Глава 7: Возвращение блудных.
В ожидании ужина мы сидим в капитанской каюте. Приятно пахнет разогретой канифолью, Вилнис шустро тычет отверткой в потроха древнего радиоприемника, оставляя на плате серебряные капли, елозит паяльником по клеммам, но транзистор только хрипит и воет.
– Дай покою. Пустая затея, выбрось ты его на хрен. – Я перелистываю газету на латышском языке. Вилнис, с остервенением выдрал припаянные цветные проводки и бросил в картонный ящик.
– Как думаешь, Володя, они вернутся с вечерним автобусом?
– Конечно! Матти – безусловный лидер в тандеме. В хорошем смысле.
– Ну не скажи! – Он не разделял моего оптимизма. – Сегодня посмотрим, кто в этой паре лидер.
Я затянулся сигаретой.
– Матти – большой и ответственный, а Иванычу кураж подавай. Вот увидишь, лед погасит пламень.
Вилнис открыл иллюминатор, и синий табачный дым лентой потянуло наружу. Сказал задумчиво: – Когда-то здесь торчала Яшина рожа… Места так мало, что в каждом сантиметре парохода – история жизни...
Его мысль впервые была созвучна с моими.
– А ты, оказывается, философ! – Я бросил газету на стол и продолжил: – Яша и прочие… Иногда они мне напоминают больших детей. Наивных, простодушных, не знающих, как жить в большом обществе. На стоянке сбегают домой – вернутся, и опять в тину. Удобно, наш-то маленький мир по-своему справедлив, и домашние заботы не липнут. Сам из таких.
Оставив случайное философское, Вилнис сразу перешел к житейскому, не раз сказанному.
– Слушай, давай начнем все сначала! Сейчас придем, спишем нашего кормильца и вместе всем экипажем – на новый пароход! – Мое грядущее увольнение не давало ему покоя. – Какой он новый?! Лет двадцать… Колхоз купил его за бесценок. Я сам ездил за ним в Пионерск и перегонял в Ригу. Запаришься ждать, там еще год уйдет на переделку под наши нужды. – А, что за судно?
– СРТМ (средний рыболовный траулер), морозилка есть… Длина, чуть не вдвое больше нашей – пятьдесят пять метров, двигатель – восемьсот кобыл. Маневренный, как велосипед… волну хорошо держит. Что еще? Просторный рыбцех, командиры по одному в каютах живут, матросы – по два. Три туалета, у тебя отдельный, хоть засидись. С водой нет проблем, по нашим балтийским рейсам можно из душа не вылезать. Вилнис – чисто колхозный капитан, для него это космический корабль! – А в каких районах работал? – После постройки сразу в западную Африку – там и экипажи менялись. Корпус, наверное, слегка прогнил в тропиках, но для Балтики сойдет. Поверишь ли, но вот что интересно… Стоило впервые ступить на его палубу, как меня охватило ощущение дежавю. Никогда не бывал на этом пароходе по определению, если только в другой жизни, но масса знакомых до мелочей деталей говорили обратное. Какой-то морок напал - я это уже видел и все! На мостике – знакомое деревянное кресло на пружинных подвесах, кривая, небрежно выжженная надпись на его спинке – «Капитан». Спустился в кают-кампанию, присел за стол – на переборке висит доска с историей судна: СРТМ-8044 «Степан Козак». Майор, герой Советского Союза… погиб при взятии Кенигсберга… Портрет молодого парня… короткая биография... Боже! Это ведь читано мной когда-то! В каюте старпома, вмятая ударом извне коробка иллюминатора, зеркало, рассеченное по диагонали причудливой трещиной… несмываемая огромная клякса на столе… Видел. Прилег на койку, прогнал в уме таблицу умножения – с головой все в порядке! На удаление, перебирая в памяти эпизоды морской жизни, дошел почти до самого начала и вдруг - стоп!.. 1971 год, третий курс, зимняя практика на учебном судне «Зенит», порт Конакри, Гвинея. Жара неимоверная… Все что было заранее приготовлено курсантами на африканский обмен - зимние шапки, тельняшки, шинели, одеколон и даже гуталин, ушли в первый же день за экзотические фигурки и маски красного дерева. Помню, наши стиранные и не очень, бязевые солдатские кальсоны с тесемками были в радость аборигенам – эта часть нижнего белья, у них мгновенно превращалась в стильные брюки! Итак, все, вплоть до исподнего, продано… И вот, грустили мы с Женькой, грустили в кубрике, перебирая свои африканские безделушки и родилась мысль… У кого первого не помню. В ротном умывальнике, рассовав по карманам шорт хозяйственное мыло, мы вышли на территорию порта. Наши белые форменки с синими гюйсами привлекали внимание и да – чернокожий клиент пошел… Окружили за каким-то контейнером. – Френд! Чапка, тапка, калсы (пресловутые кальсоны), палто? Лук-лук. – Абориген, в проданной мной вчера зимней шапке с завязанными под подбородком ушами, оттягивал указательным пальцем нижнее веко, дескать, посмотреть. А мы, – пожалте мыться!.. Пошло и мыло, но, за ананасы и вязанку банан… Декабрь, +40. Спасая глаза от нещадного солнца, присели в тени грузовика. Дурея от аромата, кромсали ременными бляхами граненые плоды и грызли, как кролики, захлебываясь сладкой влагой. Потом смеялись до икоты, разглядывая наши опухшие, в крови от ананасовых колючек, «негритянские» губы. Какие-то ватные, разморенные, сытые побрели дальше. В самом глухом углу гавани обнаружили два рыболовных траулера, на флагштоках которых реяли советские флаги – наши! Зашли в гости. Это был он – СРТМ-8044 «Степан Козак». Звезды сошлись…
Вилнис слушал с удивлением и интересом.
– Ну ты даешь! Я не помню, что было год назад... Сколько времени прошло? Даже не верится...
– Шестнадцать лет… Ладно, пошли ужинать, я до Иваныча еще поспать хочу в чистой каюте.
Согретый горячей пищей и бараньим тулупом, я так не хотел просыпаться, когда спустя три часа меня будил Вилнис. Цеплялся там, меж снов и яви, чувствуя отвращение к будущей реальности.
– Володя, да очнись же! Они не приехали, а следующий автобус через сутки! Представляешь?!
Капитан был встревожен, я спрыгнул с койки и начал одеваться.
– Совсем одичавши… – Голос у меня подсел после купания. – Может, дебош какой устроили или перешли улицу на красный свет, там один светофор на весь город. Пойдем на мостик. Там уже терлись страждущие «баранок и лимонаду».
– А что, никто не удосужился подойти к автобусу? Спросили бы водителя, хоть какую-то информацию получили. Ехали – не ехали?.. – Я включил электрочайник. – Не знаю, им водку везут, а они даже не чешутся. И закипел, уже без шуток: – Давай на хер с мостика! Засрали все, кружки не вымыты, воды десять литров выпили! Еще раз повторяю: на моей вахте с четырех до восьми и с шестнадцати до двадцати бар закрыт! А сегодня вообще карантин.
Притихшая публика цепочкой потянулась в нижний коридор, а мы с капитаном сосредоточенно уставились на вершину холма. Около одиннадцати наверху полоснуло по кругу светом фар и – опять никого.
– Иди отдыхать, капитан, разбужу, если прибудут. Что тут вдвоем толкаться? Завтра в любом случае выходим, и тебе рулить да рулить.
