«Сильны любовь и слава смертных дней, и красота сильна. Но смерть сильней» - написал когда-то великий английский поэт Джон Китс (1795 – 1821). Смерть пришла, когда ему не было и 26, но оказалась не настолько сильна, чтобы ввергнуть в забвение красоту его строк. Современник Байрона, Шелли, Гете, Пушкина, именно он спустя почти 200 лет удостоился чести быть названным «идеалом поэта».
Речь идет о маленьком фрагменте из непомерно большого романа Дэна Симмонса «Гиперион»:
«...под конец король Билли спросил меня, кто из живших когда-то
стихотворцев в наибольшей степени соответствует идеалу поэта (...)
...и я сказал
-- Китс
-- Джон Китс, -- прошептал Печальный Король Билли. -- Да-да... -- И
через мгновение: -- Но почему?»
Я уверен, что собеседник короля Билли был абсолютно прав. А вот почему… Переводчик Евгений Витковский, посвятивший одно из эссе в своей книге «Против энтропии» Китсу, ответил на это так: «Потому, что это правда».
А если попытаться немного развернуть короткий ответ, можно сказать, что всю свою недолгую жизнь Китс посвятил служению красоте. В «Оде греческой вазе», одном из своих признанных шедевров, поэт выразил собственное эстетическое кредо: «В прекрасном – правда, в правде – красота. Вот знания земного смысл и суть».
Читатели оценили правоту Китса далеко не сразу. Как это часто бывает с поэтами, только после его смерти. Первый сборник Китса, вышедший в 1817 году, остался практически нераспроданным, а немногочисленные одобрительные отзывы написали друзья автора. Что говорить о рядовых любителях поэзии, если сам Байрон по каким-то не очень понятным причинам автора «Оды греческой вазы» не жаловал и даже на его уход отреагировал не без иронии:
Кто убил Джона Китса?
— Я, — ответил свирепый журнал,
Выходящий однажды в квартал. —
Я могу поручиться,
Что убили мы Китса!
Но Китса убила совсем не жестокая критика. Его свела в могилу чахотка. Последний год жизни из-за болезни он почти не мог писать, но перед этим пережил удивительный по творческому подъему 1819 год, когда были написаны почти все его главные шедевры. К этому же времени относится и любовь к Фанни Брон и помолвка с ней (в 1820-м, когда у Китса откроется легочное кровотечение, он предложит ей расторгнуть помолвку, но девушка этой жертвы не примет).
В надежде выздороветь тяжело больной поэт осенью 1820-го отправился с другом-художником Джозефом Северном в Рим, но болезнь, вопреки ожиданиям, не отступила. Говорят, незадолго до смерти Китс задумал новую поэму, но сил уже не хватало даже на то, чтобы писать письма. 23 февраля 1821 его не стало.
Он сам написал себе эпитафию, выбитую на его надгробии: «Здесь покоится тот, чье имя начертано на воде». Спустя много лет именем Китса назовут кратер на Меркурии. Влюбленному в звездное небо и Элладу Китсу это, наверное, понравилось бы.
Чему смеялся я сейчас во сне?
Ни знаменьем небес, ни адской речью
Никто в тиши не отозвался мне...
Тогда спросил я сердце человечье:
Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, —
Чему смеялся я? В ответ — ни звука.
Тьма, тьма крутом. И бесконечна мука.
Молчат и Бог и ад. И ты молчишь.
Чему смеялся я? Познал ли ночью
Своей короткой жизни благодать?
Но я давно готов её отдать.
Пусть яркий флаг изорван будет в клочья.
Сильны любовь и слава смертных дней,
И красота сильна. Но смерть сильней.
(Перевод С. Маршака)
О, если б вечным быть, как ты, Звезда!
Но не сиять в величье одиноком,
Над бездной ночи бодрствуя всегда,
На Землю глядя равнодушным оком —
Вершат ли воды свой святой обряд,
Брегам людским даруя очищенье,
Иль надевают зимний свой наряд
Гора и дол в земном круговращенье, —
Я неизменным, вечным быть хочу,
Чтобы ловить любимых губ дыханье,
Щекой прижаться к милому плечу,
Прекрасной груди видеть колыханье
И в тишине, забыв покой для нег,
Жить без конца — или уснуть навек.
(Перевод В. Левика)
Кузнечик и сверчок
Вовеки не замрет, не прекратится
Поэзия земли. Когда в листве,
От зноя ослабев, умолкнут птицы,
Мы слышим голос в скошенной траве
Кузнечика. Спешит он насладиться
Своим участьем в летнем торжестве,
То зазвенит, то снова притаится
И помолчит минуту или две.
