Очерк четвёртый
Казахстаниада
Часто слышала в разговорах родителей незнакомое слово «калкаман». Оказалось, это название посёлка в Казахстане, куда в 60-е годы приезжали молодые специалисты со всего Советского Союза в одиночку и семьями на какой-то строящийся комбинат.
Мои родители тоже решили попытать цыганского счастья — получить от комбината обещанную квартиру да заработать кучу денег, не страшась окунуться в романтику пылевых бурь с суховеями, резкой смены температур в течение суток, зимних метелей.
Не всем же выпадает возможность рвануть за таёжным запахом, перемешанным с мечтами и туманом. Кому-то достаются бескрайние степи, красиво названные поэзией солнечного света.
Квартира была получена сразу, а вот про денежную кучу я как-то не удосужилась спросить впоследствии у родителей — заработали они её или нет. Знаю, что прожили в Калкамане недолго. Более того — по прошествии года отправили меня в Челябинск к тётке, как из блокадного Ленинграда на Большую землю, где прожила я также около года, показавшимся мне вечностью.
День и ночь скучая по маме, я находилась в состоянии перманентного страха от режима жёсткого воспитания, установленного моей тётей. От незащищённости, от невозможности что-либо изменить, от одиночества маленького ребёнка в чужом взрослом мире я ежедневно украдкой плакала, опять же страшась быть замеченной в этом своём состоянии.
Степень страха увидеть жёсткое лицо моей мисс Эндрю и непременно получить порцию нареканий не позволяла мне обратиться даже за медицинской помощью в чрезвычайной ситуации.
Однажды на прогулке я упала с высокой деревянной горки во дворе и сломала большой палец на руке. Я долго терпела эту боль, управляясь одной здоровой рукой, не смея сообщить тёте о своём падении.
Она сама заметила только на следующий день, вернее, вечер, когда увидела, что я как-то неловко натягиваю одеяло, чтобы укрыться на ночь.
Разумеется, мне было продекламировано всё, что думалось по этому поводу. А на утро в травмпункте был наложен гипс. А в детском саду — утренник, посвящённый международному женскому дню. А я, закованная в гипс и в жуткий детский комплекс от такого преображения, преодолеваю неимоверные усилия, чтобы не плакать от стыда за свой внешний вид. Мне почему-то казалось, что рука, упакованная в жёсткий кокон, выглядит крайне уродливо и постыдно. А во время выступления получаю ещё одну порцию страшного счастья — один из зрителей, подросток, мерзко смеясь выкрикивает на весь музыкальный зал: «О, бриллиантовая рука!»
Мама! Мамочка моя!
Я просто скоро умру от этого своего железобетонного горя, как ежедневно умираю в детском саду во время обеда, поднося ко рту ложку… с рыбьим жиром, который из пузатой мерзкой бутылки наливает нянечка в подставленные детьми ложки перед принятием пищи.
Однажды я решила всех перехитрить и не пить это зелье двадцатого века, которое, как считалось, может предупредить развитие почти всех заболеваний и излечить, как минимум половину.
Ничего умнее я не придумала, как быстренько вылить эту гадость в суп. Воспитатель своим зорким оком уследила этот манёвр и заставила меня съесть этот суп до последней капельки. То есть удовольствия вкушать этот стрихнин мне досталось вместо одной ложки на целый суп.
Ребёнок с тонкой душевной организацией всё же обретал покой на непродолжительное время. Радость приносили упражнения в эпистолярном жанре. Окунаясь в мир воспоминаний и надежд на встречу с мамой, я писала ей письма, выводя печатные буквы с тёткиного образца. И всё же как она была далеко!
Золотоискатели, блин!
Зато искатели эти нашли себе там много друзей. Познакомились ещё на станции, возле своих чемоданов. Может, это про них потом народ поговорку сочинит про сто рублей и про друзей? Может, её, ранешной, и не было вовсе? Так и сама поверишь.
Дружбу эту наши родители пронесли через всю жизнь. И мы, дети из двух сблизившихся семей, горько рыдали тогда, узнав, что мы не родственники, что мы не брат и сёстры. Да быть такого не может!
А теперь как-то вдруг в одночасье стали называть друг друга сёстрами, не представляя, как можно именоваться какими-то подругами. Особенно, когда не стало брата. Время всё за нас решило — породнило, превратив детские чаяния в реальность, поскольку иначе и быть не может.
А тогда ходили друг к другу в гости. И не по праздникам, а просто так, между делом. На часок, на минуточку. Вспоминает мама моей названной сестры.
— Зимний день. Стук в дверь. Открываю — стоит колобок, весь в шали укутанный, едва мордочка проглядывает. Танюшка притопала. Заползай, говорю, скорее, раздену тебя. Не замёрзла?
— Здрасти! А что у вас вкусненького есть?
Комментарии излишни. Вот она настоящая жизнь. С детской чистотой, бесхитростностью, вселенской любовью. А как же иначе — к своим же пришла.
Нет чужих, нет своих — все общие. Вернее, наши. И это не проза жизни — это поэзия. Поэзия солнечного света, который ласкал нас маленьких. С уверенностью могу сказать — сотворил светлыми наши души, которые мы храним до сих пор. Во всяком случае, о себе я могу сказать точно — этот свет теперь отражается моей искренней любовью к людям, особенно, к главным их представителям — детям. И беззаветной любовью к моей Родине.
Не пафос — признание. Просто белая поэзия солнечного света. Теперь уже в прямом смысле.
Продолжение следует...
Благодарю Вас, что дочитали до конца! Если понравился рассказ, буду ждать Вашу оценку. Подписывайтесь на мой канал, и мы сможем вновь встретиться — следующие истории нарисуют новые этюды такой простой и такой сложной судьбы!