Общий сбор в офицерской кают-компании «Бессмертного». Я сижу по левую руку от доктора Барра и смотрю на капитана Розанова. Жду, что он скажет. Все мы ждём.
Розанов глядит на лежащую перед ним Сферу. Шарообразное переплетение узоров из неизвестного металла. Внутри светится светло-голубая субстанция.
Он дотрагивается до каркаса Сферы пальцем, и субстанция на миг вспыхивает ярче, затем свечение ослабевает вновь. Капитан вздыхает и обводит собравшихся колючим взглядом ястребиных глаз.
– Данные по местонахождению? – его тихий голос слышен даже на дальнем конце стола.
– Кгхм, никак нет, – поднимается с места астронавигатор Гаррисон. – Нам не удалось найти ни одной известной на Земле звезды. Сегодня утром было подозрение, что углядели Сириус, но после составления модели звёздной карты оказалось, что положения ближайших светил не сходится…
– Физики? – бросает капитан, переводя взгляд на меня.
– Измерили физические константы, – встаю с кресла и начинаю доклад. – Гравитационная, скорость света, постоянная Хаббла… По всему выходит, что это наша Вселенная. Однако, судя по докладу господина Гаррисона, какая-то неизвестная её часть. Знакомых звёзд нет. Ничего, кроме этого залётного астероида и кротовой норы. Экспериментальная установка Штемберга фиксирует…
– Биологи?
Я замолкаю на полуслове. Подойду к нему позже, наедине. Данные с установки Штемберга – единственный стоящий повод продлить экспедицию – и то на какие-то пару дней.
– На астероиде нет никаких следов биологической жизни, – доктор Барр разводит руками. – Мы даже проверили идею альтернативных, неуглеродных форм, но никаких необычных кремниевых структур или соединений газов… А всё-таки эта Сфера – вещь рукотворная.
– Корабль?..
Короткие доклады один за другим сыплются в сгустившуюся тишину собрания. Состояние корабля удовлетворительное… провизии хватает… медицинский отсек функционирует нормально, пострадавший от декомпрессии Гольцман идёт на поправку… Скафандры проверены, больше не повторится… неизвестного состава… неизвестной природы… неизвестного назначения… рукотворный объект… свидетельствует о существовании в прошлом высокоразвитой цивилизации.
Ну здравствуйте, Странники.
Всех терзает одна беспокойная мысль: почему кротовая нора с границы Альфы Центавра вывела нас сюда, в бездну незнакомого межзвездного пространства рядом с блуждающим астероидом? И как на этом камешке размером чуть больше нашего корабля оказалась рукотворная шахта с лежащей на самом дне светящейся Сферой?
– Астероид полностью обследован?
– Так точно, – отзываются на вопрос капитана несколько голосов, включая мой.
– Разумной жизни нет, следов нет, органики нет, Вселенная наша, корабль в порядке… – бормочет Розанов, приглаживая короткие седые волосы. – Астероид удаляется от нас. Мы не можем больше его изучать. Главная наша задача – не потерять нору. Нам нужно ещё что-либо здесь исследовать?
– Экспериментальная установка Штемберга, – наконец объявляю я. – Сегодня я устроил пробный запуск, она зафиксировала нетипичную активность тёмной энергии. Я хотел испытать её на полную мощность и собрать более точные данные. На это уйдёт ещё двое суток – день на настройку и день на испытания.
Капитан долго смотрит на меня, прищурив один глаз.
– Разрешаю. Остаёмся на двое суток здесь, затем возвращаемся на Альц и везём эту штуку на Землю. Первый артефакт чужой цивилизации, подумать только… Мы с вами войдём в историю. Кто тут мечтал о бессмертии, а?
Впервые за всё собрание капитан позволяет себе улыбнуться. Офицеры облегчённо выдыхают, откинувшись в своих креслах.
***
Целый день я настраиваю треклятую машину Штемберга. Вытащить в открытый космос, установить над пилотской рубкой «Бессмертного», на специально спроектированные крепления. Один пробный запуск, подгонка параметров, другой.
Гравитационная поправка, электромагнитный коэффициент, тензор напряжённости тау-поля…
Кое-как вбиваю толстыми металлическими пальцами перчаток скафандра расчётные данные в вычислитель, жду обработки, докручиваю параметры, пересчитываю снова… Болтаюсь в пустоте над кораблём, как криво склеенный воздушный змей. Неуклюже машу руками, подтягиваюсь за трос, когда очередное неловкое движение относит меня в сторону.
Инженеры дают советы, придерживая меня за скафандр. Слышу по внутренней связи, как смеются их голоса, когда они учат стоять на ногах офицера-астрофизика, сопляка, такого-растакого, ещё командовать будет, учёный-в-говне-кипячёный…
Этого они не говорят, конечно. Просто громко думают.
Не люблю работать в открытом космосе. Мало кто любит. К этому должно быть призвание. Слушать между переговорами по рации шум крови в ушах, пробивающийся сквозь оглушительную тишину вакуума – само по себе паршивое удовольствие. Но ковыряться в ящичке Штемберга, регулируя антенны и пытаясь попасть по нужным кнопкам толстенными титановыми пальцами – это вообще пытка из самых сволочных.
По возвращении лично найду этого головоногого Штемберга и от имени всего астрофизического сообщества дам ему в зубы, чтоб сделал своей машинке кнопки пошире.
Под скафандром жарко. Под мышками хлюпает, пот застилает глаза, во рту пересыхает. Одеревеневшие мышцы устают сгибать конечности в безвоздушной пустоте спустя пару часов. Когда становится нечем дышать, а сведённые судорогой пальцы уже не слушаются, я хриплю в рацию остатками голоса о перерыве на обед.