Поэзия земли не знает смерти.
Пришла зима. В полях метет метель,
Но вы покою мертвому не верьте.
Трещит сверчок, забившись где-то в щель,
И в ласковом тепле нагретых печек
Нам кажется: в траве звенит кузнечик.
(Перевод С. Маршака)
Море
Шепча про вечность, спит оно у шхер,
И вдруг, расколыхавшись, входит в гроты,
И топит их без жалости и счета,
И что-то шепчет, выйдя из пещер.
А то, бывает, тише не в пример,
Оберегает ракушки дремоту
На берегу, куда ее с излету
Последний шквал занес во весь карьер.
Сюда, трудом ослабившие зренье!
Обширность моря даст глазам покой.
И вы, о жертвы жизни городской,
Оглохшие от мелкой дребедени,
Задумайтесь под мерный шум морской,
Пока сирен не различите пенья!
(Перевод Б. Пастернака)
Ода к осени
Пора плодоношенья и дождей!
Ты вместе с солнцем огибаешь мызу,
Советуясь, во сколько штук гроздей
Одеть лозу, обвившую карнизы;
Как яблоками отягченный ствол
У входа к дому опереть на колья,
И вспучить тыкву, и напыжить шейки
Лесных орехов, и как можно доле
Растить последние цветы для пчел,
Чтоб думали, что час их не прошел
И ломится в их клейкие ячейки.
Кто не видал тебя в воротах риг?
Забравшись на задворки экономии,
На сквозняке, раскинув воротник,
Ты, сидя, отдыхаешь на соломе;
Или, лицом упавши наперед
И бросив серп средь маков недожатых,
На полосе храпишь, подобно жнице,
Иль со снопом одоньев от богатых,
Подняв охапку, переходишь брод;
Или тисков подвертываешь гнет
И смотришь, как из яблок сидр сочится.
Где песни дней весенних, где они?
Не вспоминай, твои ничуть не хуже,
Когда зарею облака в тени
И пламенеет жнивий полукружье,
Звеня, роятся мошки у прудов,
Вытягиваясь в воздухе бессонном
То веретенами, то вереницей;
Как вдруг заблеют овцы по загонам;
Засвиристит кузнечик; из садов
Ударит крупной трелью реполов
И ласточка с чириканьем промчится.
(Перевод Б. Пастернака)
Ода греческой вазе
1
О ты, приемыш медленных веков,
Покой — твой целомудренный жених.
Твои цветы пленительней стихов.
Забыт язык твоих легенд лесных.
Кто это? Люди или божества?
Что гонит их? Испуг? Восторг? Экстаз?
О девы! Прочь бежите вы стремглав.
Как разгадать, что на устах у вас?
Вопль страха? Дикий возглас торжества?
О чем свирель поет в тени дубрав?
2
Звучания ласкают смертный слух,
Но музыка немая мне милей.
Играй, свирель, заворожив мой дух
Безмолвною мелодией своей.
О юноша! Ты вечно будешь петь.
Деревья никогда не облетят.
Влюбленный! Не упьешься негой ты,
Вотще стремишь к любимой страстный взгляд.
Но не умрет любовь твоя и впредь,
И не поблекнут милые черты.
3
Счастливый лес! Не бойся холодов!
Ты не простишься никогда с листвой.
Счастливый музыкант! В тени дубов
Не смолкнет никогда напев живой.
Счастливая, счастливая любовь!
Нам сладостна твоя святая власть.
Наполнена ты вечного тепла.
О что перед тобой слепая страсть,
Бесплодный жар вдыхающая в кровь,
Сжигающая пламенем тела.
4
Куда ты, жрец, телицу поведешь?
В гирляндах — шелк ее крутых боков.
Где в плоть ее вонзишь священный нож?
Где жертвою почтишь своих богов?
А почему пустынен мирный брег?
Зачем людьми покинут городок?
Безлюдны площадь, улица и храм.
Не ведать им ни смуты, ни тревог.
Спит городок. Он опустел навек.
А почему — никто не скажет нам.
5
В аттическую форму заключен
Безмолвный, многоликий мир страстей,
Мужей отвага, прелесть юных жен
И свежесть благодатная ветвей.
Века переживешь ты не спроста.
Когда мы сгинем в будущем, как дым,
И снова скорбь людскую ранит грудь,
Ты скажешь поколениям иным:
«В прекрасном — правда, в правде — красота.
Вот знания земного смысл и суть».
(Перевод В.Микушевича)
