1893 год
«Новочеркасск. Утром 2-го января в здание духовной семинарии в Новочеркасске через парадную дверь вошли два казака и попросили у знакомого им швейцара семинарии, казака Семиошкина, клочок бумаги для написания какой-то записки. Швейцар отлучился от своего поста за бумагой, а его знакомые захватили резиновые калоши и поспешили скрыться. Не нашедший их, по возвращению, швейцар заподозрил покражу какой-нибудь вещи из передней и погнался за своими знакомцами. При помощи полиции он задержал их и отобрал калоши, принадлежащие, как оказалось, воспитаннику семинарии Ивану Крылову. Составленный по этому случаю протокол препровожден в камеру мирового судьи». (Приазовский край. 4 от 05.01.1893 г.).
1894 год
«Ростов-на-Дону. В распоряжении городской управы имеется 7000 пудов каменного угля (антрацита), который продастся по удешевленной цене 12 копеек за пуд беднейшим жителям города».
«Ростов-на-Дону. Вот уж несколько дней, как коридоры городской управы переполнены бедным людом, ходатайствующим о бесплатной выдаче угля. Большинство просителей жалуется на то, что в их квартирах по несколько дней не топлено. Управа, по мере возможностей, удовлетворяет каждого из просителей».
«Ростов-на-Дону. В том же заседании предстала перед судьей молоденькая крестьянка Анна Херувимова, привлеченная за кражу старых юбки и кофты, оцененных в 50 копеек, но, по бездоказанности обвинения, Херувимова оправдана, просидев, однако же, до судебного разбора в кордегардии полиции с 22 декабря». (Приазовский край. 4 от 05.01.1894 г.).
1895 год
«Таганрогский округ. Рождественские праздники не бесследно прошли в округе. На второй день праздника односельчане поселка Нижне-Крепинского, Астаховской волости, Антон Марвичев, Иван Владимиров и другие собрались на пирушку в доме крестьянина Молчанова. Слово за слово, за рюмкой водки приятели не поладили и поссорились; ссора эта приняла более острый характер, и в разгаре ее Марвичев схватил со стола нож и нанес им в левый бок Владимирову две большие раны. Раненный впал в бессознательное состояние и, пролежав в таком виде несколько дней, умер.
Другой подобный случай произошел в тот же день в шахтах господина Иловайского. Здесь два шахтера-рабочих Леонтьев и Москалев, тоже за рюмкой водки, поссорились, и Леонтьев нанес рану в грудь Москалеву, от которой последний умер в тот же день». (Приазовский Край. 4 от 05.01.1895 г.).
1898 год
«Область войска Донского. Признаюсь, не без волнения подъезжал я к станице N-ой, из которой выехал молодым человеком и в которую возвращался почти стариком, ровно через 12 лет. Правда, после выезда из N, я не порвал с этой станицей связи и имел о ней из писем некоторых моих знакомых довольно обстоятельные сведения. Так, мне сообщали, что станица N, бывшая когда-то «передовой», превратилась в последнее время в «заурядную» и захудалую, что крупное и сильное дворянство ее повымерло, поразбежалось или до негодности одряхлело, что на смену ему появилось нечто среднее между «доезжачим» и «столичным альфонсом», что предводителю дворянства теперь некем предводить, что везде и во всем стали брать перевес «крючки», что над станицей по временам слышатся возгласы: «Не сметь! В моей станице!? Я так хочу!», что однажды кто-то видел даже поднявшийся над ней чей-то грозно сжатый кулак (небольшого, впрочем, калибра); что с некоторого времени в станице получил право гражданства бесшабашный адюльтер и романы не читаются, а делаются; что в ней появилось в сверхсметном количестве «крапивное семья» и, вообще, «полезли из щелей мошки и букашки». Но все это только, так сказать, заочные сведения.
Скоро я должен был столкнуться с действительностью, и я волновался: волновался и за то, что давно не видел станицу, и за то, что должен встретиться с некоторыми из своих старых знакомых, и за то, что увижу места, где протекала моя молодость, и за то, наконец, что возвращаюсь в станицу почти стариком.
- Куда прикажите ехать? – спросил вдруг извозчик.