Инженеры тянутся по тросам к шлюзу, устало перекидываясь анекдотами. Я ползу за ними на ощупь, а от духоты темнеет в глазах. Мы сделали почти половину работы.
***
Интересуюсь у начальника снабжения Пелье, что с моей экипировкой. Думаю: вряд ли я умираю от духоты снаружи из-за собственной неопытности, должно быть, какая-то неисправность. Пелье выдаёт другой скафандр, мой забирает на проверку.
Осматриваю своих помощников-инженеров – оба, несмотря на бодрый вид, трясутся как припадочные; скользкие жгуты волос налипают на раскрасневшиеся лбы. Значит, и их прижало. Велю им сдать скафандры, взять новые и зайти в медицинский отсек. Черт-те что, а не снаряжение – надо будет доложить капитану.
Направляюсь в медотсек к доктору Барру и врачам.
Гляжу на распухшие пальцы – пока снимал скафандр, увидел в зеркале покрасневшую как от воспаления кожу на шее. Думал – аллергия на какую-то химию, которой их обрабатывают. Только потом увидел похожие пятна и на инженерах. Странно. На тех, кто изучал астероид, таких следов не было.
Доктор Барр, кусая губы, осматривает и ощупывает алеющие припухлости на коже. От нажатия остаются белесые следы, но боли нет. Астробиолог вздыхает и пожимает плечами:
– Похоже на дерматит. Неприятно. Узнаю на Альце, что за дезинфектанты они используют и в каких количествах. Скорее всего, они оказывают местное раздражающее воздействие. Вероятно, и общетоксическое – этим вызвана ваша преждевременная усталость. По-видимому, дело в накопительном эффекте. Вы пробыли в этих скафандрах дольше остальных. Советую отдохнуть…
– …Но некогда, – мрачно заканчиваю я за него. – Послезавтра нужно вернуться. Дайте мне и помощникам каких-нибудь стимуляторов, чтобы мы быстрее закончили.
– Конечно, Иван.
Добродушный доктор Барр – один из немногих на корабле, кто хорошо ко мне относится. Даже называет по имени. Я не подаю виду, но меня трогает поддержка пожилого учёного, видевшего больше мрачных тайн космоса, чем мне могло бы присниться. Он хлопает меня по плечу и лезет в свои ящики, устройство которых знает лучше, чем я – устройство корабельного гальюна.
Перед тем, как он отворачивается, я успеваю заметить гримасу страдания на его лице и вздувшуюся на шее красноватую шишку, распирающую воротник униформы. Она напоминает моё кожное воспаление, только гуще и темнее.
Ещё вчера этих красных жгутов, облепивших под кожей кадык, не было видно. Вспоминаю, как отец перед экспедицией просил меня пронаблюдать за стариком. Сказал, что это его последний полёт. А я-то думал, что это из-за возраста.
***
Капитан выглядит даже хуже, чем доктор. А хуже, чем капитан, выгляжу я и два инженера. Премию им выпишу, когда… если мы вернёмся. Ларин и Бордовски. Запомнить…
Несколько раз они вырывают меня из кровавой пелены забвения, куда я срываюсь посреди работы. Тянут за трос обратно к звездолёту, рискуя сорваться. Под конец дня у Ларина половина стекла на шлеме заляпана кровью из носа. Как он умудряется что-то сквозь неё видеть, остаётся для меня загадкой. Бордовски держится молодцом, но когда мы заканчиваем, лицо его чуть белее пластиковых переборок каюты, а голос, с утра ещё живой и бодрый, превращается в бесцветный шёпот.
А теперь мы стоим перед капитаном, из последних сил удерживая вертикальное положение. Я отчитываюсь:
– …впереди ещё день работы. Настройка завершена. Осталось провести измерения… Надеюсь, получится сократить время до половины дня и стартовать к вечеру. Но гарантировать пока рано.
– Измеряйте, – скрипит капитан Розанов, не отрывая взгляда от Сферы, которую вертит в пальцах. – Столько, сколько нужно.
– Безусловно, капитан, – сохранять спокойствие стоит нечеловеческого напряжения. – Я лишь хочу сказать…
– Я слышал, что вы хотите сказать, лейтенант. Продолжайте работу. Бордовски, Ларин, вас это тоже касается. Кру-гом.
Мы трое, качнувшись, совсем не по-строевому поворачиваемся и выпадаем из капитанской каюты. Розанов не замечает. Ложился ли он спать? Или так и сидел в кресле, закинув ноги на стол, и скрёб ногтями оболочку Сферы? Судя по залёгшим под глазами теням, заострившемуся носу и растрёпанной шевелюре с проседью, так оно и было.
***
Но перед сном – ещё одно дело.
Отёки и покраснения в этот раз сильнее. В медицинском отсеке двое врачей ставят капельницу доктору Барру. Тот тяжело дышит, не открывая глаз – хотя я вижу, как под его набрякшими веками бегают зрачки.
– Иван, мальчик мой… – сипит он, когда я подхожу. – Я чувствую, что это всё не кончится добром.
– Я тоже, доктор Барр, – вздыхаю я. – Отец сидит у себя с этой Сферой. Выглядит плохо, почти не слушал наш доклад… Он ел сегодня?
Медики, к которым я обратился с последним вопросом, качнули головами.
– Это… раздражение, – я оттягиваю ворот униформы. – Мы поменяли скафандры, но оно стало хуже. Пелье я передал, что неисправностей нет, всё дело в дезинфекции, пусть не утруждает себя проверкой. Но что это за химикаты? Можем мы их как-то, гм, нейтрализовать? Ещё один такой день я не выдержу.
