( Памяти Пэдди Мэрона)
Пахло рекою: мартовский Коннектикут катил на юг свои высокие воды. Утреннее солнце золотило поросшие лесом холмы, вспыхивало на стволах стофутовых сосен, освещало солому на крышах низких каменных построек, странным кремовым светом окутывало белые фигуры животных. Рыжий Пэдди О'Сулливан зашёл в загон и, ухватив молодого барашка, выволок его на траву.
- Сам будешь резать? – спросил он, протягивая мне нож. – Некоторые джентльмены готовы платить, лишь бы перерезать кому-нибудь глотку. Но такому необычному постояльцу, как ты, я предоставлю это удовольствие бесплатно.
Мне надо было привыкать ко всему: что, если новая жизнь потребует от меня стать убийцей? Задушить шпика, выстрелить в жандармского офицера, метнуть бомбу в карету проезжающего градоначальника? Барашек бился в крепких руках фермера, а мои руки дрожали от страха и жалости…
- Вот так укрощают овец, - Пэдди поцеловал курчавую баранью голову с недавно проклюнувшимися рожками. Потом погладил длинные мягкие уши и закрыл ими глаза жертвы. Барашек сразу притих, то ли перестав осознавать происходящее, то ли смирившись со своею судьбой.
Ещё в детстве меня удивляло, почему Иисуса Христа, здорового и сильного бородатого мужчину, сравнивают с каким-то агнцем – теперь я всё понял. Христос пошёл на заклание добровольно, и баран точно также не противится казни.
- Коли сюда! – Пэдди ткнул пальцем в горло барашка. – Да поскорее, пока он не передумал!
Покорно вонзив нож в горло лежащего на траве агнца, я услышал имя Иисуса, ласково произнесённое фермером, и последующий поток непонятных слов на вязком, словно картофельный кисель, языке. Тихое «амен» завершило молитву, и в следующий миг я уже держал в руках глиняный кувшин – его протянула мне из ниоткуда появившаяся коренастая, круглолицая девушка в белом чепчике. Я пил холодное крепкое пиво и сквозь шум в голове слышал, как Пэдди хвалит меня по-английски: молодец парень!
Мы стали свежевать тушу – Пэдди О’Сулливан привычно делал надрезы на бараньем теле.
- Русский князь, говоришь, – сказал он, орудуя ножом. – Ваши князья такие бедные, что готовы рыть золото на этой проклятой Аляске?
- Мне нужны деньги на борьбу с царём, - ответил я. – Бумага и типографский станок для выпуска революционной газеты уже куплены. Но я и мои друзья должны организовать восстание, а боевое оружие слишком дорого стоит. Отец мой, действительный тайный советник, выгнал меня из дому. Но я не предам товарищей, не отрекусь от…
- Ваш царь сассанах? – перебил Пэдди, стягивая шкуру с бараньей ноги: она снималась легко, как чулок. – Англосакс?
- Нет, русский, почему англосакс? - удивился я, и лобастое, со светлыми глазами навыкате, монаршье лицо сразу же всплыло в моей памяти. – Наш царь тиран и сатрап. Он делает страшные вещи. Например, он заставляет инородцев - самоедов, киргизов, черемисов – учить русский язык…
- А ты черемис? - Пэдди вытер руки о кожаные штаны. – Если нет, то какая тебе разница?
- Я хочу справедливости. Для всех.
Пэдди рванул баранью шкуру: шкура треснула и застряла.
- Помоги лучше мне, справедливый, - сказал О'Сулливан. – Не бойся: баран давно уже мёртв. Подержи передние ноги, а я наконец-то сдеру с него эту чёртову кожу...
Без кожи барашек оказался маленьким и неожиданно тощим. Рёбра просвечивали сквозь красное мясо. Меня зазнобило, и нижняя челюсть застучала о верхнюю. Но давешняя девушка, румяная, с выбившимися из-под чепца рыжими локонами, вышла откуда-то из-за спины, держа в руке чашку. Я глотнул – не пива, а невероятно крепкой, душистой жидкости; напиток обжёг мне рот, но сразу стало тепло и весело.