«Вот тебе раз!» - очнулся я от различных, нахлынувших на меня мыслей. В самом деле, куда ехать? К Ивану Ивановичу? Но шут его знает, какой он теперь. Если к Ивану Петровичу, то найдется ли у него для меня место? Если к Ивану Степановичу, так не женился ли он и нет ли у него кучи детищ? Между тем, ямщик, полуобернувшись, ждал ответа.
- Куда? – переспросил я. – А куда здесь можно заехать?
- Куда угодно. На въезжую можно… Есть номера Кузьмы Петровича и у Анны Макаровны…
- А у Анны Макаровны хорошие?
- Хороших ни у кого нет, то есть, значит, таких теперича, как в городе.
- Ты, должно быть, нездешний…, не казак?
- Почему так?
- Не хвалишь своих «номеров».
- Верно, не здешний. Но это все единственно… Что хорошо, завсегда похвалю. Ну, известно, у Анны Макаровны будет антереснее.
- Мне не интереснее, а где удобнее, чище, спокойнее.
- Во-во, ежели спокойнее, так и толковать нечего. Баба уже старая. Дебоширства не допущает…, тихо…, ровно в монастыре. Но! – дернул он вожжами и взмахнул кнутом.
Дрожжи запрыгали по подобию мостовой, от чего у меня закололо в боку. «Это новинка», - подумал я. Тогда здесь не было навалено камней, да, кажется, и самой улицы не существовало.
- Стой, езжай тише! – крикнул я казаку. – Ты из меня все внутренности вытрясешь!
- Хе-хе-хе! А мы привыкли, - объяснил он и поехал шагом.
- Так все-таки скажи: у этой… Анны Михайловны-то номера лучше, чем у других? – спросил я.
- У Макаровны? – поправил извозчик. – Да как сказать? У Резунова, пожалуй, лучше, а только спокойнее у нее, у Макаровны.
- Езжай к Макаровне, - решил я.
Теперь по сторонам потянулись довольно хорошие домики, причем, сколько я не припоминал, решительно не мог вспомнить: существовала до моего отъезда из станицы эта улица или нет. Впоследствии оказалось, что, за исключением двух крайних дворов, она не существовала, как не существовало и многих других улиц и даже некоторых церквей.
Выехали мы на площадь, которая выглядела весьма нарядно.
- Красивая площадь! – сказал я.
- Где? – спросил извозчик.
- А это?
- Это не площадь. Улица Козырь. Площадь дальше.
- Вот как? Козырь!
- Точно так. На дощечке обозначено. Дощечки все равно, как в городах.
- Прекрасно! А чьи это красивые дома?
- Купеческие. Тут больше купцы живут.
- Но они, кажется, жили там и за церковью.
- То особо… Живут и там.
- Однако их прибавилось.
- Станица растет.
- Да, растет, и дома очень красивые. А скажи: у казаков есть такие дома?
- Ни одного. Самые что ни на есть отличные, богатые дома в станице – иногородцев.
- От чего же у казаков нет?
- Строить не умеют.
- Глупости не говори.
- Известно, от чего, ваше-скородие! Перво-наперво денег, значит, у них Иван посной…
- Почему же?
- Наживать не умеют. А другое – скупости много. Теперича, ежели у купца завелись лишние деньжонки, сичас рысака, дрожжи, либо фалитон, сичас дом прекрасный строит. А у казака ежели…, вон виднеется дом! – показал извозчик кнутовищем на довольно скромный домишко. – Там полковник живет…, богач ужаснейший, а у него не токма лошадей, либо фалитона – извозчика сроду не возьмет. Кремень. Генерал тоже тут старый в отставке живет. Никак невозможно даже отличку сделать: генерал, али мужик идет. А богач вон какой! Известно, есть и из русских тоже скупердяи…, но только меньше.
- Меньше?
- Куды! Да теперича у нас в станице…, кто самые большие колокола на церковь повесил? Иногородцы! Новую церковь кто выстроил? Опять иногородцы. Казак трешницу, а иногородний сотенную, а то и полтыщи. Зайди в любую церковь – ежели увидишь какое великолепное паникадило, либо хоругвии, беспременно иногородний жертвовал…
- Ну, расхвалился!
- Чего расхвалился? Я – правду! Кого угодно спросите.