– Да какой отдых?! В погранзоне пропали люди! – Вилнис выключил верхний свет, в темноте виднее. У меня почему-то не было на душе тревоги, как, впрочем, и покоя. Около полуночи по верхушкам деревьев вдруг робко заиграли розовые блики. – Что это?! Смотри слева! Видишь, или мне кажется?! – Я потянулся за биноклем. Где-то, в глубине леса разгорался костер или пожар… – Есть! – подтвердил капитан. – Свет колодцем идет в небо… – Пошли. – Прихватив фонарики, мы выскочили на причал. На взгорке, в конусе света нереального в этой дичи тусклого фонаря, остановились, закрутили головами. – Нет контакта, стена леса до небес… – растерянно произнес Вилнис. – Где это было? – Давай сюда! – Шаг в сторону, в ельник, и нас поглотила густая, все обволакивающая темнота… Мурашки по коже. И только фоном, далеко позади слышался остервенелый до хрипоты лай хуторских собак. Луч фонарика терялся в буреломе, я с остервенением ломил наугад, падал, вставал и опять ломил… Капитан, стараясь держаться в кильватере, пер сзади. – «Здесь птицы не живут, здесь звери не летааают…» Как ты там, капитан?! – От твоей прыти сдохнуть можно… Давай посидим… – Ты чего, на пикник что ли собрался? Быть может, кто-то нуждается в срочной помощи и счет идет на минуты… – Бесы водят и ты – главный!.. – Стоп, погоди! – В низинке, средь деревьев замаячили отсветы живого огня. – Кажись пришли. Метров через сто, бронзовым пятном открылись маленькая полянка и костер. Стремясь ввысь, огонь перебирал сухие сучья и весело потрескивал, а рядом, тесно прижавшись друг к другу, сидели на бревнышке два сказочных тролля – большой и маленький. Потрепанный викинг в натянутой на уши шляпе, бережно обнимал донского казака и не мигая смотрел на пламя. Из-под его подмышки торчали часть лысины, закрытый глаз и съехавшая на бок щека Иваныча.
– Никак медитируют?! – шепотом изумился Вилнис.
Хрустнула под ногой ветка… Хрюкнув по кабаньи, Иваныч вывернулся из-под Матти и вскочил на ноги. Безумные глаза его разбежались в разные стороны, покрутились-покрутились, и сошлись на моей переносице. – В нюх хочешь?! – спросил он и подтянув к подбородку кулаки, принял стойку. – Тих-тих-тих, без фанатизма! – Вилнис сделал шаг назад, а тот, как бы продолжая когда-то с кем-то прерванный разговор, пообещал: – Щас у меня вприпрыжку побежишь впереди автобуса… – Какого автобуса?! Ты на кого прешь, скотина?! – рассвирепел капитан. – А-а-а, Я-а-а-ныч! Не узнал – долго жить будешь! А мы тут поляну накрыли… – Брызгая слюной, Иваныч полез целоваться. – Отвали! Вы куда, козлы, ездили и где должны быть?! – Дык… – Пальцами оттянув губищу, Иваныч оскалился. – Хыхышь хуба неху! Дохтох хахал пооскать хуха… фуха… – Фурацилином, а ты чем полощешь? – я снял с сучка рогожную авоську. – Что там у вас? – Не тррожь сумочку! – заверещал пьяный гном. – Ооох! Да они хрен бы отсюда вышли! – В авоське лежали три непочатых бутылки «Зверобоя» и еще две пустых были приставлены к бревнышку.
Вокруг кипели страсти, а Матти, не сводя с костра завороженного взгляда, все еще пребывал в нирване. Я толкнул его в плечо.
– Не простудишься? Может, домой пора?
– Валетя… ты? – Его взгляд становился осмысленным.
– Я-я, это я! – ответил я «по-эстонски». – Пошли на пароход, «секьюрити» херов. Тронулись гуськом, а выйдя из леса разбились на пары. Впереди, широко шагая, матерно ругался Вилнис, а Анатолий Иваныч, подпрыгивая и спотыкаясь, виновато семенил рядом. Мы с механиком шли сзади. – Как же ты так опростоволосился? – Хороший мужик – мне было за него неловко. – Опять Иваныч виноват? Матти затряс головой. – Этта – писсь…тесс!
– Объясни, чего вас в тайгу-то занесло?! Вы на автобусе приехали?
Механик смущенно выправлял поля шляпы.
– Ехали ррайськ (зараза)… – Горестный взмах руками. – Этта писсь-тесс!
– Что значит «ехали»?! В городе все нормально прошло? Там ведь все друг друга знают, а вы – как два шведских шпиона, бля! В милиции не были?
– Не пыли. Иваныцю сало (жало) вырвали, закрусились путилками (загрузились бутылками) и сители в парке… лютей смотрели, ррайськ.
– Че людей смотреть? Себя-то показали?
– Пиво пили, сарделлид кусали (кушали), буссь сдали (автобус ждали).
– Так сели?
– Сели…ехали-не таехали, ррайськ.
– Автобус сломался?
– Ехали, пиво пили, шнапс «Сферапой» по цють-цють. Тарока тлинный, ррайськ, а у Иваныся клапп не дерсит, писать хотель.
– А у тебя клапан держит? Брюхо-то у вас вроде одинаковое.
– У меня пять литтер на кватратный сантиметер терсит, – Матти с достоинством постучал кулаком по гулкому животу, – с утра не писаль!.
– Ну, хватит о моче, что дальше произошло?
– Иванысь просился сафер три раз, обещал весь салон обос… ну, это самое… Папки пукались (бабки пугались)… сафер рукался, за варатник тассил на улису… лес круком.
– Шофер тащил Иваныча или Иваныч – шофера?
– Иваныся, райсськ…
– А ты где был?
– Я памакал в сад (помогал в зад).
Я насторожился.
– В смысле?
– В сопу колено пер. Иваныць в прахот не вылазил, цеплялся, сука, за кресла…
– Так что ж ты, козлина, Иваныча коленом под жопу выталкивал из автобуса?!
– А хули телать, Палиць? – Матти многозначительно поднял палец вверх. – Сдесь на острове ба-альсой культуур! Нато было выхотить.
– Да видел я этот культур три года назад на Янов день! Костры, пиво с мочой по асфальту рекой, водка, песни-пляски… А наутро все углы с подворотнями мокрые, и население вповалку по улицам и скверам. Ладно, так он где балласт откатал, в автобусе? – На колесо бусся… – Ну, это как полагается… К бабкам не приставал?
– Папок к маме посылаль…
Теперь мне стало ясно, отчего у Иваныча плащ без воротника. – И сколько километров оставалось до парохода? Как добирались? – Сафер сказал, семтесят песком пайтем, палавину теньги пилет вернул. Сли, пиво пили, «Сферапой» по цють-цють… Потом на «Сикулях» за путилку таехали… – Тарока тлинный… – передразнил я. – Тридцати километров паразитам хватило. Замолчали, но чувствовалось: Матти хочет и не решается что-то спросить. Наконец он глубоко вздохнул и задал, по-видимому, давно мучивший его вопрос.
– Валетя, а почему шнапс насывается «Сферапой»? Веть мы же не сферы (звери)!
– Дорогой Матти, у тебя один «цють-цють» равен пятидесяти граммам. Так?
– Так!
– За день вы с Иванычем выкушали по двадцать «цють-цютей», то бишь по литру на нос. Я правильно понимаю?
– Правильно! – кивнул он головой.
– И, как сказал Иваныч, «отлигулировали» двумя или тремя литрами пива, тоже на рыло. Так?
– Так! – согласился Матти.
– Да от такой дозы не то, что зверь, слон сдохнет! Но не вы. Теперь понял?
– Поняль, ррайськ. Люти высивают (люди выживают). – А то… Мы же хуже зверей.
