Расстроенный я ехал на Баррикадную и думал о том, что будет если когда-нибудь мне снова случайно придётся встретиться с этими тётками или с одной из них. С той, что честная. Она не узнает меня и будет пересказывать сегодняшнюю историю, а я возьму и скажу, что я и есть тот самый человек, который к ним приезжал тогда, но я невиновен в пропаже денег.
На последней точке администратор кафе мне предложил:
– А Вы можете начать попозже?
– Попозже это во сколько?
– После закрытия. В одиннадцать. Садитесь за любой свободный столик, а мы принесём вам поесть-попить.
– За поесть и попить, конечно, спасибо, но ночная обработка стоит дороже. Как я потом домой доберусь?
– 250 рублей на такси Вам хватит?
– Вполне. Но у меня к Вам просьба: деньги на такси выдайте, пожалуйста, вперед. А то вдруг Вы забудете и уйдете.
– Нет проблем.
Я сел за столик. Официантка подсуетилась. Принесла стакан апельсинового сока и поставила передо мной тарелку овощного салата. Лоб и щёки покалывало от препарата, а ноги с непривычки гудели. Так я не уставал даже в первые дни работы реанимации. Ещё бы! Весь день на ногах. А оператор позвонила на второй объект и оставила для меня информацию, чтобы я с ней связался. Я связался, а она накидала мне очередные заявки. Завтра опять бегать весь день с раннего утра до позднего вечера. И чего я сюда пошёл? Сидел бы сейчас в лаборатории, спирт пил. Так нет-же. Решил новой жизни попробовать! Вот и крутись теперь с одним выходным на неделе, который надо заранее согласовывать с руководством.
От жалости к себе мне хотелось заплакать. С другой стороны, поначалу всегда трудно. Потерплю, а там видно будет.
Вопреки моим опасениям этот безумный день всё-таки кончился. Впрочем, завтра весь этот кошмар повторился по новой. Ничего не изменилось и послезавтра. Тем не менее, в работу я постепенно втянулся. В день выполнял по пять или шесть малометражных заявок или пару-тройку крупных объектов. Супермаркеты или склады, а так в основном бегал по частному сектору, то есть по квартирам. Морил и в небольших кафе, и в мелких продуктовых лавочках.
Поиск некоторых адресов порой превращался в настоящий квест заставляя долго бродить по окраинным промзонам, в поисках какой-нибудь завалящей будки два на три метра, где торговали пивом. Я отбивался от бродячих собак возле свалок, от попрошаек у грошовых наливаек, с каменным лицом проходил мимо гопников игнорируя их каверзные вопросы. Долг непримиримого борца с крысами и тараканами звал меня в мутные привокзальные шалманы, набитые уголовной шушерой. В бордели, которые маскировались под сауны. В хостелы с гастарбайтерами. В ночные клубы с наркотиками. Также я обрабатывал пожарные части, отделения милиции и тюрьмы. Научно-исследовательские институты, офисы, банки, художественные галереи, музеи, государственные библиотеки, а один раз в качестве богоугодной акции Светлана сослала меня травить мышей в монастырь. А вот модные бутики я не обрабатывал. Там мне сразу писали отказ и просили скорей уйти.
Часто между одним адресом и другим у меня появлялись свободные окна на час или полтора и с наступлением холодов коротать это время приходилось в метро нарезая круги по кольцевой линии. Меня не покидала мысль, что московское метро есть мой нынешний дом. А что? Я только ночевать езжу к родителям или к бабушке, в зависимости от того, в какой район меня занесёт вечером, а так постоянно куда-то еду и чаще всего в вагоне метро. Лишь ненадолго вылезаю я на поверхность, делаю там свою работу, а потом спускаюсь обратно под землю и еду дальше.
В дороге я много читал. Читал Чехова и Достоевского, читал Толстого и Гончарова. Куприна. Набокова. Братьев Стругацких и братьев Вайнеров. Ремарка, Эрнеста Хемингуэя и Джека Лондона. Всё что находил в родительской и бабушкиной библиотеках. Именно тогда во мне и начало вызревать желание стать писателем. Правда, ни одной стоящей темы в голове на тот момент не вертелось, но мне что-то подсказывало что рано или поздно она непременно отыщется. И она отыскалась! Спустя полтора года впечатление от этих поездок ляжет в основу моей первой серьёзной повести. Ну а в ту пору я сочинял нечто несуразное про таракана, ползающего по палатам сумасшедшего дома. Каждая номерная глава этого сумбурного сочинения одновременно становилась и номером палаты, где происходило действие. Вещь называлась “Транзитом через дурдом”.
Но в творческом плане метро сильней на меня повлияло. Куда больше нежели тараканы чьи образы часто встречались в моих юношеских стихах. Оно таило в своих линиях и персонажах что-то магическое, достойное бумаги. День за днём я разгадывал его тайну и первое открытие, которое сделал методично объездив, все 11 линий привело меня в сильное замешательство. Мне даже стало немного обидно за самого себя, что я в своей слепоте не замечал этого раньше. Я с удивлением обнаружил, что каждая линия нашего Московского Метрополитена имеет свой запах. Индивидуальный, неповторимый, особый, свойственный только какой-то одной конкретной линии аромат. Или зловоние.
