке типа: демон, уходи. Никакие клятвы, что вы интересная, что вас внимательно слушают, здесь не помогут. Демон пришел, и сразу же для вас ситуация, которая только что была настоящей и давала надежду, становится мутной и имитационной.
– Так и есть, становится.
– Эти экзистенциальные вещи, имеет прямое отношение к деньгам в чисто практическом смысле в том числе. Нужно разобраться просто с демоном, который будет приходить. Нам нужно устранить вот эту бесконечно появляющуюся точку беспросветного мрака одиночества.
– Как мириться с ощущением вложенного времени, труда или денег?
– «Мириться» — это уже некое оправдание законности своей печали. Это доказательство того, что вам печально, потому что вас обманули. Как можно не печалиться? Подойти к зеркалу, посмотреть на свою красивую шею, скорчить рожу, по-детски поставить дулю, расправить плечи и так далее. Физические упражнения выхода из этой набрасываемой себе на плечи печали. Да, обманули. Да, перехитрили. Да, чуть ли не изнасиловали. Но когда вы находитесь в этом дискурсе и этом переживании девочки, смотрящей на других, у которых все благополучно, вы замерзаете. Выходить из этой законной обездоленности. Потому что мы это можем найти с вами во многих других эпизодах, это переживание.
– Да, это правда.
–История грустная, но мне кажется, внушающая трезвый оптимизм, потому что из этого повторяющегося морока, из этого сна, из этого дискурса, можно выйти. Простыми физическими действиями. Не поддаваться этим подозрениям, как плохие люди вас увели из возможного рая.
– Я поняла, спасибо большое.