- Что это? – спросил я сквозь счастливые слёзы.
- Это потин, - пояснил довольный О’Сулливан. – Наши женщины исстари варят его в котлах… А это Нора, моя дочь. Она и хозяйничает – вот уже два года, с тех пор, как я овдовел. А ты, я вижу, крепкий парень, даром что русский князь!
В детстве любил я, пробравшись на кухню, глядеть, как наш повар потрошит гуся: печёнка, желудок, лёгкие… В студенческие годы захаживал я и в анатомический театр, но руками мёртвого тела не касался – не брезгливость меня сдерживала, а бессознательный, не поддающийся объяснению ужас. А теперь я без труда выпотрошил барашка и стоял посреди двора, не зная, куда все эти внутренности девать. Огромный пёс волкодав ходил вокруг да около, молотя могучим хвостом.
- Это Казал, мой верный друг и помощник, - фермер погладил пса по голове. – Я специально его так зову: Казал по-ирландски – борец с правителем. Дай ему пищу из рук, и он тебя не тронет.
Клыки у Казала были длиной и толщиной с палец, в глазах стояло холодное пламя смерти. Но ел зверь деликатно, и взгляд его теплел; впрочем, может быть, мне это лишь привиделось…
- А почему «борец с правителем?» - спросил я. – Ты не любишь правителей, Пэдди?
- Ни один кельт не любит правителей. Ни своих, ни чужих. Никаких, - О’Сулливан тискал лохматую морду пса. – И у нас есть на то причины. Здесь, в Америке, не принято жаловаться, но тебе, как русскому, я кое-что расскажу…
- Расскажи! – я с готовностью достал из-за голенища мятую тетрадь, а из кармана куртки выудил карандаш. – Я записываю всё, что рассказывают мне люди в разных местах земного шара! Когда у меня будет свободное время, я напишу книгу!
С полминуты Пэдди молчал, глядя себе под ноги. Видимо, его впечатлили мои слова о писательстве.
- Ты не знаешь, кто написал Библию? – наконец спросил он.
- Не знаю, - честно ответил я. – группа людей, фарисеев и книжников. Потом её переписывали, наверное, миллион раз. А что?
- Библию написал ирландец, - торжественно изрёк Пэдди. – И про голод, и про исход… Только он придумал, будто всё было в Иудее, чтобы коварные сассанахи не догадались…
Улыбчивая белозубая Нора принесла бокалы с зелёным напитком. Свой белый чепец она сняла. Женщину красит стать, говорил один из моих петербургских приятелей. Но теперь, глядя на густые огненные кудри, сбегающие по плечам девушки, я понимал: главное женское очарование – в волосах…
- Ну, со Святым Патриком вас, дети мои! – ещё торжественнее произнёс О’Сулливан, и непрошенные слёзы блеснули в его глазах. – Святой Патрик, заступник многострадального ирландского народа и покровитель покинутой нами родной земли! Прости нас и не оставь во дни болезней, голода, войны и печалей! Аминь!
Я чистил картофель, а Пэдди резал баранину, отделяя её от костей.
- В каждой ирландской семье должен быть свой Патрик, - говорил он. – Поэтому всякого старшего сына зовут именно так. Я младший, и меня отец хотел назвать Коннором, чтобы я был сильным и смелым, как волк. Или Нилом, в честь белого облака. Но матушка настояла на Патрике Втором. Она словно чувствовала надвигающуюся беду, и беда не заставила себя ждать. В сороковом, когда я начал первые шаги, страшная болезнь поразила картофель – клубни гнили изнутри, становясь чёрными и ядовитыми. Тот, кто съедал такую картофелину, сам чернел и умирал мучительной смертью. А какая смерть не мучительная? Может, от голода? Отец рассказывал, как у матушки пропало молоко, и он отрезал от своего тела кусок мяса, чтоб сварить для неё похлёбку – так вот, вместо крови была вода: ничего красного не осталось… Мой отец был учителем, но Британия не платила ему жалованья, потому что он учил не на английском, а на гэлике. Он был настоящим патриотом Ирландии, и за это королева сделала его нищим: деньги – главная сила в руках власти... Сначала крестьяне приносили нам мясо и овощи, но, когда начался голод, что они могли дать?