Барр приоткрывает глаза, глядя на меня. Хрипловато стонет, после минутной паузы шепчет:
– Боюсь, нет. Приходите утром, Иван. Я проверю одно своё… предположение.
– Оно нам поможет?
– Если оно окаж…
Барра пробивает волна хриплого, булькающего кашля, он обмякает в кресле. Ассистенты вытирают с его лба пот, но я вижу текущие по каналам морщин возле носа слёзы. Эдмунд Барр еле слышно шепчет:
– Если оно окажется верным, нам всем конец. Но время ещё есть. Поторопитесь.
***
За полдня управиться не удаётся. Глаза вылезают из орбит, точно вот-вот лопнут. Голова раскалывается. Ощущение, будто в темечко вставили насос и медленно-медленно подкачивают. Осталось всего ничего и – домой. Лечиться, заштопывать дыры в мозгу; пришвартовать «Бессмертный» подальше от кротовых нор, сидеть у экрана с чашкой какао и слушать научные новости – что узнали учёные с Альца от этого маленького голубоватого шарика...
И в космос больше ни ногой.
К обеду начали харкать кровью. Установка заработала. Останется лишь вечером изучить данные и демонтировать её. Есть пара часов на сон, восстановить силы.
Вместо обеда – пилюли из медотсека и пара инъекций. Нервные медики не хотят пускать меня к доктору Барру, но тот зычно окликает из кабинета:
–Иван, ты?! Заходи, нужно кое-что узнать!
Голос его крепок, как и до рецидива. Не соврал, значит. Ему всё же стало легче.
В кабинете сидит бесформенный старик неряшливого вида. Пот градом катится по складкам и морщинам на его багровом лице. Благородные черты пожилого доктора исказились и поплыли – теперь на меня смотрит одутловатая маска страдания. Движения его дёрганые и неточные. Однако взгляд – единственное, что выдаёт неослабевшее сознание – твёрд и ясен. Два дня назад такой же был и у капитана.
Меня охватывает замешательство при виде жуткой метаморфозы, вызванной обострением болезни. Однако вслед приходит изумление достоинству и силе, с которыми старый доктор преодолевает мучения. Я оправляю форму и сажусь рядом на табурет.
– Розанов, скажите мне, – он до того серьёзен, что называет меня по фамилии. – То, что вы ищете с этим Штембергом… может на нас влиять?
–Ч-что… Ш-штемберг… – в затуманенном мозгу не сразу сложились слова в предложения и дошёл смысл. – А. Тёмная энергия. Не знаю… Установка экспериментальная. Доктор Штемберг предположил, что тёмное излучение неоднородно и в некоторых областях космоса оно может быть более… м-м-м, интенсивным. Но в каком смы…
– Что оно такое?
Я чувствую себя точно на допросе. Барр склоняется над окулярами микроскопа на своём рабочем столе. Становится проще формулировать мысли без давления его стального взгляда.
– Поток неких массивных субатомных частиц, электрически нейтральных… Это не нейтроны, что-то тяжело детектируемое… Если учитывать волновую природу… это должен быть компонент, связывающий квантовый мир с миром общей теории относительности. Установка Штемберга определяет кривизну структуры пространства-времени. Это… Там пока не нашли частиц, это поле приложения сил – он зовёт его тау-полем. Считает, что по нему можно косвенно определить интенсивность тёмной энергии в пространстве.
– Как это поле действует на биологические структуры? – прерывает меня Барр хриплым басом. Голос начинает изменять ему.
– П-простите, не понял?
– Гамма-излучение, рентген, ультрафиолет – это всё не проходит без последствий для организма. А эта ваша… тёмная энергия?
– Тёмная… – слышу я собственный лепет. – Нет, доктор, не может быть. Вы говорите об электромагнитном излучении – оно может оказывать на организм эффект, но мы о нём всё знаем. А это же, это… другое.
– И значит, вы не знаете о нём ни хрена? – цедит сквозь зубы доктор Барр.
Я молчу. Мне нечего ответить.
– Розанов, мы погибли. Эта дрянь убивает нас. Я буду первым, сами видите, но… – Его дыхание становится тяжелее. Речь даётся ему с трудом, он вкладывает в неё последние силы. – Запасы крови для переливания в медотсеке – с ними это тоже происходит… Клетки крови индуцируются…
– Ч-что делают?
– Они, кгх-гх, превращаются в… стволовые. Ранние клетки. Я ещё не понял, как, н-но что-то стимулирует биологические процессы в них. Они словно… молодеют. Откатываются в состояние плюрипотентных. Я смотрю на кровь и вижу… эмбрионы.
– Эмбрионы…
– Не совсем их, это я для наглядности… Но поверьте, это не шутка. Скажу больше, это… кх-кгх, невозможно. Клетки становятся моложе и превращаются в другие ткани… Они могут делиться б-бесконеч… ккх-кх-кгх-аргх!..
Он указывает на торчащий из чашки Петри на предметном столике микроскопа костяной нарост. Нарост поднимается из студнеобразной массы, от которой расползаются полупрозрачные розоватые нити. «Нервы?» – проскакивает у меня в голове. По краям чашки видны сгустки крови.
– Но это же хорошо? Это может означать… бессмертие?
– Вы умный парень, Розанов, – доктор Барр с усилием изгибает рот в подобии улыбки. – Но никудышный биолог. Занимайтесь астрофизикой… Их деление неуправляемо. Это не только бессмертие. Это рак. Или кое-что похуже.