Я сорвал ветку ивы и, отмахиваясь от комаров, продолжил:
– Ты знаешь, есть такая наука – культура пития. Сейчас в свете последних постановлений партии и правительства она становится все актуальней в народных массах…
– Это как?
– А вот смотри. – Я смахнул с лица Матти комара. – Скажем, приходишь в ресторан, заказываешь пятьдесят граммов «Вана Таллина» и кофе. Суешь язык в рюмку – подержал – вытащил и мотаешь им во рту с полчаса.
Он удивился или не понял: – Зачем крамм ясык мотать?
– Чтобы букет напитка почувствовать. Затем делаешь глоточек кофе и – по новой язык в рюмку. Тебе становится легко и весело, ты смакуешь, наслаждаешься музыкой, приятными знакомствами. Бабочка… фалды фрака парят за спиной, в стремительном танце ты несешься по залу с прекрасной дамой… Прикинь, рюмки хватит на три часа, а то и больше! И главное – дешево. Съезди в Таллинн в свободное время, попробуй.
Матти на минуту задумался.
– А ты сам проповал? Палусяется?
– Пробовал. С первой рюмкой получается хорошо, а потом не очень. Надо тренироваться.
– Да-а.. – задумчиво сказал он. – У нас климат плохой…
Подошли к пароходу, в коридоре вежливо раскланялись.
Вместе с Иванычем в каюту вернулась обычная атмосфера – завоняло прокисшей сырой одеждой, носками, тухлой рыбой и табаком. В секунду, не раздеваясь, старый хрен рухнул в койку и взял такую ноту, что задребезжали дверцы фанерого шкафа. И я, не расправляя одеяла, нырнул в свой «спичечный коробок», но следом улететь не удалось. За тонкой переборкой, в соседней каюте механиков шумели. Там, в узком кругу собрались радостные «пайщики», чьи рубли были вложены в мероприятие еще утром. Лежал и поневоле слушал, а при желании мог бы общаться, не повышая голоса. Их внятный гомон постепенно угасал в сознании, и, наконец, преодолев последний, никогда не ощутимый миг, я шагнул в мир снов.
А дядя Миша в эту пору трудился на камбузе. В духовке томилась килька в собственном соку, а на плите, из-под крышки двухведерной кастрюли дышал паром суп с фрикадельками. Завтра будет качать, а у него уже все готово!
Сидя на деревянной колоде, усталый повар грыз капустную кочерыжку и тупо разглядывал засранную мухами «Схему разруба говяжьей туши». Его привела в сознание странная возня, случившаяся в коридоре. – Иваныч! – торкнуло повара. – Щас я тебя отоварю! Нащупав за спиной рукоятку тяжелого половника, он затаился.
Стук-стук - пауза, тресь-тресь - невнятное бормотание… Повар осторожно, на один глаз приоткрыл дверь – никого. По линии просматривались два метра коридора и вход в туалет, а источник звуков находился вне видимости, где-то у каюты механиков. Первыми звякнули и зримо проявились на кафельной палубе отстегнутые подтяжки, следом, низко из-за угла замаячил толстый зад, обтянутый полосатыми штанами.
– Не понял! – Дядя Миша крепче вцепился в половник. Исчезнув, задница обнаружилась уже на уровне, где ей и положено быть.
– Что происходит, в натуре?!
Повар отвалился от двери, потряс головой и приник к амбразуре другим глазом… Две отдельные пантомимы складывались в единый спектакль.
Матти выпроводил гостей далеко за полночь. Выпить нечего, поникнув головой, он сидел на кровати и долго размышлял о бренности жизни. Эти сегодняшние «цють-цють» с фееричным финалом совсем подорвали богатырское здоровье, сейчас им владели только два желания: в туалет и спать. Или наоборот? Мучил вопрос последовательности действий. – Клапп не терсит… ПИсать… – Он с трудом встал и по ходу отстегивая подтяжки, тяжело шагнул в коридор. Его поступь была настолько тверда, что случилось трясение тела и с кончика носа слетели очки. Зацепившись дужкой за ухо, они качнулись маятником и брызнули осколками по кафельной палубе. Став на карачки, ослепший механик зашарил руками по кафелю и именно в этот момент из своего укрытия повар наблюдал игривую неопознанную задницу. Меж тем, нащупав очки, Матти водрузил их на нос. Одно стекло оказалось утраченным, а второе, в паутинке трещин, неплохо сохранилось. До туалета оставалось два шага…
Для повара картина тоже прояснилась – в просматриваемой зоне появился сам обладатель полосатых штанов, ранее ни в чем таком не замеченный. В рывке уцепившись за ручку, Матти распахнул вожделенную дверь и вцепился в косяк. Возникла пауза, маленький порожек лежал пред его ногами непреодолимой преградой, но, мгновенно оценив обстановку, маленький повар метнулся к товарищу и поднажал плечом в тугие ягодицы… Парой они влетели в туалет, но не упали. Процесс пошел, закатив глаза механик откатывал «балласт», а дядя Миша, удерживая его за карманы, регулировал направление потока. Рев облегчения известил пароход что дело сделано, и повар тотчас исчез так и оставшись неизвестным героем.
Глава 8: Будни. Окончание рейса
– Володя, пора.
Валдис положил руку мне на плечо, и я сразу проснулся. Стараясь не разбудить Иваныча, оделся и вышел из каюты. Снаружи – тихо и темно, только мачтовый прожектор бросает конус света на покрытую инеем палубу. Черемуховые заморозки. Подрагивая в ознобе и стряхивая с себя остатки сна, трусцой пробежался вокруг рыбцеха и поднялся в рубку. Здесь уютный полусвет, исходящее от грелки тепло, смешанные годами запахи прошлых и нынешних обитателей… Обычное начало, не снимая фуфайки, завозился в темном углу с чайником и кружками, затем включил лампу и склонился над картой, прикидывая курсы на выход из бухты. Ничего нового – три вешки слева по ходу, горло залива, а дальше синь и глубь морская. На старте загремел двигатель, судно вздрогнуло, ожило и события закрутились в обратном порядке: пограничники, проверка документов, отход от причала, разворот на выход из бухты и – море.
Слабый ветер никак не определится с направлением и в раздумьях медленно крутит по часовой. Волна сгладилась, но, по инерции, тяжелая зыбь еще наваливает по полной. Спешить некуда, рыбу разогнало штормом, и нашим траулерам еще предстоит ее найти. Здесь как повезет, иной раз на поиск уходит пол суток, затем пять-шесть часов траления, и только тогда наступает черед нашей работы.
Опять на руле старый Валдис. Малым ходом, чтобы не растрясти людей, мы ползем к горизонту. Смотрю вниз, на палубу, где вода, как в ванне, гоняет меж бортов оранжевый шар-кухтыль. Он чудом остается в пределах судна и вроде не прочь вылететь за борт, но в каком-то равновесии с природой получает в лоб встречно нахлынувшей волной и возвращается восвояси. Этакая игра случайностей, а я – зритель. Уплыл-таки…
Наша задача подойти к траулерам на видимость и ждать свежую рыбку. Вот странно, мне жаль всякую тварь божию, но к рыбе, кроме вкусовых, не испытываю никаких чувств. Привык. Высыпанная из кутка трала, она разливается по палубе полутораметровым слоем, трепещет серебряная, но уже без шансов. Стандартный балтийский улов – пять тонн, и, если одна килечка весит десять граммов, мы убиваем разом полмиллиона. Салаки, конечно, меньше. Убить, чтобы сожрать без сожалений. А сколько еще выбрасываем за борт! Денно и нощно тысячи больших и маленьких траулеров пашут мировой океан и гребут-гребут несчастную. Воспроизводство не покрывает потребление. На сколько же нам хватит данного богом? В Балтике треска сходит на нет, стало меньше салаки, кильки… Но, все-таки разводим лосося – выращиваем в садках мальков, выпускаем в море. Многие колхозы этим заняты, и то хорошо.