Солнце поднималось в зенит. Пэдди положил мясо в огромный котёл, густо посолив. Рядом Нора резала лук, кидая на меня быстрые взгляды. Глаза у неё были зелёные; та же зелень стояла в глазах её отца. Мы выволокли котёл на середину двора. Нора вывела из клети пегого ослика, запрягла его в высокую, на двух больших колёсах, тележку. Точно такие арбы я видел и у татар в Крыму, и у кавказских горцев, и у казаков на Дону и Кубани.
- Нам помогал Луй, матушкин брат, - продолжал Пэдди, взгромождая котёл на телегу. – Он придумал кормить кур лошадиным навозом. Английские солдаты патрулировали наш многострадальный остров день и ночь, а кони их были сытыми… У Луя был петух и десяток несушек, а значит, были и яйца, и мясо. Мы с братом Патриком Первым собирали овсюг в поле, но его становилось всё меньше и меньше: голодные крестьяне опережали нас. Луй пытался выращивать овсюг на кладбище, среди могил предков, но солдаты поймали его, отрезали ухо и пригрозили в следующий раз отрубить голову. Королеве мало было нашей земли – ей надо было уничтожить весь ирландский народ, стереть его с лица земли, чтобы ничего больше не напоминало о том, что он был… Грамотные люди - священник и доктор с учителем, говорят, что мы близки к славянам, а славянин и раб – это одно и то же.
- Они убивали вас, представляя, что убивают русских? – спросил я, кладя на телегу хворост.
- Я не знаю, что они там себе представляли, - ответил Пэдди. – Но они убивали нас, как восставших рабов. Впрочем, мы и были рабами: ещё двести лет назад сассанахи клеймили нас, как скот, отправляя на американские плантации в трюмах гнилых кораблей! Они заставляли наших женщин скрещиваться с африканскими неграми, пытаясь вывести новую породу рабов!
- Но я читал лишь о неграх…
- Неграм было во сто крат лучше, чем нам! Негра никто не учил читать и писать, а значит, и думать не учили! Негр страдает лишь от тяжёлого труда и жестокого обращения, а белый человек, христианин, ещё и думает непрерывно: За что? Зачем? Или, может быть, во имя чего?
Нора, в накидке из овечьей шерсти, вела осла под уздцы, а мы с О’Сулливаном шли по обе стороны арбы, придерживая котёл.
- Я хочу снова жениться, - говорил он вполголоса. – Но новая жена будет хозяйкою в моём доме, и Нора тогда останется нищей. Вот если бы ей найти мужа богатого! Она ведь красивая, не так ли?
- Очень, - шёпотом произнёс я, глядя в её широкую спину.
- А какая скромная – первая с парнем ни за что не заговорит! А добродетельная! Ни одной службы в церкви не пропускает! И чистюля просто невероятная, и прядёт, и вяжет, и шьёт, и мыло варит! Так вот, я рассказывал тебе о Луе, матушкином брате. До голода, говорили, он был первый весельчак, музыкант и танцор: никто лучше него не плясал джигу, не пел и не играл на скрипке! Девчонки бегали за ним следом, да что девчонки – замужние женщины, завидя его, теряли головы! И он дарил счастье каждой из них, плодя отборных кельтских парней – крепких, рыжеволосых и зеленоглазых, сассанахам на горе! Надо ли говорить, что всякий народ силён количеством? И когда Господь создавал первого ирландца, он дал ему два…
Нора оглянулась на нас и заткнула пальцами уши.
