Я его не то чтоб украла, просто не вернула вовремя, а потом возвращать уже стало некуда, да и некому. С тех пор он живёт и живёт у меня на даче – длинный, широкий, с пуговицами, по-мужски пришитыми на правую сторону. Просто плащ или плащ-палатка? Кто-то из домашних окрестил его «зипуном», и прозвище прижилось. Хорошо в зипуне ходить по грибы - никакой дождь не страшен его прорезиненной ткани. Не страшна зипуну и грязь, которую оставляют на нём лапы нашего прыгучего пса: помоешь зипун водою – он опять новый!
Ненастными осенними ночами, короткими зимними днями, розоватыми весенними вечерами зипун, вероятно, шепчется с резиновыми ботами и старой фуфайкой, рассказывая им о белом свете прожекторов, черноте зрительных залов, шквалах аплодисментов и пряных запахах полутёмных кулис. «Вот это жизнь!» - всплёскивает, наверное, рукавами фуфайка, а боты сердито топочут в своём тёмном углу: «Мы тоже хотим на сцену, чем мы хуже какого-то старого балахона?»
- Будешь бабку играть, - сказал Александр Николаевич, и, увидев моё недовольное лицо, протянул тяжёлую тёмную тряпку: - А ну-ка примерь!
- Понимаешь, бабушка Красной Шапочки, нестарая ещё женщина, является офицером царской охранки, - продолжал он, разглядывая мою фигуру, облачённую в огромный плащ. – В высоких чинах, - полковник, генерал, или кто там ещё у них был? Волк – это партийная кличка революционера, тоже не простого, а такого… вроде Ленина или Сталина, что ли… А Красная Шапочка – красотка, соблазняет Волка, приводит к бабушке, и тут – полиция, арест, смертная казнь – и нет никакой революции, а есть купола золотые, благодать и торжество справедливости. Во веки веков. Плоха идея, скажешь?
… Сначала моя героиня была вполне себе светскою дамой. Она играла в вист с затесавшимися на придворный бал разночинцами. Кокетливо обмахиваясь веером, флиртовала с особо опасным народовольцем. Она даже танцевала с самим Волком мазурку, и колье её сияло так, что видно было в последних рядах зрительного зала.
Когда же в финале нашей драмы Красная Шапочка привела незадачливого Волка в старушкин дом, та встретила его не в бальном платье, а в длинном сером одеянии и с большим красно-золотым орденом на груди. И напрасно Волк пытался спастись от жандармов, выскочивших из-за колонн, портьер, гардин, картин... Одетые в школьные пиджаки с пришитыми аксельбантами низкорослые писклявые жандармы поймали его, повели, - и погребальный звон колоколов возвестил о смерти злодея.
- Ваша директриса сказала, чтоб я увольнялся по собственному желанию, - жаловался Александр Николаевич, куря с нами за углом школы. – Два года, говорит, я терпела разную отсебятину, но такого безобразия ещё не видала! Ну да, начальству же всегда подавай прилизанное что-нибудь, жизнерадостное, без актуального подтекста. А если уж «Красную Шапочку», так тоже традиционную, и чтоб Волк был с хвостом и плюшевой головою…
Впрочем, безработица Александру Николаевичу не грозила. Его уже полгода как звали в городской Дворец Пионеров; там было две сцены: большая и малая. На большой сцене давно уже хозяйничал какой-то народный театр, а в малый зал требовался профессиональный режиссёр – с дипломом и с опытом.
- Да я в ГИТИСе учился, и опыта полная трудовая книжка, - говорил Александр Николаевич. – Ничего, устроюсь туда, мы с вами там развернёмся!
Я заканчивала школу. Через несколько месяцев меня ждала новая жизнь – взрослая, студенческая, трудовая.
- А вы меня примете в новую труппу? – спросила я. – Или только школьникам можно?
- Тебя приму в первую очередь! – пообещал Александр Николаевич. Такую фактуру да не принять?
Весь город Калинов знает полковника НКВД Марфу Игнатьевну Кабанову. Когда рано утром выходит она из своего подъезда, дворник Кулигин, качая головой, говорит пенсионеру Шапкину:
- Страшный человек Кабаниха!
На Кабанихе – всё тот же зипун, а скромные золотистые погоны Александр Николаевич купил для меня у какого-то коллекционера.
- Довоенные ещё, - сказал он. – Не полковничьи, а лейтенантские, но кто в наше время в этом разбирается?
Не так давно Кабаниха совершила ошибку, женив своего сына Тихона – вялого ленивого юношу, бросившего институт. Невестка Катерина оказалась не просто гулящей – её любовник оказался опальным молодым агрономом Борисом, выращивающим классово чуждые бананы и ананасы. Всем ведь известно: советские граждане должны хавать исключительно картошку и брюкву! Кабанихе ничего не стоит арестовать строптивую Катьку, и но что она скажет любимому сыну? Выход один – организовать гибель негодницы. Или довести её до самоубийства?
- Тебе не стыдно позорить святое? – спросила меня бабушка, глядя на пришитые к зипуну погоны. – Видел бы дед…
- Он уже не увидит, а преступная деятельность НКВД осуждена – ответила я, выходя на лестничную клетку: внизу меня ожидало такси.