Кровь, хлынувшая горлом, заставляет доктора замолчать. Знаками он приказывает мне исчезнуть. Я бегу по коридору мимо шлюза, мимо кают младших чинов, врываюсь в офицерскую, пересекаю её и вламываюсь к капитану.
Отец, кажется, не изменил позы с моего вчерашнего визита. Только стал хуже выглядеть. Потемневшее лицо, седая щетина, повисшие брылья щёк, грязноватый лёд в глазах, когда-то горевших пламенем воли.
Я без приветствия начинаю выкладывать ему всё, что видел только что в медотсеке. Рассказываю, что доктор Барр умирает, что скоро это может случиться со всеми, что сам я чувствую приближение симптомов и раздражение на коже – моей и инженеров – первые признаки…
– Проект должен быть завершён, – отрубает капитан.
Тишина в каюте сверлит уши. В этой тишине слышно, как оборачиваются к нам офицеры, созерцая сцену через открытую дверь. Мой взгляд притягивают руки капитана, сжимающие пульсирующую светом Сферу.
– Н-но, капитан, взгляните…
– Измерения нужно закончить. Мы вернёмся на Альц героями и первооткрывателями. Я сорок лет бороздил ближний космос – я заслужил бессмертие. Каждый на этом корабле его заслужил. Я не позволю своему экипажу бежать, поджав хвост, из-за того, что у трусливого астрофизика вылезла сыпь на жопе! Лейтенант Розанов, если вы зайдёте в мою каюту ещё раз без результатов измерений, я отдам вас под трибунал или застрелю на месте!
Отец орёт от ярости, срывая голос. Я никогда не видел его настолько взбешенным. Никогда он так не унижал меня, хоть и всегда был строг. Никогда ещё я не видел, чтобы с его губ брызгала слюна.
Растерянный и сокрушённый, я глухо роняю:
– Мы можем не успеть.
– Значит прыжками в скафандр и бегите успевать! Напоминаю, что вы сами вызвались сделать эти замеры, Розанов. А теперь покиньте мою каюту, прежде чем я досчитаю до трёх. И помните, что вам сказано. Раз!
Я гляжу, как отец наставляет на меня оружие. Серебристое дуло плазменного пистолета вовсе не выглядит жутким – куда ему до смертельно пустых провалов глаз капитана. Никакие вихри тёмной энергии не заставят мои волосы встать дыбом так, как клокочущая в каюте буря человеческого безумия.
Медленно делаю шаг назад, не глядя ни на пистолет, ни на лицо отца. Я гляжу на его руки. От пальцев поднимаются вверх, ныряя под рукава капитанской формы, красные полосы, похожие на мой скафандровый «дерматит» и опухоль Барра.
***
Не можешь ничего изменить – просто делай свою работу.
Если мир вокруг рушится, если умирает единственный умный человек, капитан корабля сошёл с ума, а родной отец готов застрелить тебя за шаг в его сторону – забудь это и просто делай работу. Единственный способ не сойти с ума самому. Казалось бы.
Если тебя убьют – твоё тело развалится на куски, лопнув изнутри под напором опухоли, из него полезут нервы и костяные столбики, вырастет восемь ног и десять рук, корабль сгинет в пустоте. Никому не станет легче. А так – есть шанс. Положись на себя и пару подручных, которые по-прежнему тебе верны, хоть у них и слезла кожа с лица. С тебя, кажется, тоже, да, Иван?..
Глупые мысли бегают по черепу как лошадки по цирковой арене в старых мультиках. Мы разбираем установку Штемберга, и никто из нас троих не знает, что стоит большего напряжения: держать инструменты толстыми титановыми пальцами и не сорваться в космос или бороться с желанием выкинуть эту дрянь подальше от корабля, вслед давно потерянному одинокому астероиду.
Теперь я знаю, что тау-поле Штемберга здесь много сильнее, чем в окрестностях Земли и Альфы Центавра. Знаю, что оно может быть более разрушительным, чем самая страшная радиация. Смотрю на модель поля на экране установки и вижу то, что знал давно. Силовые линии тёмной энергии – она же тау-поле – стекаются к одному источнику, к носу «Бессмертного». К этой мрачной древней инопланетной Сфере. Стекаются…
Ничего, сейчас уберём эту машинку, и всё уладится. Офицеры слышали разговор с капитаном. Я не зря остался с ними переговорить. Всё сходятся во мнении, что Сфера свела с ума старика. Сейчас они отнимут артефакт, как я предложил, мы вернём установку на корабль и – домой… Заслужили бессмертие…
Но как же больно хватать пальцами ледяной металл – даже в скафандре. Как распирает изнутри тошнота – а ведь я не ел уже больше суток…
Что со мной… происходит?
На миг сознание проясняется. В голове крутится план. Бунт, возвращаемся, Сферу на изучение, отца – в лечебницу. Всё будет в порядке… Надеюсь, я ошибся. Неправильно интерпретировал данные… Потоки тау-поля… Надо предупредить.
Мы затаскиваем наконец прибор в шлюз. Меня трясет и рвёт кровью – запачкал шлем скафандра, завоняло. Пытаюсь утереть, вспоминаю, что рукой снаружи ничего не вытру. Кружится голова, рыжеватые искорки скачут в глазах. Рядом падает Бордовски. Ларин держится за стену..
…снять шлем. Отстегнуть…
Не попадаю пальцами по блокиратору шлема, мельтешение в глазах становится невыносимым, и я теряю сознание.