- Чего у других мужчин одно, того у нас два, - быстро проговорил Пэдди. – Сассанахи смеются, что это нам для того Бог дал, чтоб малую нужду справлять побыстрее: весь мир знает, как много мы пьём! Но Бог создал нас такими, чтоб мы побольше плодились… И Луй гордился, что половина деревенских детей – его, не ведая, что все эти мальчики умрут в первый же год великого голода! И, когда голод настал, он позабыл все забавы и занялся курами. А когда мне было шесть лет, птицы чем-то заболели и стали умирать одна за другою; должно быть, лошадиное дерьмо – не лучшая еда в мире! Остались лишь два худых цыплёнка: петушок и курочка. И Луй, неисправимый оптимист, всё-таки верил: он их вырастит и получит потомство!
На деревенской площади перед вытесанным из камня бородатым человечком в цилиндре расставлены были вынесенные из домов столы. На столах лежали копчёные осьминоги; красные омары и крабы тянули клешни: отведай нас, чужестранец! Старик в зелёном сюртуке раздавал детворе леденцы, а две молодые женщины резали большой, сладко пахнущий, щедро начинённый сушёным виноградом, хлеб.
- В нашем поселении десять дворов, - говорил Пэдди, разводя костёр. – Все ирландцы и все католики, но все состоят друг с другом в дальнем и близком родстве. Хотелось бы найти дочери жениха из пришлых, но не из сассанахов же и не из протестантов, верно? Ты, князь, скажи мне, у вас в России много ирландцев?
- Наверно, ни одного, - ответил я, глядя, как Нора встряхивает кожаный, с медной затычкой в боку, мешок. Отсветы её волос падали на круглую розовую щеку. «Сколько ей лет? – подумал я. – Семнадцать? Шестнадцать? Почему она всё время молчит? Если она умеет говорить,то как звучит её голос?»
- Как ни одного? Мы ведь повсюду: на чёртовом Альбионе, в проклятых Штатах, в сволочной Канаде, в каторжной Австралии! Плюс ещё те, что остались на родной земле, продолжая рвать задницу на британский флаг! Мы делаем деньги везде, где живём – и нам нет места в какой-то немытой России?! А знаешь, русский князь, когда я разбогатею, я открою настоящее ранчо и при нём – гостиницу для своих. Я даже знаю, как я её назову. Гостиница «Как у дяди Луя». С курочками и овцами, хотя овец у Луя не было никогда… В ту страшную зиму мы съели всю солому с крыш – я, брат Патрик Первый, матушка, Луй и отец. Мы варили её вот в таком же котле, а снег падал на на наши руки и головы - и таял. Но однажды утром я проснулся и увидел, как снег, не тая, лежит на матушкином лице; и после смерти она не переставала меня обнимать. Мы тогда почти не разговаривали друг с другом, надо было беречь силы. И лишь, забросав землёю матушкину могилу, отец произнёс:
- Пароход в пятницу.
Сассанахи отобрали наш дом, сказав, что откроют в нём ещё одно отделение полиции. Какой-то офицер – я как сейчас помню его жирную усатую физиономию – бросил отцу полфунтовую монету. По его мнению, этой суммы нам должно было хватить на дорогу до Бостона и на то, чтоб не умереть с голоду в первые дни жизни в Новом свете. Но в четверг с утра у меня начался жесточайший понос, а к полудню – жар; оранжевые змеи ползли и ползли вверх по зелёным холмам, и белые облака в высоком небе пели матушкиным голосом.