Я смотрю вперед – на близкий горизонт, невеселое небо в низких кучевых облаках, мелькающий в волнах силуэт встречного судна… Быстрей бы закончить эту канитель – и все, и навсегда домой. Может, опять уедем куда-нибудь? В нас с женой живет охота к перемене мест. За четырнадцать лет вместе мы уже сменили песчаное побережье Литвы на более милые нам, усыпанные камнями берега под Выборгом, затем вернулись в город нашего детства. Мы уезжали не туда, где сытно, а туда, где, казалось, придет наконец гармония жизни. Порой наши желания усиливали те или иные житейские обстоятельства, но это не было главным. В среднем – один переезд в пять лет. Сейчас подходит к концу третий пятилетний цикл и опять что-то царапает внутри: пора! Пора менять судьбу. Новое место обитания – это как жизнь сначала: глаза вновь распахнуты миру, и мир вроде смотрит на тебя доброжелательно. А как сложится? Ну так это будет потом.
Лет тридцать назад, аккурат на сегодня, моему поколению зарезервировали место в коммунизме, но что-то в «семье братских народов» пошло не так… Одновременно открылись две двери – на мостик вошел Вилнис и из радиорубки выскочил радист с радиограммой в руке. Сразу стало тесно и неуютно.
– Что там? Прогноз погоды? – Капитан протянул руку.
– И прогноз в том числе. – Валдис крутанул пальцами листок, их оказалось два. – Погода класс! К вечеру старая волна ляжет. Вторая бумага из колхоза, конфиденциально, читай сам.
Присев, Вилнис начал читать, и его лицо расплылось в улыбке.
– В конторе уже все рассчитали и через пять дней, в воскресенье, ждут у причала, а на восемнадцать часов понедельника назначено расширенное партсобрание.
– Он уже ржал в голос: – С повесткой… Соцсоревнование… у-ху-ху… Итоги… Передовики производства ы-хы-хы… Задачи… а-ха-ха. И на десерт: персональное дело коммуниста третьего штурмана Яков Егорыча в свете его недостойного поведения на прошлой стоянке. Явку обеспечить.
Мне не было смешно.
– Вилнис, постой за меня полчаса, пойду переоденусь.
Оставив капитана на мостике я спустился в кают-компанию. Здесь собралась почти вся команда, за большим столом играли в дурака, за маленьким разминался Яков Егорыч – валил «на руках» всех желающих померяться силой. Скучное занятие без достойных соперников.
– Вот и Палыч! Прошу к снаряду, сегодня вы – мой главный конкурент, – ехидно обрадовался Яша.
– Нашел соперника! Твои девяносто кил против моих шестидесяти пяти. Хочешь самолюбие потешить? Давай!
У меня есть давняя заготовка на эту тему, секретное оружие. Я присел напротив, незаметно под столом обмотал ногу вокруг трубы-основания столешницы и поставил на локоть правую руку.
– Готов!
Яша крутнулся на заднице и самодовольно хохотнул:
– Щас, Палыч, я тебя вылечу!
Моя ладонь утонула в Яшиной, наши лбы сошлись, и состязание началось. Бицептура чемпиона горой полезла из грязной майки, а торчащая из подмышки рыжая шерсть завоняла так, что стало дурно. Рука под мощным натиском зверя предсказуемо быстро пошла от груди вниз и в сторону. Я напрягся изо всех сил, мускулы под тонким свитером даже не обозначились, но сработала связка ноги с трубой. Падение остановилось под углом сорок пять и возникла напряженная пауза. Левой рукой мне удалось вцепиться под столом в какой-то брус и вернуть ситуацию к исходной. В воздухе запахло сенсацией, все бросили карты и неотрывно следили за поединком.
– Палыч, порви его!
– Сделай этого быка!
– Мочи козла!..
Все реплики были на моей стороне. Минуты две мы с Яшкой прели в равновесии, и его красная от напряжения морда выражала удивление и растерянность.
– Яша, – тихо сказал я, – хули ты навис надо мной? Жопу и локоть не отрывай, пожалуйста. Правила знаешь?
– Епта… – неопределенно ответил Яша, но зад и локоть поставил на место.
Все мои «примочки» были исчерпаны, и шансов не оставалось, но справа вдруг подвалила хорошая волна, и я под качку пошел в психическую атаку. Синий лицом Яшка закрыл глаза. Я тоже. Остановились под углом сорок пять в мою пользу. Но, пароход выровнялся и повалился на противоположный борт… Мне оставалось только чуть-чуть подрыгаться для приличия и сдаться. Сенсации не случилось, но приз зрительских симпатий всецело принадлежал мне, а поражение равнялось победе. Не поднимая глаз, смущенный Яша тоже воздал должное:
– Такой червяк, бля, а жилистый! Давай левой?..
– Поберегись позора, левая у меня толчковая. Довольная публика вернулась к своим играм и разговорам. Возвращаться на мостик не хотелось, я присел с краешка, смотрю на лица друзей, слушаю. Психи в чистом виде на борту не водятся, но странных людей достаточно. Латыши – в большинстве народ спокойный и дружелюбный, всех иных, кто рядом, считают русскими. Великий язык объединяет, но мы все-таки разные. Здесь семь национальностей на семнадцать членов экипажа, и разница вполне заметна. Вот, напротив сидит Тарас – длинный, худой и лохматый западенец. В свои двадцать девять лет в поисках длинного рубля он облазил полстраны. Тарас-шахтер, Тарас-металлург, Тарас-геолог, лесоруб, зверобой и, как говорит, все мимо денег. Работящий, шебутной и смешливый в трезвости, в пьяном виде он привязывается ко всякому и требует справедливости на пароходе, в колхозе, земном шаре и далее везде. «Бандера прийдэ, порядок навэдэ!» – бормочет «правдолюбец», но латыши вообще не в курсе, а остальные сразу «посылают», и он послушно, с криком «Слава Украине!» исчезает до следующей «беседы». Где-то глубоко внутри во мне таится неприязнь к этому человеку. В Белом море на зверобойном судне он ходил на промысел белька – грудного детеныша гренландского тюленя. «… шкурку-то портить нельзя, так я его ломом…» - Тарас так увлеченно рассказывал страшное, но лучше бы помолчал. Рядом с ним сидит рыжий и конопатый Миша-Магомед, всегда спокойный, даже меланхоличный дагестанец. Своей внешностью и поведением он ломает все стереотипы о мужчинах Кавказа. Молчалив, редко смеется, не прочь выпить, но в душу к себе никого не пускает…
Уйду я, а спустя месяц-два уйдут и они. «Перестройка»! Все громче вопли, у «угнетенных» местных теперь собственная «долгая дорога в дюнах» и чужих им не надо…
Прибежал Янка-рыбмастер, и клуб по интересам распался.
– Кончай сельсовет! Все – в цех, готовимся! Через час подвезут рыбу, траулеры уже на выборке.
Пять тонн – это четыре тысячи банок, а до полного груза понадобится еще пятнадцать тонн. Если попрет, не больше трех дней работы – и домой. Через час подошли к траулерам: один из них валялся в дрейфе, черпая бортами воду, а другой выбирал последний, битком набитый куток трала. Чайки, сталкиваясь друг с другом, тугим клубком крутились над водой и хватали то, уже не живое, что не попало в сети. Выбирающий траулер заваливался в нашу сторону, взгляду открывалась залитая серебристым уловом палуба и стоящий по пояс в рыбе тралмастер в оранжевой проолифенке. Наши в ожидании работы сгрудились у борта и молча наблюдали за слаженной работой рыбаков. Тарас-«старший матрас» готовил стамп – бочку из нержавейки с откидным днищем для приема свежья. Эта емкость вмещает полтонны рыбы и служит мерилом для оформления квитанций рыбакам. Все просто и рационально: они получают деньги за вылов, мы – за переработку, но количество в документах должно совпадать.