***
Вижу силуэты сквозь мутное стекло скафандра. Надо мной нависает инженер Ларин. Его шлем разбит, стёкла торчат кривыми зубьями осколков. Он говорит мне что-то. Трясёт за плечо и говорит, но я не могу понять, что…
Он говорит, мы не можем вернуться обратно – кротовая нора не приближается. Они на всех парах мчатся к Вратам, но те держатся неизменно на одном расстоянии.
– Тварь… – выдыхаю я.
Штемберг бы обрадовался, узнав, что его установка не врёт. Он был бы сейчас счастлив. А вот я – нет. Проваливаясь в беспамятство, я молился, чтобы она ошибалась. Ведь перед тем, как начать её демонтаж, я чётко видел силовые линии, идущие от носа корабля, где хранилась Сфера, к краям кротовой норы.
Эти врата были привязаны к странствующему астероиду. Случайно ли он потерялся в межзвёздном пространстве? Или Странники отправили его в никуда?.. Какая разница. Мы вынули из него Сферу, он стал отдаляться. Теперь мы дрейфуем в пустоте, и найти несчастный камешек, чтобы оставить на нём артефакт, – задача невыполнимая.
– Выбросить… – хриплю я.
– Сферу за борт? – инженер кашляет, облизывая окровавленные губы. – Она в офицерской каюте. Они подняли бунт, Розанов. Подняли. Так что же там началось…
– Что?.. – приподнимаюсь на локте, Ларин помогает встать. –Что началось?
– Вам это лучше увидеть, Розанов… – бормочет он. – Сперва они устроили пальбу, только убить никого не удалось. И не потому, что они плохо стреляли… Вы бы видели решето, которое они сделали из капитана… Простите, я забыл.
– П-продолжай.
Он рассказывает, придерживая плечом, пока я изнурённо бреду по коридору. Расстрелянный капитан не умер. В офицерской каюте началась борьба, слышались крики, хруст, чавкань и ещё чёрт знает что. Из медотсека выбралась какая-то жижа, от которой механики разбежались и понадевали скафандры. Ловкое решение, но, как выяснилось, бесполезное. Жижу, оказавшуюся ожившим содержимым пакетов с кровью, заманили в офицерскую каюту, и с тех пор там стало сравнительно тихо… Если не подходить слишком близко к двери.
– Что с доктором?
– Его лучше не видеть… Болезнь приняла дурной оборот. Лучше оставить его одного.
– Помоги… снять, – я указываю Ларину шлем.
– О, это зря, – меланхолично бросает он. – Не получится. Он прирос.
– Ч-что?
Он поворачивает блокировочный механизм на моём скафандре, дёргает шлем вверх. Я чувствую, как натягивается кожа на шее и плечах. Запоздало прожигает боль – до меня доходит, что излучение Сферы заставило мои нервы буквально прорасти в металл скафандра.
Я пошатываюсь.
– Мы пришли, господин астрофизик. Вам плохо? Ничего. Если не получается сблевать – взгляните сюда. Получится.
Ларин открывает дверь офицерской каюты. А потом я долго кричу от ужаса, не веря в то, что представшая передо мной картина – реальна.
***
Годы. Экспедиция длиною в несколько дней затянулась на годы, которым я потерял счёт.
Давно выломал стекло скафандра по примеру Ларина, так удобнее. Крупные осколки смог выковырять из кожи, мелкие застряли и не мешают. Иногда гноятся, но почти не больно, только слегка печёт.
Наши тела распадаются заживо, но не могут ни умереть, ни развалиться окончательно. Поганое излучение Сферы удерживает наше мясо на костях как глиняные фигурки на проволочном каркасе. То один, то другой из скафандров начинает истошно орать и биться шлемом о стальные переборки.
Спустя неделю появились Спящие. Те, кто отчаялся, просто легли на койки и уснули. Проснулись уже приросшие к своим лежакам, запертые в собственных телах. Теперь они лишь стонут за дверьми своих кают. Остальные стараются не спать.
Один из инженеров, Бордовски, на моих глазах вколачивается теменем в торчащий угол койки. Шлем мало-помалу вминается, скоро я слышу хруст. Парень пошатывается и бьётся всё медленнее, но шлем поддаётся – вмятина прорезает череп до середины, разделяя надвое мозг. Тело падает без сил, дёргаясь крупной судорогой. Затихает.
Спустя минуту слышится стон. Так и знал. Стон превращается в рыдания. Ему не удалось. Он всё ещё жив, и теперь стальной клин смятого шлема раскалывает его череп. Привыкнет, наверное.
Выдыхаю с досадой сквозь зубы. Признаться, на секунду я поверил, что у него получится.
Инженеры, механики и биологи ломают головы в прямом и переносном смысле, пытаясь найти способ убить себя. Способ давно придуман, но не все решаются. Я же думаю над другой проблемой. Меня больше беспокоит то, что заперто в офицерской каюте.
Убить себя – слишком малодушный выход из ситуации. Меня занимает действительно важная задача: как убить их всех.
***
Массовый исход. Ему давно пора было случиться. Не соглашался только я. Они наконец бросили меня. С Лариным мы обнялись на прощание, хотя и довольно неуклюже в приросших к телу скафандрах.
Все, кто был в состоянии перемещаться, вышли через шлюз в открытый космос. Я вместе со Спящими, доктором и офицерами продолжаю свой путь среди звёзд. Не могу уйти и бросить людей в этой бесконечной камере пыток.
Мне вспоминаются вытекающие из орбит глаза капитана Розанова. Много раз видел это, несколько раз переживал сам. Но изливающиеся мутным белком глаза отца, идущая у него горлом кровь…
Голова, торчащая из тонны студнеобразного месива. Сросшиеся тела, грызущие друг друга в вечном голоде. Мне давит на уши звучащий отовсюду вой десятков голосов. Если есть в этой вселенной Ад, то его нижний круг – это офицерская каюта «Бессмертного».