- Оставьте его мне, я выкормлю, - сказал Луй моему отцу и брату. – Цыплята уже подросли, и курочка вот-вот начнёт нестись. А потом мы приплывём к вам в Америку, только напишите письмо оттуда…
Гуляш уже шипел в котле, когда люди собрались на площади – два десятка детей, молодые и старые мужчины и женщины – все рыжие, приземистые, в высоких сапогах и вязаных кофтах. Пришёл также священник, и обветренное крестьянское лицо его мало отличалось от лиц прихожан. Он прочёл кельтскую молитву, где несколько раз прозвучало имя Патрика; один из парней высоко подбросил горшок, а другой, выстрелив из ружья, разнёс посуду в осколки. После этого люди выстроились в очередь за гуляшом – у всех были свои миски, и я щедро накладывал туда и картофель, и мясо. Нора разливала из бурдюка зелёное вино, лицо её раскраснелось и сквозь шум толпы мне было слышно, как она произносит какие-то слова…
- А письмо действительно пришло, - говорил Пэдди, заворачивая табак в папиросную бумагу. – Я был умненький мальчик, и в свои шесть с половиной легко разбирал написанное… Отец сообщал, что в Америке плохо – брат Патрик Первый умер от тифа в дороге, и тело его было сброшено в океанские воды. Отец хотел устроиться грузчиком в бостонский порт, но никто не хотел его брать: уж больно он был худой… Я читал это письмо вслух, как будто бы мёртвый, вытянувшийся на полу землянки, дядя Луй мог меня слышать. Прочтя письмо, я допил из чашки остатки холодного куриного бульона; поел засохшего белого мяса из пыльного черепка; цыплят нигде не было видно. Я вышел из землянки, и проезжающий мимо английский солдат ухватил меня и посадил перед собою на спину лошади:
- Все служат Её Величеству. Сгодишься и ты на что-нибудь, маленький вшивый ирландчонок!
Нас было с десяток маленьких вшивых ирландчат, мальчиков и девочек – в темноте закрытой кареты мы чувствовали тепло друг друга. Обхватив кого-то руками, я крепко заснул, а разбудил меня яркий свет, ворвавшийся в раскрытую дверцу кареты: нас привезли в порт. Был ли это Дублин? Может, Дублин, а может, что попроще: какой-нибудь Арклоу или Уиклоу. На пароходе нас кормили бобовой похлёбкой и овсяною кашей, а мне повар тайком даже сунул кусок холодной свинины с хлебом; я отродясь не пробовал ничего более вкусного! Я сразу полюбил повара и не отходил от двери камбуза ни на шаг, следя за движением белого колпака в иллюминаторе. Но никто не посмотрел мне вслед, когда, сходя на берег неприветливой ливерпульской гавани, я с надеждою оглянулся…
Пока гуляш варится, кажется, что его много. А накормишь всю деревню - тебе останется только на донышке. Я водил по дну котла хлебным ломтем, а Пэдди О`Сулливан курил свою самокрутку рядом.
- До шести лет я не знал зеркала, но все говорили, что я красивый мальчик: щекастый и румяный, несмотря на голод. Может, из-за этого я нравился взрослым, а может, мне просто Бог послал в порту миссис Мэрдок: сунув в карман сопровождавшего нас офицера пятифунтовую бумажку, она просто взяла меня за руку и увела за собою, - рассказывал он. –Так я ушёл от угольных шахт, от фабрик, трущоб и работного дома; я провёл в доме доброй женщины целых восемь лет, и школьный учитель говорил, что я единственный умник среди сорока дураков, хоть и ирландец… Поначалу я едва понимал по-английски, и Абигейл, старая служанка ирландка, стала моим переводчиком. Миссис Мэрдок часто плакала, вспоминая мужа и маленького сына, погибших в железнодорожной аварии. Она была настоящая протестантка, аккуратная и выдержанная, но Абигейл растила меня католиком; именно она и отвела меня к первому причастию. И, признаться, я скорбел о её смерти даже больше, чем о кончине миссис Мэрдок два года спустя… Королева забрала скромный домик вдовы, выбросив меня на улицу. На поезде я доехал до Лондона и нанялся на прядильную фабрику. На вдовьих харчах я вырос крепким малым, но фабричный труд казался мне невыносимым. Надо было бежать в Америку, к отцу – я не знал, жив ли он, но его единственное, пожелтевшее от времени письмо надёжно хранилось во внутреннем кармане моей куртки…
Нора налила мне вина – выпив кружку, я попросил ещё и ещё. Я пил, а она смотрела на меня искоса, из-под тяжёлых век, и её изумрудные глаза светились лукавством. Почему-то вспомнились рассказы нянюшки о далёком прошлом – как молодой папа полюбил дворовую девку, даже жениться на ней хотел. Но дедушка мой, старый кутузовский генерал и ветеран двенадцатого года, пригрозил ему проклятьем и заставил связать свою судьбу с семнадцатилетней маман.