Тарас уже закрепил стамп на шкентеле грузовой стрелы и грязной тряпкой старательно протирал его изнутри. Проходя мимо, дал ему совет: – Ты для полной стерильности еще своими трусами обезжирь… Хирург, блин.
Через рыбцех я пролез на крыло и вошел в рубку. Внутренняя атмосфера мостика зависит от человека, кто властвует здесь в данный момент. Меняется штурман с вахты и уносит с собой свой мир. Сейчас здесь мир Вилниса, он что-то весело, по-латышски, рассказывает радисту. Я, если вслушиваться, понимаю их язык, но сейчас не погружаюсь – просто зашел…
– Когда этот полосатый рейс закончится? Что-то меня все утомило.
– Да все нормально, Володя. Рыба пошла! Через тройку дней будем у причала. В ближайший порт только зайдем – и домой.
– Ну на-хре-на?! Какой ближайший? Все разбегутся, как мыши, по городу, собирай их потом три дня.
– Так ведь пробегали впустую к островам, только топливо сожрали. До дома не хватит, тонн пять надо взять.
– Ну если надо, так надо. – Обратным ходом я двинул вниз. – Я в рыбцехе! Перегрузились, траулер отскочил от борта и тоже завалился в дрейф, там уже готовили трал к следующей постановке, а у нас все пришло в движение: закрутились транспортеры, мелькают руки, банки, чиркает и шелестит закаточный станок. Люди отдохнули, работается легко и быстро.
– Палыч, тебе ночью на вахту, иди отдыхай. Справимся без тебя.
За ветром, облокотившись на планширь, я закурил и взглядом окинул ближнее море: в свинцовых оттенках хмурое низкое небо, пологие, но еще тяжелые волны, и уходящая вдаль пара траулеров, запряженных в близнецовый трал… На палубе, по грудь в толще улова, «плавает» Коля-Буратина – сетчатой зюзьгой-лопатой он ловко мечет рыбу в амбразуру рыбцеха, и все бы хорошо, но не дают покоя ненасытные чайки. Кучей они низко кружат над ним и, непрестанно опорожняя желудок, нещадно дрищут на голову. От прямого попадания моториста защищают засранные добела мотоциклетные очки (что он там видит?!) и соломенная шляпа с широкими прямыми полями. В шляпе твердое скапливается, жидкое протекает за шиворот, а фуфайку этим калибром не пробьешь. Под перекрестным огнем, отчаянно отмахиваясь от наглой своры, он визгливо прикрикивает: – Достали, падлы! Кыш, бля, немцы! – но, пустое! Бесстрашные твари лишь на мгновение распахивают над ним свой белый купол и вновь смыкают, в их злобном крике слышится отчетливое – «А пожрать?!» Эта война закончится лишь тогда, когда последний рыбий хвост исчезнет в зеве рыбцеха. Собачья работа, но Буратина не желает судьбы иной и несмотря на предложения поменяться, упорно держится за свое «кресло». Первое время я удивлялся этому странному романтизму – ведь всяко лучше лопатить банки в сыром, но теплом рыбцехе, чем сутками испытывать невзгоды на открытой палубе, а потом понял – Коля не прост, совсем не прост… В сплоченной, единообразной массе тускнеющего на воздухе рыбьего серебра, он безошибочно отыскивает серые тушки трески и отбрасывает их в ящик, чтобы потом заняться изготовлением сомнительного деликатеса под названием «Печень трески». Технология проста и незатейлива, без всяких там ГОСТов, санитарных требований: выдернул, ополоснул, обсушил, подсолил, разложил по банкам, шваркнул поверх три горошины черного перца с половинкой лаврового листа – и готов товар! «Шоб клиент не сдох», остается прокипятить закатанные банки, и вот здесь у него начинаются главные проблемы. Дело в том, что плита вместе с кастрюлями всецело принадлежат повару. Буратина начинает издалека, по-приятельски, но всегда одинаково: – Мих Мих, мне бы кастрюльку и одну комфорочку на часик. Сварить кой-чего, болею… Михалыч в курсе: – Твои болезни мне известны… Я сам сварю твою отраву, но каждая седьмая банка моя… – Креста на тебе нет, старый хрыч! – Коля срывает маску благости. – У меня всего 50 штук двухсотграммовых! – Тогда каждая восьмая. Есть-то можно? – Тебе можно… – ну, а дальше все идет своим чередом… Я щелчком пульнул за борт окурок и, минуя каюту, прошел в кают-кампанию. Все на работе, храм досуга и развлечений пуст. Пошуровав под диваном, вытащил пачку газет за нынешний 87-й год… «Известия»: «Для 50% трудящихся, меняющих свое место работы, характерна тенденция к поиску наиболее благоприятных условий для проявления своих способностей. Их ориентация в основном индивидуалистическая, в структуре интересов преобладает досуг, а не трудовая деятельность. Около 42% работников, сменивших работы, главным мотивом своей трудовой деятельности считают удовлетворение материальных потребностей. Уровень профессиональной подготовки этих работников недостаточен, они медленно приспосабливаются к требованиям производства, зачастую пренебрегают социальными нормами трудового коллектива. И лишь 8% среди меняющих свое место работы составляют трудящиеся, имеющие высокий уровень профессиональной квалификации и социальной активности, относящиеся к труду как к высшей нравственной ценности.»
В переводе на русский это означает: половина летунов предпочитает числиться и отдыхать, чуть меньше половины хочет легких денег, и только третья, маленькая часть – высокие профессионалы, общественные активисты, члены месткомов-парткомов с нравственными ценностями в одном флаконе… Но, представьте себе: 40 лет изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год простоять у токарного станка и вконец очумевшим, ненадолго вывалиться в «счастливую старость»… Как вам такой расклад? По мне, так лучше не жить…
А вот еще перлы – доклад первого секретаря ЦК КПСС Латвии Пуго: «Одним из положительных результатов антиалкогольной кампании является усиленное увлечение местных жителей заготовкой соков и варенья на зиму. Люди стали меньше пить, появилось больше свободного времени, и это подтверждает возросший спрос на сахар...»
Как мило! Кроме Москвы, этому всерьез кто-нибудь верит? Перелистал последние страницы – как всегда ни о чем… Зашелестела шарнирная дверь-раздвижка, в кают-компанию заглянул дядя Миша в фартуке и смешном, расплющенном колпаке с невообразимыми оборками.
– Ты чего не отдыхаешь?
– Да не спится. Читаю вот, последние постановления партии и правительства. С думой о нас тоже не спят, небось. Спросил неожиданно: – Слушай, Михалыч, а сколько ты на этом конезаводе работаешь?
Тот присел напротив и вспоминая, наморщил лоб.
– С шестидесятого… двадцать семь лет будет. Мы ведь с Иванычем вместе пришли еще совсем молодыми. Я-то уже женат был, а у Толи жизнь как-то не сложилась, и получилось, что этот пароход для него – и семья, и дом… – Он с таким сочувствием говорил об Иваныче, как будто и не было их ежедневных распрей. – Хочешь рыбки жареной?
– Спасибо! – Мне стало тепло и грустно. – А сделай!..
Михал Михалыч захлопотал с тарелками, а я, отодвинув газеты, следил за его проворными руками.
– Дядя Миша, а ты приезжий? Давно в Риге живешь?