Вспоминаю тупую обречённость в некогда волевом и твёрдом взгляде капитана.
«Убей меня».
Не могу. Не могу нырнуть за остальными в ледяную бездну космоса. Не могу бросить отца.
Тем утром у меня снова лопнули глаза. Пришлось два часа ходить вдоль стены, пока зрение не восстановилось. Но боль всё ещё грызла мозги, затекая через бурлящую жижу в глазницах.
У дверей офицерской кают-компании слышу леденящий душу многоголосый вой, считаю до десяти, разворачиваюсь и иду обратно – у двери медотсека слушаю, как чавкает и рычит поедающая сама себя опухоль доктора Барра. Не уверен, что в этой опухоли вообще осталось что-то от самого доктора.
Закрадывается в голову дикая мысль. А вдруг в ней сидит его сознание? Запертое в мясной тюрьме из рыхлой плоти, жрущей саму себя, больное, безмолвно вопящее сознание блестящего астробиолога?
Ещё один повод всех здесь убить.
И снова меня пригвождает к полу отчаянием. А что, если нас не убьёт даже термоядерная температура пылающей звезды?
Я видел, как стекает на пол пламя огнемёта, не причиняя вреда Скафандрам. Видел, как вязнут в опухоли Барра плазменные заряды и как срастается с мерзким хлюпаньем перерезанная лазером его распухшая туша. За годы тягомотной пытки бессмертием я уверовал: ядро звезды станет для нас огненной тюрьмой. Мы не сможем преодолеть его гравитацию и будем обречены гореть в адском пламени, но не умрём. Сядут ли когда-нибудь батарейки у Сферы, или эта пытка будет продолжаться миллиарды лет, до самой тепловой смерти Вселенной?..
Нет, ни за что я не направлю корабль в звезду.
***
Каждый день смотрю на радары. По-прежнему пусто. Сколько столетий прошло там, на Земле, пока мы мчимся в беззвёздной пустоте космоса с почти световой скоростью? Записи о нашей экспедиции ещё сохранились в архивах? Висят ли ещё Врата на границе системы Альца или так же уплыли куда-то, как и здесь?
И главное – не найдёт ли кто-то ещё такую же Сферу на том конце Врат?..
Последняя мысль ужасает меня сильнее всего. Но если даже кто-то и нашёл неподалёку такой же храм с запечатанной в нём Сферой, им наверняка хватило ума избавиться от неё… Положить обратно и замуровать в камень, чтобы никто не нашёл это место.
Так я и придумал план. Найти какую-то захудалую планетку…
Единственный выход – взорвать корабль. Тогда эту гору мяса разметает хотя бы на время – и артефакт, запрятанный в толще сросшихся тел, можно будет вытащить из этой массы и унести прочь, спрятать, похоронить в земле безымянной планеты навеки эту проклятую гадость.
Странники… Не так я вас себе представлял. Не думал, что вашими следами в нашей Вселенной станут ловушки, дарующие бессмертие, набитое под завязку страданиями и безумием. Если бы вы были враждебными, это было бы ещё понятно. Высшая цивилизация, мелочная в своей жажде власти – мы сами легко можем такой стать. Непостижимые сгустки энергии, не вмешивающиеся в этот мир – о, это не стало бы проблемой. Но существа, чудовищные в своём безразличии – это Высший разум?
Обречь на нескончаемую сумасшедшую пытку целый экипаж звездолёта только потому, что забыли оставить инструкцию к давно заброшенному порталу? Это не заводной медвежонок, брошенный в кустах на обочине…
Запоздалая мысль вспыхивает сверхновой в голове перед тем, как я проваливаюсь в короткий сон. Поисковые экспедиции, проходя Врата, выплывали с этой стороны и видели лишь стремительно удаляющийся от них силуэт корабля с привязанной к нему кротовой норой. Разогнаться и догнать летящий с околосветовой скоростью «Бессмертный» у них не было ни малейшего шанса. Они глядели, как удаляется единственная возможность вернуться домой, пока не погибали…
Сколько набитых трупами спасательных кораблей дрейфует в незнакомом космосе позади нас? Сколько их успели отправить прежде, чем окончательно потеряли надежду?
***
Получилось. Я нашёл планету.
Мы наконец вошли в систему холодной звезды, и неподалёку от нашего курса двигается огромная замёрзшая планета. Необитаемая – то, что нужно. Посадить звездолёт я не сумею, но это и не требуется. Моих познаний в астронавигации хватает, чтобы скорректировать курс и на полном ходу вогнать «Бессмертный» в лёд далеко в северном полушарии.
Корабль втыкается в атмосферу – меня встряхивает, температура мигом подскакивает на два десятка градусов. За иллюминаторами полыхает пламя, стены тают, стираясь о воздух. Ещё несколько минут мы горим заживо. Я сижу в пилотском кресле с надетым заблаговременно реактивным ранцем, и, когда приходит время, судорожно жму кнопку катапульты.
Спустя четыре секунды корабль взрывается.
В чёрном дыму и пламени, охватившем оплавленный кратер во льдах, ничего нельзя разглядеть. Я активирую ранец и направляюсь к центру воронки. За годы существования на одном борту с этой дрянью я стал воспринимать её как одно целое не только с кораблём, но и с самим собой. На миг по моим внутренностям волной прокатывается странное чувство… свободы. Возможно, оно совпало с ударной волной взрыва, но всё же это было другое, давно забытое ощущение. Ощущение собственной смертности.