Взять хотя бы мою Серпуховско-Тимирязевскую. Знаете, как она пахнет? По утрам она источает слабый аромат не шибко дорогого парфюма, джина с тоником, растворимого кофе, а по вечерам накапливает в атмосфере неприятный пивной душок, сигаретный запах, а также раздражение, усталость, разочарование в прожитом дне и отрыжку. И всё это под тихое перелистывание страниц очередного бестселлера от Александры Марининой или Дарьи Донцовой. Ну чем не метафизика?
А если сойти на Чеховской и, внедрившись в густую, пахучую толпу, перейти на Пушкинскую и прокатиться, скажем, до Выхино по Таганско-Краснопресненской линии? Особо приятных ощущений я не обещаю, зато шансов испортить себе настроение на весь оставшийся день у вас точно прибавится.
Начнём с того, что от Пушкинской до Выхино вся “Таганско-Краснопресненская” пропахла потом, водочным перегаром и папиросами Беломорканал. А также машинным маслом, бензином и ещё чем-то промышленным и до крайности неприятным. Там, к слову, не редкость грубая, нецензурная брань, а уж ноги-то вам отдавят в лёгкую. Наступят грязным, нечищеным башмаком и промолчат, отвернувшись. И всё это под новые приключения Бешеного, Слепого или какие-то ну очень замороченные учебники и конспекты, также с примесью чего-то технического.
А когда я оказался на Филёвской? Помнится, я долго и старательно водил из стороны в сторону своим носом, но не чувствовал никакого запаха. Дело, наверное, было в том, что из-за своей, так сказать, “открытости”, голубой линии не удавалось, по примеру остальных линий, накопить в атмосфере никаких обонятельных особенностей, достаточного количества запахов, чтобы их засекло обоняние. Какой-то нехитрый набор их, даже если присутствовал, то был фактически неуловим и быстро выветривался через открытые перегоны между станциями. Я склонен думать, что голубой цвет, в который она окрашена, символизирует небо как бы напоминая этим об “эксбиционистских” наклонностях линии.
Быть может, я мыслю несколько ассоциативно, и любой работник Метрополитена запросто упрекнёт меня в том, что я где-то преувеличиваю или, напротив, преуменьшаю то единственное, что творится на всех этих линиях, но картина моя в целом объективна и он не сможет с этим не согласиться.
Зато знает ли этот придирчивый работник как, например, по утрам пахнет Сокольническая? Я сильно бы удивился, если в один из дней, она вдруг перестала источать Клинское пиво, дорогие духи, не менее дорогой лосьон после бритья, под мерное гудение зубрежки и перелистывание страниц учебников. Под вечер, правда, содержание духов и лосьона, в атмосфере этой линии, постепенно уменьшаются, а после чего и вовсе сходит на нет, содержание Клинского возрастает, зато зубрежка и перелистывание страниц стихают полностью уже где-то к часам пяти вечера, заменяясь на хриплый и веселый гомон, добирающихся домой, студентов.
А Замоскворецкая? А Калужско-Рижская? А Арбатско-Покровская? Или, наконец, эта феерическая Кольцевая?
Я мог бы часами говорить про линии Метрополитена и про то, смесь чего с чем они источают в определенное время суток! Но как тут пропустить Кольцевую?!! И чем только не несёт от этой невероятной линии! Наверное, неспроста у неё такой характерный цвет. Она представляется мне своеобразным фильтром, где оседают неперспективные элементы, исходящие от остальных линий. Основной контингент ездящих по ней людей – это, конечно, люмпены и созерцатели, между тем, являющие собой удивительно сходный продукт. Ни те, ни другие не ставят перед собой конкретной задачи куда-то приехать.
Я часами разъезжал по этой линии и всегда находил, что основной костяк едущих вместе со мной в вагоне круг от круга остаётся неизменным. Довольно редко, когда в нём появлялись новенькие, которые, проезжая несколько станций, исчезали бесследно, не оставляя после себя ни пустых бутылок, мигрирующих по всему вагону, ни обертки от гамбургеров на сиденьях, ни тяжелого запаха мочи в воздухе. Как я уже говорил, люди, составляющие постоянную величину на Кольцевой делились на две категории; если первые, почти всегда пребывающие в объятьях Морфея и безжалостно изгоняемые из вагонов резиновыми дубинками, только и занимались тем, что портили, своим присутствием воздух а, заодно, и настроение окружающим, то вторые – прямая противоположность первым – пребывали скорее в плену собственных мыслей и никого не стесняли, даже если вы их об этом попросили бы. Я относился к разряду вторых, зато всякий раз, совершая очередной круг, внутренне поражался тому единству духа и понятиях о бесконечности, кои, без сомнения, сплачивали нас, созерцателей и люмпенов. Люмпенов и созерцателей.
Именно там, на “Кольцевой” поджидало второе открытие. Я убивал свободное время мчась по кругу под несмолкающий стук колес и вялое перешептывание пассажиров. Завершая второй или третий круг, я вдруг поглядел на схему на стене вагона. Не то чтобы я обладаю особо пылким воображением, но, скажите, она вам никогда не напоминала стилизованного осьминога, с коричневым туловищем-кольцом и разноцветными лапками-линиями?