– Я? – Повар снял свой дурацкий колпак. – Я – рижанин в четвертом поколении. Была до войны такая династия портных в Риге. А вообще грустная история… – он замолчал, как бы оценивая мой вопрос – живой или праздный?.. – Слышал о рижском гетто? – Конечно! Фашисты всех евреев расстреляли… – Н-да, немцы только отдавали команды, а стреляли те, кто веками жил рядом… – взгляд его затуманился. – в декабре 1941-го моих родителей, как и всех местных евреев, расстреляли в Румбулском лесу, а их детям был уготован Саласпилс. Предчувствуя беду, отец сумел вывести нас с сестрой из гетто и спрятал на окраине города у знакомой пожилой латышки. Мне в ту пору было семь лет, сестре – пять и всю войну, рискуя собой, добрая женщина берегла нас как родных... Подвал, дальняя комната, чердак – вот наша среда обитания и в душе страх, страх загнанного ребенка… У меня перехватило дыхание. – Как же вы выжили?! – Так и выжили… Суп кипит… – смущенный внезапно пролитым откровением, он неловко встал и поспешил на камбуз. Господи, сколько же тайн хранят человеческие души! Кто-то умирал, кто-то убивал, кто-то отдавал команды… люди и нелюди! «Jedem das seine» – «Каждому свое». Неужели такое можно простить?..
Скоро придут любимые мной белые ночи, а пока – серой, майской, я вхожу в штурманскую рубку. На настенных часах глаза фиксируют движение секундной стрелки: пятьдесят восемь, пятьдесят девять, ноль – ровно четыре. Иваныч, с тлеющим бычком в углу губ, уже на низком старте. – Ты шо опаздываешь?! У меня и так бессонница. – Если бессонница, так и спешить некуда. Выспался поди… – злые, мы расходимся впритирку. – Брюхо-то подбери! Упрямец, напротив, прижимая меня к столу, пускает в лицо клуб вонючего дыма. Дескать знай свое место. Коленкой бы по яйцам… Предчувствуя отдачу, он развернулся и цепляясь за поручни, задницей вперед стал спускаться по трапу. – Смотри, не свались! – и как накаркал. Раскрыв пасть, Иваныч хотел достойно ответить, но вдруг пропал. В черной дыре трапа загрохотало, и в такт пересчету ступеней послышалось невразумительное: – … мать-мать-мать… бать-бать-бать… Сверзься… Я захлопнул дверь. Со света темнота на мостике кажется кромешной, но через минуту уже чувствуешь себя, как дома. Воздух сер, вязок, горизонт невидим, только далеко на норде, расширяя пространство, прыгают в волнах бело-зеленые огни траулеров. Они, не отдаляясь, утюжат море по большому кругу, наверное, оседлали неплохой косячок. Судно в дрейфе валяет с борта на борт – убаюкивает. На радаре осмотрев «окрестности», я спустился на палубу. Буратина, все так же, как и 12 часов назад, неутомимо машет зюзьгой. Результат налицо, рыбы значительно поубавилось. – Живой?! – Три тонны перекидал! – Он вытирает лоб серебряной от чешуи рукавицей, худое нервное лицо растягивается в улыбке. – Через два часа еще подвезут. – Три тонны… это получается около двух тысяч банок по 1,3 кило… Так скоро и домой! Слушай, откинь мне несколько трещин, хочу для семьи пару банок печени сделать. Коля сразу перестал улыбаться.
– Да ты что?! Она насквозь червивая. Не жалко, но домой все-таки… – Тебя клиенты еще не били? – Получить по шее у него мало шансов, предлагая товар случайным прохожим на улицах Риги, – поди поймай в таком городе! – Я второй раз с ними не встречаюсь! Своих жалеет, а другим продаст не дрогнув. – Как там наши? Уже пол суток молотят без остановки… – Клацнув задрайками железной двери, я вошел в рыбцех. Первый взгляд, как мгновенное фото, фиксирует отрешенные лица, позы, движения людей, но уже через секунду я ворвусь в их монотонный мир и все изменится, а сей миг… Спиной ко мне стоит Арнис. Непрестанно кланяясь, пустыми банками он черпает рыбу из алюминиевой ванны и уже наполненные, впихивает на верхнюю ленту транспортера. Столитровая емкость пустеет на моих глазах. – Ррыбу давай!!!! – В амбразуре видно, как на палубе заметался зазевавшийся Буратина. Здесь все в движении, темп сумасшедший. Алдис, в окружении трех бочек, то ли ударник, то ли дирижер в этой банде, с двух рук не глядя, маленькими черпачками мечет в банки пахучие смеси: из левой бочки – специи, по центру – соль, из правой – белую, как снег, бензойную кислоту. Виртуозно «крестит» руками, и ведь ни разу не ошибется! Хорошо, что в начале рейса кардинально решилась проблема с вином, а так бы пришлось подключать «сменного» виночерпия. Вдоль транспортера, лицом к лицу по четыре в ряд, стоят восемь угрюмых патологоанатомов в зеленых клеенчатых фартуках, черных колпаках и резиновых перчатках. Повторяя одни и те же движения, они ловко снимают с верхней ленты хаотично наполненные банки, перемешивают рыбу со специями, ровно укладывают ее и возвращают уже на нижнюю, ведущую к закаточной машине. Нескончаемая вереница банок наезжает на Юрку-закатчика. Сидя в зубоврачебном кресле (где они его достали?!), он метко набрасывает крышку на банку и, руками удерживая ее меж вращающимися дисками, подскакивает, нажимая ногой педаль соединения. Визжат ролики, веером, как пули, летят отрезанные хвосты и плавники, и каждые пять секунд готовая банка катится по наклонному желобу на наклейку этикеток. Маленький белоголовый Юрис не столько сидит, сколько парит над всеми в этом малом спрессованном пространстве. Именно он всегда задает темп всей джаз-банде: пустеет конвейер у закаточной машины – и быстрее мелькают руки укладчиков. Непосвященный, увидев этих прыгающих, скачущих, размахивающих руками людей, поспешил бы выйти вон. Мое появление возвращает матросов в действительность. Лица-маски оживают.
– Па-алыч! Закури-ка нам по сигаретке!
Воткнувшись где-то между Янкой и Мишей, я веером сунул в губы первые четыре сигареты, прикурил разом и начал раздавать сухими руками. Тоже в губы – им трудно снять мокрые осклизлые перчатки. Не меняя темпа работы, закурили, и загомонил народ. Блестят глаза, быстрее мелькают банки.
– Янка, как думаешь, когда подобьем итог?
Тыльной стороной перчатки рыбмастер вытер вспотевший лоб.
– Идет неплохо, эту рыбу «съедим» к обеду. Еще два траления и, если руки-ноги
выдержат, через сутки будем мыть рыбцех.
Страсть к неформальной арифметике у меня в крови. Чтобы взбодрить их, продолжаю: – А вы знаете, чтобы изготовить полный груз, Арнис должен, наполняя банки, восемнадцать тысяч раз нагнуться, Алдис – тридцать шесть тысяч раз метнуть специи, а Юрис, на закатке, – столько же раз подпрыгнуть. Ну а хирурги, – я взглянул на укладчиков, – уложить по четыре с половиной тысячи банок. И все, и домой до следующего рейса! Как вам такая кебенематика?
Работа в таком ракурсе ими никогда не рассматривалась, и все с веселым удивлением уставились на меня.
– Ничего себе!
– Друзья, вы скоро по улицам будете ходить вприпрыжку и кланяться. Чего вам, дуракам дома не сидится?!
– А ты лучше?
– Что я? Я – такой же больной бродяга. А хотите, рассмотрим эту тему в денежном выражении?