Я осознаю, что на громадной высоте эффект Сферы ослаб. Мои ожоги, расплавленный от радиации спинной мозг, текущая из глаз кровь – всё это может убить меня. От сладкого соблазна упасть в объятия забвения меня остановило лишь одно. Когда я упаду на землю, Сфера снова воскресит меня и кто знает – может быть, в этот момент я успею вмёрзнуть в лёд и остаться там застывшей навеки мухой в янтаре. Живой, страдающей, бессмертной, запечатанной в лёд мушкой.
Мой план не должен провалиться. По мере того, как чувство собственной уязвимости глохнет, уступая место притуплённому страданию, я понимаю, что приближаюсь к артефакту. Дым выедает глаза и дыхательные пути. Выкашливаю что-то чёрно-бурое. Бреду наощупь, пока в глазницах шевелится растущая плоть, скатываясь в комочки глазных яблок. К этому чувству я почти привык.
Невыносимый жар плавит скафандр. Нервы вопят от боли, обугливаются, освобождая пробитые в металле полости, и снова прорастают в них. Крепко держу в руке стальной кофр для Сферы.
Она сияет.
Рыжие всполохи огня отсвечивают на талой воде. Дальше, в черной кутерьме, распираемой криками горящих заживо Спящих, горит голубоватый свет. В дурной круговерти грязных красок, вони и ужаса что-то сияет впереди, с каждой секундой слабее.
Значит, расчёт был верен. Столкновение и взрыв сумели разметать гору плоти в офицерской каюте. Сфера вылетела из сердцевины этой гадости, но вот-вот притянет к себе всю биомассу вокруг, и мясная броня над ней сомкнётся ещё прочнее. Надо спешить…
Я чувствую, как наступил на что-то мягкое, замычавшее вслед. Спустя пару шагов – снова. Оно липнет к ногам, пытаясь схватить стальные ботинки, но я мчусь вперёд, волоча на себе центнер металла, давно ставший второй – нет, первой – моей кожей.
Теперь мне не грозит смерть. Сфера близко – свет бьёт в глаза, гипнотизируя. Облизнув обгоревшие губы, я открываю крышку кофра. Артефакт лежит во льду, заслонённый грудой металла, точно закатившийся под диван бейсбольный мячик.
По бесформенной железяке, когда-то бывшей переборкой корабля, ползут струйки рыхлого студня – разжиженной биомассы, готовой слепиться в омерзительное многорукое существо с десятком ртов, которое я уже видел в офицерской каюте. Стряхнув наваждение, я цепляю крышкой кофра Сферу и захлопываю его, оставив артефакт внутри.
Белесо-розовое густое желе на секунду застывает, а затем начинает течь быстрее. Теперь отростки покрываются кожей и выпучивают на ложноножках глаза.
Я кидаюсь обратно и вновь втыкаю ногу в ту же липкую массу. В этот раз мягкая плоть, похожая на тесто, крепко обхватывает ботинок, и ползёт по ноге выше. Ещё немного, и она пробьёт скафандр, и высосет меня из моей металлической оболочки, как высасывают за обедом из косточки разваренный в студень костный мозг.
С усилием дёргаю ногой, топчу ботинком. Плоть стонет, но не отпускает. Я чувствую, как трескается металл скафандра. Чувствую, как под кожу ниже колена вливается вязкий мясной кисель и нога распухает.
Ранец!
Спохватившись, я включаю ранец и отрываюсь от земли, но не более чем на ладонь. Плоть всё ещё держит меня, держит слишком крепко. Правый ботинок трескается по швам, титановые обломки висят на окровавленном мясе как содранная кусками кожа. Их затапливает вяло плещущейся розоватой жижей. Глаза и челюсти вылупляются из неё – знакомые глаза. Они смотрят на меня с ужасом, точно животные, идущие на бойню, сочатся едкими слезами отчаяния и боли.
Кожа, зубы и носы – лица моих сослуживцев. Старшие офицеры, медики, второй пилот, штурман… Я увеличиваю мощность ранца, поднимаюсь ещё на ладонь, и кожа на моей ноге натягивается до треска.
Всполохи пожара заслоняет вздыбившаяся волна биомассы. Всё живое стеклось в эту стену из рыхлой плоти, сквозь которую прогрызают себе путь наружу слепые лица экипажа. Их глаза ещё блуждают, моргая и закатываясь, в поисках собственных глазниц, а рты уже распахиваются в крике, изливая между зубов чёрную кровь.
Я с ужасом осознаю, что два десятка истошно орущих ртов сейчас вцепятся в меня, раздирая на части скафандр. Но эти зубы, эти голоса и проклёвывающиеся в коже глаза по-прежнему принадлежат людям. Моим людям. И вопят они разрывающей остатки барабанных перепонок какофонией лишь одно: «Спаси нас».
Или всё-таки «Убей нас»?
Понимая, что шансов больше нет, я запускаю двигатель на максимум. Делать этого нельзя – аппарат может выйти из строя. Но альтернатива этому риску – стопроцентный шанс раствориться в мычащем мясе, бывшем когда-то офицерским составом «Бессмертного».
Реактивные струи пламени обжигают ступни. Скафандр дребезжит, в который раз тянет палёной кожей. Подступающая волна, вспучившаяся лицами, уже почти смыкается надо мной, когда я наконец слышу страшный хруст. Чувствую, как отрываюсь от земли и как отрывается завязшая в жиже нога.
В следующую секунду Плоть остаётся внизу, а я ору от боли и ужаса, не глядя, куда лечу. Выставленный на критическую мощность ранец несёт меня далеко на местный Север, дальше и дальше в царство льда, снега и голых скал.