- Так и следует. Это за то, что иногородние здесь наживают! – сказал я.
- Кто наживает, а кто и проживает… Я, ваше благородие, слыхал, что казаки на службе в полках тоже наживают… Но только что-то не очень раскошеливаются. Опять же, если иногородцы тут наживают, так они работают. Один, вон, богач из иногородних с коробкой за плечами ходил…, ленточки, перстеньки продавал… А я так думаю, что дураки иногородние.
- Почему?
- Потому что их всячески прижимают, а они лезут со своими деньгами.
- Чем же их притесняют?
- Всем.
- Однако, чем же все-таки?
Извозчик повернул ко мне голову и внимательно осмотрел меня.
- Вы, ваше благородие, из казаков будете?
- Из казаков… Ну?
- Тэ-эк-с! Но! – задергал он вожжами.
- Что ж? Если я из казаков, так не желаешь сказать?
- Да чего говорить? Вам, ваше благородие, может, извозчик потребуется по станице, али куда в отъезд, так я, ежели что, с удовольствием. Поликарпом зовусь… Из казаков ни одного постоянного извозчика тут нет…, не занимаются...
- Хорошо, буду брать тебя. А скажешь, чем вас притесняют?
- Скажу…, после… А вот и Анна Макаровна.
Извозчик остановился перед крылечком большого дома, выходившего на главную улицу станицы N.
***
Ровно в 10 часов утра я вышел на крыльцо, где меня уже ждал извозчик Поликарп с дрожками, покрытыми ковром, и тщательно вычищенной гнедой лошадкой.
- Пожалуйте-с! – лихо наклонился он немного в сторону и молодецки подобрал вожжи.
Так как для официальных визитов было еще рано, то я приказал ему ехать к своему товарищу Р.
- Знаешь, где он живет?
- Помилуйте-с, мирового судью не знать?
- Разве Р. судья? И давно? – удивился я.
- Второй год, только их, кажись, теперь в станице нет. Толковали, что отпуск взяли.
- Хорошо, узнаем.
Поехали к Р. Выехали на площадь. Дома, лавки, встречавшиеся люди – все это было как бы чужое, хотя и дома, и часть лавок, и даже люди были некоторыми знакомыми. Вон продавец булок, зелени, рыбы и всяких съестных продуктов Иван Ильич. Стоит он в дверях своей лавчонки, у которой стены откидываются на петлях и образуют широкие прилавки. Он растолстел и обрюзг. Я помню его имя, потому что частенько покупал у него разные разности.
- Здравствуйте, Иван Ильич! – кричу я, приподнимая фуражку.
Но он только уставил свои заплывшие жиром глаза, видимо не узнавая меня, хотя приподнимает свой картуз. Вон двухэтажный дом купца Фурсикова. Стоит он, как и раньше, только как будто стал выше. Между тем, от всего этого веяло чужим. А извозчик болтает без умолку, рассказывая о том, кому принадлежат встречающиеся дома, и кому раньше принадлежали, насколько состоятельны их владельцы, чем каждый из них торгует, а также каковы у них торговые обороты.
- Это дом купца Желудка.
- Как Желудкова? Он был Таберина.
- Вона! Табериных давно уже на свете нет.
- А вы почему знаете, что Таберина? – повернулся он ко мне. – Не могу вклепаться, смотрю, смотрю… будто лицо знакомое.
- Представь, и я припоминаю, что где-то видел тебя.
Поликарп теперь совсем повернулся на козлах и, взглянув на меня еще раз, широко улыбнулся.
- Вот так-так! Да вы не…
И он назвал меня по имени и отчеству.
- Да! Да как же ты меня знаешь?
- Очень просто. Я Поликарп Бочкарев.
- Поликарп… Бочкарев…, вспомнил… Твой отец – крепостной? А?
- Точно так. То-то я смотрю, смотрю…
При этих словах он остановил лощадь у парадного крыльца большого дома. Я позвонил, но оказалось, что Р., действительно, не было в станице, и я поехал в ближайший отсюда дом бывших моих хороших знакомых Бибиковых, где я поучался умными беседами от главы семьи и некогда ухаживал за одной из его дочерей. Здесь визит удался Бибиков был дома.