– Чего ее рассматривать, придем к кассе: деньги на бочку – и все!
– Вот, смотри! – Я взял в руки закатанную банку. – Тридцать шесть тысяч штук и каждая в магазине по рубль сорок. Наша зарплата за этот груз – двести шестьдесят на лицо, плюс-минус сто, в зависимости от должности. С одной готовой банки в карман каждого из нас падает одна усредненная копейка, равная одному поклону, одному кистевому броску или одному прыжку... А теперь поговорим о ваших расходах. Одна бутылка водки стоит триста шестьдесят банок, одно мороженное – двадцать пять банок. Юра! Чтобы купить пол-литра, ты должен подпрыгнуть триста шестьдесят раз. – тихоня Юрис смотрит на меня с удивлением. – Представляешь?! А машину? Ноги сломаешь, жопу отобьешь, но не купишь.
– Нам с одной банки – по копейке, а колхозу – рубль двадцать один!
– Поошли канючить… А рыба, специи, тара, топливо, продукты… – все денег стоит… – Не любитель без крайней надобности покидать мостик, я бодрил ребят, а внутри шевелилась тревога – поделив пароход пополам, въедет кто-нибудь в борт, и со святыми упокой... Скомкав непринужденный треп, заспешил восвояси.
Вокруг ни встречных, ни поперечных. Чуть покачивая, судно несло куда-то по воле волн и накатило редкое состояние праздности. За кружкой крепчайшего чая, как всегда, потекли незатейливые мысли, фантазии… Может, писателем заделаться? Обратить, так сказать, «богатый внутренний мир» в источник натурального дохода. А что? Когда-то для жены, на пробу, уже были написаны два рассказа и по прочтении, мой друг отводила глаза, хвалила… Давай! Я входил в раж и буквально себя уговаривал, – на первый гонорар куплю себе «Запорожец» … с ушами… с рук … и непременно, домик в сосновом лесу у речки. Почему бы и нет?! Сейчас, в отсутствие жирного и постного, в обществе возник запрос на духовную пищу. Соцреализм уже не будоражит, а писатели, кому достало таланта писать жизнь и не кривить душой, издаются слишком малыми для такой страны тиражами. Быть может и мне удастся написать что-нибудь легкое, безыдейное, что прильнет к душе читателя и не отлипнет...
Отталкиваясь от бортов, пространство начинает расширяться: сереет воздух, блекнет свет палубных фонарей, волны становятся рельефней… За спиной хлопнула дверь, и Бурбулис с картонной коробкой в руках разрушил рассветную сказку.
– Тебе чего?!
– Палич, проштампуй сегодняшней датой пятьсот штук. – он бросил к ногам картонку с этикетками и исчез.
– Слава! – кричу вслед, – Как работа?
– На износ!..
Достав из коробки аппаратик с резиновыми валиками, я выставил дату: 17.05.1987, и приступил – щелк-щелк… Красочные этикетки с улыбающимися рыбками и лукавой надписью по голубому полю «Балтийская сельдь специального посола в винном соусе», густо посыпались в ящик. Помимо отсутствия вина, в названии была еще одна лукавость: «Балтийской сельди», как вида рыбы, вообще не существует в природе – под нее идет в дело крупная салака, ни вкусом, ни размером не сопоставимая с североморской сельдью. Радует то, что вся партия по спецзаказу предназначена нерядовым московским товарищам… С пятисотым ударом штемпеля закончилась и моя вахта, а дел в рыбцехе еще предстояло на целый день. Сидя в кают-кампании в полном одиночестве, я вяло вкушал синюю манную кашу и слушал, как Михал Михалыч на камбузе, с матерком, на повышенных тонах ругался с кастрюлями. Грохот стоял неимоверный, не в духе мужик – продукты-то подъели, а он не привык кормить людей абы как. Под качку, солнечный зайчик-эллипсоид весело перебежал с переборки на мое плечо и брызнув в глаза ярким светом, метнулся в тарелку с синей гадостью, но тут же прянул в дальний угол. Гурман… Створки дверей распахнулись и в кают-кампанию, как сайгак впрыгнул сонный, с налитыми кровью глазами Вилнис. – Хау ду ю ду каптэн? Приснилось чего?
– Лаб рит (доброе утро) … Чет ногу дернуло, аж подскочил.
– Такое бывает. Каши вон поешь, как рукой снимет. Капитан замотал головой.
– Ты лучше скажи, что там у нас с вином? – С вином у нас хорошо, все давно выпито. – Как?! Мы же договаривались несколько коробов сделать для лаборатории. – С кем договаривался? – Я был невозмутим, – У нас здесь своя лаборатория, только успевай откупоривать… – Ты же спрятал! Мы же с тобой пили на острове! – Пили, но другие тоже хочут… – Товар-то на Москву пойдет! – В его вопле навзрыд звучали испуг и последняя надежда. – Ага, прям в следственный комитет… – Это пипец! – Капитан обессиленно опустился на диван. Не хотелось доводить дело до инфаркта. – Дядя Миша! Сколько у нас зелья в остатке?! В раздаточном окошке, как в телевизоре появилось суровое лицо дяди Мишы. – Ровно сорок.
– Ну вот, скажи старому спасибо. – Дурак ты и шутки у тебя дурацкие! – уничтожив меня взглядом, Вилнис демонстративно повернулся к повару: – Спасибо, Михалыч, выручил, – тебе два пузыря премиальных, нам со старпомом оставь четыре, а остальным по бутылке на рыло. – «Со старпомом» прозвучало сухо официально, но пить-то вместе! – Итак, две плюс четыре, плюс пятнадцать, равно – двадцать один, а оставшиеся девятнадцать занеси мне в каюту. Потом, на моих глазах, это вино разбодяжат с водой и разольют по банкам. Вопрос закрыт! Ну закрыт и закрыт… День я провел на производстве, с 16-ти до 20-ти стоял свою вахту, потом опять работал на укладке рыбы и отправился спать только к полуночи. Разминулись с Иванычем в дверях каюты. Насупленный и хмурый, он молча прошествовал на мостик, а мне на своей верхней койке, все еще не давала спать инерция долгого изнурительного труда, и опять покатились-покатились мысли, воспоминания… Для правления колхоза я не представлял собой классического колхозника, и, к обоюдной радости, все курсы повышения квалификации ложились на мои плечи, ибо настоящий колхозный рыбак игнорировал всякие эксперименты с головой. «Основы программирования на калькуляторе», «Радиолокационный тренажер», «Расширенные медицинские курсы» … Чему меня только не обучали!.. – Разнарядка пришла. На врача учиться пойдешь? Три недели в Риге, оплата по среднему… – Ирэн Пална задает вопрос исключительно для проформы. – Конечно! Мечтаю… на гинеколога… – Ха-ха-ха! Ой не могу… – Она любит скабрезные шуточки, но змея еще та!
Там, уже в Риге, подобралась группа таких же старпомов из латвийских колхозов. Познакомились, поучились, освежили в памяти времена бесшабашного студенчества. Теория – жуть, но интересно: болезни, ожоги, операции, искусственное дыхание, перевязки, гипс, и, о боже, прокол мочевого пузыря… В конце третьей недели – практика в реальном вытрезвителе, на травмах. Вернувшись в контору, хлопнул новенькими корочками по столу: – Врач-универсал! Статистику будем вести?
– Нет, – отвечают, – не надо. Вот тебе надбавка пятнадцать рублей – и дуй на пароход, лечи всех подряд.