- И слава Богу! – то и дело говорил папа, крестясь на образ Владимирской Богоматери, а маман всякий раз шутливо шлёпала его его свёрнутыми в трубку «Санкт-Петербургскими ведомостями» пониже спины.
Ту дворовую выдали за кучера, и после падения крепостного права оба они уехали на юг, решив сделаться вольными казаками. Кое-кто из наших бывших людей, напротив, подался за золотом в Сибирь – точь-в-точь, как я еду сейчас Бог знает куда… Русский человек всегда волен затеряться в бесконечных пространствах, закатиться в любую северную или южную губернию, притаиться в укромном уголке самой глухой деревни, местечка, аула. Но большинство освободившихся душ всё-таки предпочло остаться при господах, больше всего на свете ценя спокойствие. Это только я, богатый болван, который год мотаюсь по свету ради сомнительного жизненного опыта, - как будто нельзя сочинять свою будущую книгу, сидя в усадьбе…
Тем временем зелёный старик расчехлил скрипку; скрипка вздохнула и взорвалась неистовой джигой. Два парня застучали в бораны, - громкая дробь то накатывала, как океанские волны, то, как волны, уходила прочь.
- Пригласи мою дочку на танец! – шепнул Пэдди на ухо. – Она того ждёт!
Я взял Нору за руку, и мы помчались по кругу галопом. Рука моя лежала на её широкой талии, и это было не менее волнительно, чем обнимать воздушные чресла петербургских барышень – графинь и княжон. Нора была настоящая, а в княжнах и графинях мне почему-то всегда виделась фальшь.
- Браво, русский! – крикнул кто-то, и голос Пэдди громко ответил:
- Это не просто русский, это князь!
Тем временем какая-то девушка, запрыгнув на стол, задрала юбку выше колен – длинные стройные ноги её мелькали так же быстро, как у канканерки, которую я год назад видел в парижском кафешантане. И вся она – высокая и тонкая, с золотым облаком волос вокруг головы, светилась, словно заглянувший в лесную чащу солнечный лучик…
- А со мною ты не станцуешь, князь? – спросила девушка, когда музыка стихла…
… Я сидел, привалившись к молодой берёзе, а Нора прикладывала к моему избитому лицу смоченную в воде тряпку.
- Молли манда и кацалупа, - сказала она по-ирландски. – А Кевин бьёт всех парней, которые к ней приближаются. И её тоже бьёт, но она это заслужила…
- Тебе не скучно здесь жить? – я отхлебнул вина прямо из бурдюка.
- Отец хочет жениться. А я не хочу мачеху… Мне страшно, что она будет злая…
Я мысленно примерил чужую судьбу: это ли не высшее счастье – пить вино из рук бесхитростной, как берёзка, девушки? А вечером, взявшись за руки, сидеть с нею у камелька, заворожённо глядя на пляшущее пламя?
- Папа приплыл в Бостон, когда ему было пятнадцать, - проговорила Нора. – Он нанялся было грузить тюки, но один ирландец, приехавший в порт за табаком, узнал в нём соплеменника и предложил поехать в нашу деревню. Это был мой дедушка, а его дочь стала потом моей мамой.