Он долго не узнавал меня, повертывал то одну сторону, то другую часть моего тела к окну, надевал очки, соображая, а когда, наконец, узнал по голосу, то крепко расцеловал меня и пошел в комнату своей жены сказать ей о моем приезде.
- Если бы не голос, ни за что не узнал бы! – говорил он. - Пойдем в кабинет, который я по-прежнему люблю и где прекрасно чувствую себя. Ну-ка, узнай! – повернул он меня к вошедшей в эту минуту в зал даме.
- Ну, конечно, Гортензия Михайловна! – сказал я. – Из миллиона узнал бы… Извините: такая же статная и красивая, как и прежде.
- А вот вы так не прежний скромник…, красная девушка, а комплиментщик стали!
- Вы меня узнали?
- С первого вашего слова.
Вошли в кабинет, начались обычные расспросы. Затем Гортензия Михайловна, взяв с меня слово не уезжать, не выпив с ними кофе, вышла. Мы с Бибиковым остались одни.
- Как поживаете? – спросил я.
- Если лично, то ничего хорошего, но вообще, так сказать…, станично-общественно, то скверно…
И он начал жаловаться на новые порядки, а затем сказал:
- А знаешь, с каким еще злом нам приходится ведаться? Нет, ни за что не узнаешь, а если скажу – страшно изумишься.
- Скажите.
- С современными нашими станичными писателями-корреспондентами.
- Что вы?
- Я говорил, что изумишься. Не подумай, что мы дожили до идиотства, перестали понимать значение печатного слова. О, нет! Мы знаем, что станок Гуттенберга принес и приносит человечеству больше пользы, чем все остальные открытия. Не думай также, что я оскорблен каким-либо нашим писакой, и во мне горит злоба. Ничего подобного! Обо мне меньше, чем о ком-нибудь, можно написать. Я возмущаюсь за само печатное слово, которое топчут в грязи эти, с позволения сказать, писатели. Посуди сам. Все серьезные общественные явления замалчиваются; все вопросы, касающиеся станичного управления, хозяйства, торговли, финансов, если это не связывается с выхвалением кого-либо, игнорируются. С этой стороны корреспонденты точно повымерли, и заметь – это не только у нас, но и в других округах области. Самым аккуратнейшим образом читаю я местную газету и серьезных корреспонденций почти совсем не встречаю. Зато достаточно кому-нибудь из местных станичных властей или так влиятельных людей чихнуть, как уже непременно слышишь: «Здравия желаю, ваше-скородие!». Да вот, позволь, я собрал целую коллекцию.
И Бибиков встал, подошел к письменному столу и достал из одного из ящиков связку вырезок из местной газеты.
- Вот-с, не угодно ли? Здесь все так хороши, непорочны, в особенности станичные атаманы, здесь все так совершенно, что высшему войсковому начальству остается только умиляться. Везде подвиги бескорыстия, благо-попечительных распоряжений, высокого самоотвержия, необыкновенного рвения и труда, проявление возвышенного ума, прочувственные речи, призывы к добру. «Благодаря энергии нашего станичного атамана, есаула Добродельмиукрашенского, - пишут из станицы N, - постройка здания станичного правления почти окончена», хотя здание это строилось чуть не 10 лет, и станица думала, что оно никогда не закончится. «Благодаря высокоуважаемой супруге нашего предводителя дворянства, Елизавете Семеновне Пачеснегаубеленной, недавно состоялся у нас бал в пользу осиротелой семьи, пишут из станицы Р., - бал, который за всеми расходами, дал довольно значительную сумму». Сумма не упоминается, ибо она заключается в двух рублях с полтиной, но затем далее возглашается: «Честь и слава» и т. д. и т. д. Или вот: «На днях у нас состоялся высокоторжественный акт, - пишут из станицы Х., - на котором Светлоцеломудренский сказал прочувственное слово о пользе просвещения… Оратор коснулся…» «Оратор» - меньше нельзя.
Бибиков бросил связку на стол.