Легко! Что мучает нашего брата? Сложные синдромы по выходу в рейс, нервы, простуда, легкие травмы, но главное – все лечится на раз и добрым словом. Как резать, у меня записано, как лечить – тоже. Здесь не надо ни за кем бегать, если что случится они сами приходят… На ловца и зверь бежит! Размышления прервал осторожный стук в дверь. – Палыч, спишь? – Это Филимоныч с запором.
– Сплю! Свали за косогор.
– Па-алыч, у меня беда!
– По ночам не подаю. Вы достали уже!
– Ну, Па-алыч!
Механик вошел робко, осторожно отодвинул кроватную шторку и пустил в лицо такую струю чесночного духа, что в зобу дыханье сперло.
– Лимоныч, а ну на хер отсюда!
– Па-алыч! – голос больного звучал уже из коридора.
– Сдохнуть можно! – дыхание восстанавливалось с трудом. – Что там у тебя?!
– Запор…
– Кто бы сомневался! Провонял, сука, всю каюту! – Я свесил ноги с койки. – Опять какого-нибудь картону нажрался. Сколько дней отсутствует дефекация?
– Чево?.. – Сколько дней не ср… спрашиваю человеческим языком. Что ел?
– Четыре дня... Рисовой каши полкастрюльки, соленой килечки немножко…
Здесь каждый эпизод с «больными» приобретает масштабы события и лечит меня в первую очередь. – Ты что, китаец?! У нас кастрюльки меньше десяти литров не водятся! Спрыгнув вниз, я задумчиво, когтями правой ноги почесал икру левой… – Сколько раз говорено – не гонись за Иванычем, у него есть куда рассасываться, а в твоих мощах весь харч в запоры идет.
– Хосспади, да дай же чего-нибудь! Как кирпич проглотил.
– Чего тебе дать, отбойный молоток что ли? – Я захохотал столь удачной шутке. – Ладно, сейчас почитаем библию…
Мой конспект по медицине всегда лежал на полочке в изголовье койки.
– Та-ак, раздел «Запоры» на букву «З», по латыни «Обстипация» называется. Диагностика – ясно, методы… не совсем, виды… Ага, у тебя запор путешественника – ты же все время в путешествиях! – Ну сил нет слушать!.. – А, вот, нашел! «Надо потыкать пальцем в брюхо…». Короче, или таблетки, или вскрытие покажет… Выбирай! – Таблетки!!! Александр Филимоныч из тех людей, что, дожив до седых волос, так и остались наивными простодушными детьми. Этакий беззащитный человечек в большом холодном мире, а внешне вылитый бог Саваоф – худенький, седой пушок по окраинам черепа, добрый взгляд и глаза страдальца.
Судьба детей в ее начале произрастает из судьбы родителей. Его папа Филимон – троцкист и герой Гражданской войны, служил в московском жиртресте «Гуталин», пока не началась борьба с правым уклоном. А кто не без греха? В их конторе, между 33-м и 37-м, каждый второй уже куда-то с концами отклонился, и к смышленому папе пришло осознание: пора валить! Пока еще по зову партии, Филимон отправился на большие стройки Сибири, но не доехал. Прихватив жену, казенный чайник и личный скарб (шоб не сперли), на дальней станции он вышел за кипятком и пропал… Что, где, когда – история умалчивает, но спустя время, одному ему ведомыми путями, Филимон вдруг объявился на заснеженном таежном полустанке, где до ближайшего отдела НКВД было семьсот верст, а паровозы пролетали без остановки. Раз в полгода мешок муки скинут… Первым делом в будке обходчика, он, «от сглазу», развесил по углам портреты Вождя народов и вдали от людских глаз, принялся строить свой, правильный социализм. Долгими вечерами, сидя у раскаленной буржуйки в пестрядинных портках и косоворотке, Филимон валял шерсть с четырех баранов и лепил валенки. Земляк, машинист паровоза увозил товар в заснеженную даль и, возвращаясь, сбрасывал заветный, привязанный к кирпичу холщовый мешочек с наличными… Кирпичей, впрочем, тоже прибывало.
Здесь же в тридцать седьмом появился на свет и Филимоныч – сын Филимонов. Детство, проведенное в уединении, наложило свой отпечаток на характер юноши, и поступая в рыбную мореходку, он свято верил, что пароходы так же безлюдны, как его таежный полустанок. Позже пришло разочарование – плотность флотского населения оказалась сопоставимой с питерской коммунальной квартирой. Вокруг одни волки, а жить надо… Покопавшись в коробке, я извлек упаковку старого доброго пургена и вытряхнул в ладонь Филимоныча четыре таблетки.
– Володя, ты вроде прошлый раз только две давал… – мужик сомневался в моей квалификации.
– Ну… там сложно все, в унциях… Понимаешь, болезнь одна, а формы могут быть разными… Отсюда варьируется и тротиловый эквивалент. Короче, скидывай штаны, заглоти четыре заряда и в ожидании взрыва прогуливайся у туалета. – Трусы снимать? – Не снимай, если нравится ходить обосрамшись…. Спросят, че голый шляешься, скажи, постирался. – Хорошо… – смиренно произнес Филимоныч. – Да, чуть не забыл! Как подорвет на унитазе, старайся тормозить, чтоб прямую кишку не выхлестнуло – такое бывает. Сейчас час ночи – время пошло!.. Ранним утром пробираясь на вахту, я заглянул в каюту механиков – пациент безмятежно спал, скорчившись на крошечном диванчике. В дверях рубки разминулись с мрачным Иванычем.
– Ты, бляха, хоть скажи, где плывем, куда плывем, чего молчишь? Что на палубе? – не удостоил ответом. Ну и хрен с тобой! По радиопеленгам определил свое место на земном шаре и связался по радио с рыбаками. Оказалось, они тралили в пятнадцати милях южнее, этот мудак продремал в тиши мостика четыре часа, а мне ехать… Спустился в рыбцех. Сорок часов почти непрерывной работы впечатали в лица людей тупое равнодушие. Потухшие глаза, и никакой реакции на мое появление. Тихо вышел, заглянул под раскинутый на палубе тентовый полог, где такой же усталый капитан работал на упаковке. – Яныч, сейчас поедем. Иди покрути баранку, чайку попей, отдохни, а я здесь.
– Да нет, делай свое дело. Сколько ходу до Вентспилса, не смотрел?
– Семьдесят пять миль, но спустимся к траулерам на 15 миль южнее и останется шестьдесят – по попутной волне это 7-8 часов хода.
Вилнис, не разгибаясь, кивнул головой.
– Давай! Там три последних тонны возьмем, на переходе доработаем и к вечеру будем в Вентспилсе. Поколдовав над картой, я толкнул ручку машинного телеграф на «Средний вперед» и пустился к невидимому югу. Светало, из-под форштевня разбегались пенистые усы, небо клубилось низкими дождевыми облаками. Утлое суденышко ухало в невысокие волны, гремя крепежными цепями болтавшегося за бортом пятиметрового пневматического кранца. Его черная, блестящая от воды туша была похожа на плывущего рядом, прижавшегося к борту Моби Дика. Защита во время швартовок в море, Иваныч поленился поднять его на палубу грузовой стрелой, а я, пока не дал ход, не заметил – так и мотается на цепях, грозя оторваться в любую минуту.
Здесь меня спасает мой внутренний, порой черный юмор. Когда не спится от обиды или переутомления, я копаюсь, ищу смешное в моем прошлом и так лечу свою больную душу. И засыпаю. Как когда-то в детстве, утоляя физическую боль, прикусывал тыльную сторону ладони, и становилось легче… Оппа! Далеко на горизонте появились два дымка и силуэты судов – это наша пара траулеров мела последнюю в этом рейсе рыбу. До них по радару оставалось шесть миль – отлично! Как раз подойду, когда они станут на выборку трала, а там и вахте конец…