- Ты ходила в школу?
- Я выучила таблицу умножения и деления, дошла до всемирной истории. Учитель вручил мне грамоту и подарил Евангелие в бархатном переплёте. Отец говорит, были бы деньги, он отправил бы меня в колледж… А зачем? Я мужа хочу, детей…
- А я хочу, чтоб учиться могли все – богатые и бедные. Для этого надо убить царя и захватить власть в свои руки: это будет первым шагом к построению всеобщего равенства. Нужны деньги, поэтому я и еду за золотом. Поедешь со мною?
- Это индианки удирают с чужими мужчинами из своих грязных стойбищ, - ответила Нора, и лицо её приняло надменное выражение. – А мы, ирландки, не такие дуры.
А я был дураком. Я хотел осчастливить всех сразу, но даже не заступился за Ваньку, ученика сапожника, который чинил мои туфли. Сапожник при мне ударил девятилетнего Ваньку колодкой по голове, а я сделал вид, что ничего не происходит. На мне в тот день была мужицкая поддёвка, но что мне стоило сделать Ваньку счастливым, увезя его в своё имение, накормив, одев, наняв нянек, гувернанток, учителей и камердинеров?
Мимо нас с визгом промчалась та самая Молли; глаз её был подбит, а губы сочились кровью. За нею бежал уже знакомый мне широкоплечий парень, очевидно, Кевин. В руках его была бутылка с мутною белой жидкостью – я пивал самогонную водку и с бурлаками на Волге, и с малороссами на хуторах, и даже с бывшими каторжниками в Сахалинском поселении.
- Выпьем? - спросил он, падая рядом со мною в траву. – Большие люди говорят, что вы, русские, опасны, потому что всё знаете. Вот объясни мне, как разучиться любить?
Я вынул из кармана золочёный брегет – поезд на север отправлялся через три часа. Если я покину деревню сейчас, то к вечеру буду на станции. За лето я нарою столько золота, что хватит на сотню винтовок – ровно столько, чтоб захватить царский дворец. Этого не смогли сделать наши предшественники-народовольцы, и к этому должны стремиться мы. Но нужна ли борьба лично мне, начинающему литератору и вдохновенному путешественнику? И так ли несчастны инородцы, вынужденные учиться говорить по-русски для того, чтобы поступать в реальные училища, гимназии и университеты? Те же из них, кто не желает учиться, могут жить в родных деревнях, занимаясь традиционными ремёслами, и разве в этом есть что-то плохое?
Кевин протянул мне бутылку, я отхлебнул из горлышка. Нора покинула нас и скрылась в зарослях можжевельника – негоже девушке сидеть с мужчинами.
- На ней можно только жениться, - сказал Кевин, провожая её взглядом. – Были у неё два брата, оба старшие и оба Патрики. Один умер в детстве от крупа, а другой подался в Чикаго и отца знать не хочет. Одна Нора у Рыжего Пэдди осталась, и он порвёт за неё любого!
Нора вышла из кустов. Я встал с травы и подал ей руку:
- Пойдём к людям, послушаем музыку.
- Я нашла четырёхлистный шамрок, - она протянула мне вялую травинку. - Мы с тобою его съедим, и всё у нас будет хорошо.
Мы вернулись с столам с остатками снеди, и я усадил Нору на дубовую лавку. Скрипка захлебывалась, а рокот двух боранов нарастал и ускорялся. В другом конце площади Пэдди О’Сулливан чинно беседовал с толстой молодой женщиной в городской шляпке и зелёной накидке.
- Не хочу мачеху, - повторила Нора, опуская глаза.
- Ты посиди здесь, а я схожу в дом, пальто возьму, - сказал я. – Свежеет, становится холодно.
Волкодав, увидев меня во дворе, встал на задние лапы, а передние положил мне на плечи. Теперь он был на голову выше меня.