Уходя за кулисы, я не слышала стука своих каблуков: так громко аплодировала нам публика. «Я сделала этот спектакль», - томно произнесла красивая Катерина, но я-то знала, кто по-настоящему его сделал: такой Кабанихи не бывало ещё нигде!
- Молодцы! – обнимая Катерину за плечи, сказал Александр Николаевич. – Глядишь, мы с вами и на фестивале так выстрелим, что мало не покажется!
Дверь гримёрки открылась, и вошёл директор Дворца Пионеров.
- Я при всех хочу сказать вам, молодой человек, - заявил он, вытирая с лысины пот. – Я принимал вас на должность руководителя именно детского театра. Для того, чтобы вы ставили именно детские спектакли, а не, простите, чёрт знает что!
Наступила тишина, лишь слышно было, как бьётся о стекло проснувшаяся муха.
- А может быть, хватит делать вид, что в стране ничего не происходит? – спросил Александр Николаевич, раздувая ноздри. – И по-прежнему скрывать от молодёжи страшную правду?
- Идите в другое место и там показывайте свою…страшную правду, - махнул рукою директор. – А мне дайте на пенсию уйти спокойно!
- Вы ретроград и обыватель, - низким голосом отчеканил Александр Николаевич. – Сталинист и бывший пособник…
- А вы - больной человек, - оборвал его директор. – Идите пишите заявление об уходе. А вы, ребятки, приходите сюда на следующий год, когда мы вам нормального руководителя отыщем…
Наша труппа собиралась ещё несколько раз в одном из городских скверов – Александр Николаевич планировал поставить спектакль о советской карательной психиатрии. Мне предлагалась роль Пиковой Дамы – ясновидящей, которую упекли в сумасшедший дом проклятые кэгэбисты.
- Я так и вижу тебя, босую, растрёпанную, – говорил он. – В сером плаще поверх смирительной рубашки..
- Потрясающе, - скучая, отвечала я.
- Потрясающе, - говорили мальчишки, щупая девчонок. Девчонки визжали и отбивались, хихикая. Они были школьниками, а я – студенткою университета. Моё совершеннолетие всё больше и больше отделяло меня от них. Мои ровесники в их годы так себя ещё не вели. То ли я старела, то ли мир стремительно менялся, катясь неизвестно куда…
… Мы так и не поставили «Пиковую Даму». Мы за неё вообще не взялись. Александр Николаевич исчез. Кто-то говорил о его смерти; другие, наоборот, предполагали, что он уехал в Москву и устроился там в один из ведущих театров. Капель за окнами сменилась первой зеленью, а первая зелень – каштановыми свечами и яблоневым дымом. Я изучала литературоведение и языкознание, всё больше и больше забывая о сцене. А в разгаре весенней сессии в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонил Александр Николаевич.
- Я тут фильм надумал снять – о жизни после конца света. Натуру нашёл – старые рельсы, ведущие в никуда. Мы на них тебя посадим, лицо капюшоном закроем. В позе – безнадёга. Вдруг, представь, налетают на тебя люди в чёрном, набрасывают огромный мешок и волокут, волокут по шпалам…
- Съесть хотят? – спросила я.
- Не надо упрощать, - обиделся Александр Николаевич. – Это символы. Ты взрослый уже человек, должна понимать. Ребята готовы работать. Аппаратуру я возьму напрокат. Будешь сниматься?
- Вряд ли, - ответила я. – Я не хочу, чтоб меня волокли. По шпалам, в мешке…
Александр Николаевич замолчал. Слышно было только его сопение.
- Верни реквизит, - тихо произнёс он через полминуты, оборвав паузу. – Сдай его во Дворец Пионеров, а я приду и заберу. Я думал, у тебя душа актрисы, а ты - мещанка, каких большинство. Прощай навсегда, предательница…
Я положила зипун в сумку и понесла во Дворец Пионеров. Но Дворец оказался закрыт, и рабочие забивали его окна досками. Так он и простоял последующие лет десять, пока выросшие пионеры не открыли в нём ресторан, супермаркет, салон красоты и фитнес-центр одновременно. Ах да, там ещё и казино зарисовалось – кажется, как раз на малой сцене, где моя роскошная и самоуверенная Кабаниха когда-то кричала своей непутёвой невестке: «В ноги кланяйся добрым людям!» Теперь там играют в покер, и призрак несыгранной мною Пиковой Дамы шепчет, скользя от стола к столу: «Тройка. Семёрка. Туз…»
… Лес расступается передо мной, маня рыжиками и маслятами. Я знаю, что за лесом – поляна, а на поляне – железнодорожный тупик. Ржавые рельсы давно ушедшей в небытие узкоколейки упираются в заросший брусникою бугорок; я люблю посидеть на них, вспоминая былое. Моросит, и я надвигаю капюшон своего зипуна на голову – капюшон такой огромный, что падает на лицо. Может, именно на этом самом месте собирался снимать свою чудовищную картину Александр Николаевич? Что виделось ему в его кошмарных грёзах – встреча параллельных миров? Стремительно деградирующее население? Нашествие кровожадных инопланетян, призванных покарать человечество за духовное обнищание? Я никогда не узнаю об этом, как, впрочем, и о том, что в то лето заставило его шагнуть из окна девятиэтажки, где он в очередной раз задёшево снимал у каких-то людей угол. Не узнаю, и, честно говоря, не больно-то мне это уже и интересно…