- Словом, выходит, - продолжал он, - что во всех наших станицах только и занимаются, что отстраивают станичные правления, дают балы в пользу осиротелых семей, говорят прочувственные речи и т. д. и. т. д. Но, по крайней мере, хотя бы правда писалась, а то и этого нет. Читая местную газету, я в особенности поражаюсь псевдонимом одной окружной станицы. Молчит он по целому году, точно совершенно не о чем писать, но как только предводительница даст бал или устроит спектакль, так сейчас же заводится органчик. Точно все интересы, вся жизнь станицы, всего округа исчерпываются балом или спектаклем предводительницы.
- Не зависит ли это от бедности мысли? От неумения писать о серьезных вещах? – спросил я.
- В данном случае – не думаю, хотя, вообще, наши корреспонденты действительно мало развиты, мало сведущи и даже очень плохо, с большими потугами и мучениями владеют пером.
В кабинет вошла Гортензия Михайловна.
- Пожалуйте пить кофе.
- Знаешь что, Горя? Прикажи подать сюда!
- Неизменная любовь к кабинету, - сказал я.
- Страстная! Стоит у своей конторки целые дни, я просто начинаю ревновать его к ней! – сказала Бибикова.
Был подан кофе, и я должен был остаться. Разговор перешел на возрастающую дороговизну жизни, на отсутствие в станице N разумных удовольствий. Взглянув на часы, я нашел, что могу начать официальные визиты, о чем и сообщил Бибикову.
- К кому же? – спросил он.
- Намерен ко всем властям: административным и судебным.
- Отлично. Товарищ прокурора у нас теперь отличный малый. Следователь тоже хороший человек.
- Приятно. Сделаю я им визиты. Главное-то начальство примет меня?
- Конечно. Для многих из здешних его давно уже «дома нет», но вас он примет.
- Почему же?
- Сразу все будете знать – скоро состаритесь и в женихи не будете годиться. Да позвольте, уж вы не интервьюировать ли приезжали меня? Батюшки! Уж не корреспондент ли? – и Бибиков сделал комически испуганное лицо.
- Вы опять? Право, можно подумать…
- Думайте, что угодно, но вы себе представить не можете, как я был бы рад, если бы у нас были настоящие корреспонденты. Сколько света, воздуха, тепла они могли бы внести в наши захолустья! Я не говорю, что корреспонденты панацея от всех наших бед – это смешно; но утверждаю, что они многое могли бы сделать. Поменьше бы самовластья, своевластья и самодурства проявлялось; все подленькое, поганенькое не смело бы поднимать голову на счет достойного и порядочного; умерили бы свои вожделения ростовщики, сластолюбец, развратник и рыцарь кулачного права…, да и мало ли, кто поурезал бы себя во многих скверностях и пакостях, зная, что есть громкий, честный, неподкупный голос и что его скверно-пакостное деяние будет предметом общего внимания и осуждения…
- Вы увлекаетесь, точно юноша, - сказал я, с восторгом смотря на совершенно седого старика с живыми блестящими глазами.
- Благодарю. Но как прикажете понимать вас?
- В самом лучшем смысле. Возможны ли такие корреспонденты и, пойду дальше, газеты?
- Знаю, что только отчасти. Но, в крайнем случае, не пиши пакостей. Если нельзя или не можешь – не лезь, как не лезешь публично нет, если не можешь. При таких условиях сами газеты были бы лучше.
- Да, конечно. Кстати, а как местная газета?
- Существует. Раньше выходила три раза в неделю, а ныне ежедневно. Очевидно, есть потребность. Наш клуб получает – можете видеть…
- Непременно. Вы бываете в клубе? И вы, Гортензия Михайловна?
- Да, хотя редко, но бываем оба, - ответил Бибиков.
- Редко? А помните раньше? Ведь, вы первая дама, с которой я первый раз поехал в клуб!
- Отлично помню. Тогда вы еще краснели, как барышня.
- А у меня не было еще ни одного седого волоска, - вставил Бибиков.
- Неправда! Ты уже лет 50 как седеешь, - пошутила Бибикова. – От излишней мудрости.
Все рассмеялись. Я стал прощаться.
- Надеемся видеть вас у себя, - сказала Бибикова, - хотя, собственно, это пустая надежда: вас непременно затаскают маменьки, у которых много невест. Вот посмотри – он женится, - повернулась Бибикова к мужу.
- Да и пропал человек! Отозвался тот». (Приазовский край. 4 от 05.01.1898 г.).