- Здравствуй, Казалушка, - сказал я по-русски, и пёс, услышав незнакомую речь, насторожился и склонил голову на бок. Низкий домик темнел перед нами, и белые рамы расходились в его окошках на четыре стороны. Стать на путь борьбы, подвергаться обыскам и арестам, томиться в застенках Петропавловской Крепости и Алексеевского Равелина, идти, по колено в грязи, по Сибирскому Тракту, чтоб умереть от чахотки в больничке неизвестного Мёртвого дома? Жениться на Норе и до конца своих дней пасти овец, пить пиво и праздновать день Святого Патрика? Не на Норе - на красавице Молли! Сманить её в Россию, и, бросившись в ноги папа с маман, обвенчаться с нею в одном из петербургских храмов. Как и Нора, Молли, конечно, необразованна и груба. Наверняка она тоже вытирает нос тыльной стороною ладони, лижет тарелку после еды, - бесконечно странно будет выглядеть эта девушка в великосветских гостиных. К чёрту гостиные, будем жить в имении: там лошади, борзые собаки, егеря, кучера и лакеи… Зимою дом занесён снегом по самые окна; рубиновые снегири сидят на ветках укутанных рогожею яблонь, сонная муха застыла на подоконнике, пыльный бюст Кромвеля на бюро – убрать! Совместное чтение Уайльда и Свифта в оригинале – а что, если она и читает-то по слогам? Разочарование, раздражение, скука, зевота до слёз. И торопливое блеяние вместо родной русской речи: мейк э кейк, бейк э кейк…Тейк э кейк?
Я накинул пальто, подхватил саквояж и зашагал из дому прочь, по лесной тропинке, подальше от звуков веселья – раскаты боранов ещё какое-то время были слышны из-за тёмных деревьев. Сгущались сумерки. Крикнула, взмахнув крыльями, ночная птица. Какой-то большой зверь глянул из чащи золотыми глазами, и тяжело побежал прочь: природа расступалась перед гением человеческой мысли. Если я отрекусь от борьбы, я предам друзей, но так ли важны эти друзья, - по сути, едва знакомые мещане, разночинцы и пролетарии? Им нужны были мои деньги, а когда papa выгнал меня из дому, они от меня отвернулись; чтобы вновь заслужить их доверие, я вынужден был уплыть в Америку и ехать теперь неизвестно куда, неизвестно зачем…
Лес впереди расступился, и показались огни железной дороги. Рельсы бежали на юг и на север. На юге, в часе езды, был Бостон, а оттуда каждую неделю ходил пароход: сев на него, через три недели я был бы уже во французском Гавре. О, счастье европейской цивилизации: устрицы в лучшем парижском кафе, жареные колбаски в вагоне-ресторане берлинского поезда! Иной раз, поутру пробуждаясь, сознаёшь, что всё увиденное было лишь сном, но всё ещё хочешь туда вернуться, усмотреть закономерность пережитого, хотя бы просто заглянуть в глаза ускользающей правды. Так и я, всё ближе и ближе подъезжая к России, буду мучительно вспоминать – кого я оставил за океаном? Рыжую девицу с бурдюком в красных руках? Её отца, верящего во всемирность кельтского духа? Да, вспомнил: отель «Как у дяди Луя» для путешествующих ирландцев…
Я поднялся на пустой деревянный перрон. Луна вставала из-за здания станции, будоража то ли мечты, то ли воспомнания о мечтах. В России – папа и маман с их извечной ворчливой любовью, а там, на Аляске – золотоносный Юкон, индейцы племени атабасков, медведи гризли и чёрные волки - особый, майнридовский ветер юношеских чаяний. Подошёл поезд, и, опустившись на жёсткую лавку пустого вагона, я ничуть не жалел о своём выборе и не сомневался в своей правоте: запах свободы окрылял меня, кружил голову и звал навстречу небывалым и немыслимым приключениям.