***
Здесь… меня не найдут…
Никогда никто не доберётся до этого лабиринта льдов, вздыбленных у подножия северных скал. А если доберётся… то не найдёт проклятый артефакт.
Кротовая нора теперь намертво привязана к этой жуткой необитаемой планете. Холодной… Невыносимо холодной, как оказалось: когда я вылетел из пылающего кратера и дым рассеялся, оказалось, что мороз на полюсах этой планеты во много раз сильнее, чем на Земле.
Скафандр усеян небольшими капельками. До меня не сразу доходит, что это воздух. На такой температуре воздух начинает конденсироваться и оседать каплями. Скоро я вижу исходящие паром блестящие лужи посреди снежных равнин. Совершенно дикое зрелище. Судя по крапинкам в снегу, усеивающим ледяную пустошь впереди, здесь иногда идут дожди из замёрзшего воздуха.
Я ползу вперёд. Кровь из оторванного колена застыла моментально. Теперь оно болит от впившихся в него когтей холода. Невыносимо. Я словно со стороны слышу сухие щелчки, с которыми трескаются мои зубы. Сплёвываю осколки эмали – слюна леденеет и царапает губы.
У меня всё ещё не получается умереть. Культя ноги выглядит так, будто заживала не один месяц, прооперированная лучшими хирургами Земли.
Достаточно. Я устал.
Ползти по ледяной пустоши необитаемой планеты, чтобы запрятать эту дрянь в снегу. Ползти по острым обломкам айсбергов, обжигаться шипящими лужами жидкого воздуха, выкапываться из сугробов и нырять в расщелины между льдов. Продираться сквозь ледяной лабиринт, запрятанный между скал местного Арктического материка…
Дальше я ползти не смогу. Уже достаточно далеко. Все мои люди обрели покой на этой промёрзшей земле чужой планеты. Обломки «Бессмертного» станут памятником их кошмарной судьбе – и злой насмешкой над нею.
Не их судьбе. Нашей.
Осталось лишь достаточно глубоко закопать Сферу в каменно-ледяную крошку, чтобы никто его никогда не нашёл. Чтобы при ближайшем дрейфе льдов она оказалась затёрта в расселине и ушла на дно – если под этим льдом вообще, конечно, есть жидкая вода.
Разлохмаченная до мяса титановая перчатка врезается в искрошенный лёд. Неизвестно какой час я копаю эту могилу толще застывшей воды, стёсывая металл и собственную кожу, давно проросшую в него капиллярами и нервами. Каждый удар растрескавшейся перчатки отдаётся адской болью, но я по-прежнему рою эту яму – могилу себе, отцу, верным товарищам, пусть и не ставшим друзьями. Могилу нашему замечательному кораблю. Всем, кто мечтал о бессмертии, но встретил злобного джинна, выполняющего желания по-своему.
Странно, отец сошёл с ума, продержав при себе Сферу меньше суток. Я тащил её несколько часов и ещё столько же копал, держа контейнер с нею в шаге от себя. Почему она не взяла меня под контроль? Из-за моей ненависти к ней? Или моя воля сильнее? Или я сам давно сошёл с ума, и лишь поэтому не превратился в тощее чудовище, которое только и делает, что любовно поглаживает свою добычу?
Меня не останавливает метель, сдирающая мясо со щёк, не останавливает нехватка кислорода – ведь я не нуждаюсь в нём. Лишь на минуту я падаю, вгрызаясь в снег остатками зубов и кричу от боли, когда трещина проламывает кость руки.
Когда она срастается, я вновь поднимаю почерневшее от обморожения лицо – сам не вижу, но уверен, что оно почернело, – заношу руки со стёсанными пальцами и продолжаю копать проклятую нору. Вспоминаю давно забытое ощущение, оставшееся где-то на Земле. Когда я подстригал ногти, иногда отхватывал слишком много – срезал мягкую ткань под ногтевой пластиной. Это было больно, пальцы кровоточили и воспалялись, место среза ныло, пока не зарастало новым ногтем.
Такое же чувство, только в сотню раз сильнее, я испытываю сейчас каждую секунду.
Сточив пальцы едва ли не на две фаланги о каменистый лёд, я наконец останавливаюсь. Кажется, достаточно глубоко. Бросаю на самое дно артефакт, последним напряжением сил заваливаю его ледяной и каменной крошкой. Лежу, ворочаюсь и топчусь на закопанной яме, пока не утрамбовываю холм и место не становится самым обыкновенным непримечательным участком стального сугроба.
– Я победил… – шепчу я обескровленными губами, которых давно не чувствую. – Избавил от тебя остальных. Да упокоятся их души с миром. И моя…
Последним рывком моего умирающего ранца становится рывок вверх и назад, к кратеру. Я знаю, что не долечу, но мне нужно выбраться из зоны действия этой проклятой машины бессмертия. Я лечу навстречу долгожданной смерти и смотрю на пылающее в небе голубоватое солнце, втрое меньше земного, но гораздо более яркое.
Тьма затапливает поле зрения. Я снова чувствую боль иначе, чем раньше. Эта боль означает свободу. Она означает бесповоротность. Она означает, что в этот раз моя сгоревшая сетчатка не восстановится.
Я хохочу без звука, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть ледяной воздух. От мороза мои кости раскалываются одна за другой, а в лёгких скрипит заиндевевшая влага. Я улыбаюсь обмороженным высохшим ртом, благодаря всем сердцем этот слепой холодный мир, подаривший мне блаженное забвение.
Автор: Александр Сордо
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