Юный Валентин Берестов когда-то удивил и умилил старика Чуковского, ответив на вопрос о любимых поэтах: «Джордж Гордон Байрон в переводах П. Козлова и О. Чюминой». Чуковский возликовал: «Он обращает внимание на имена переводчиков!»
Корнея Ивановича можно понять. Переводчик, как правило, остается в тени оригинального поэта и на имя его обращают внимание редко. Анатолию Гелескулу (1934 – 2011) в этом плане редкостно повезло. На строчку «пер. А. Гелескула» не просто обращали внимание, она была знаком того, что перед нами не просто адекватный перевод, а прекрасная русская поэзия. Более того, как заметил коллега Гелескула Евгений Витковский, это «один из немногих переводчиков, у коих есть свое племя "фэнов", и немалое».
И вряд ли дело в том, что для большинство Анатолий Михайлович ассоциируется прежде всего с Лоркой, который давно стал для русского читателя одним из самых любимых поэтов. Просто мало кто из переводчиков так тонко слышал и передавал музыку оригинала. Интересно, что Гелескул, по собственным словам, сам стихов не писал с юности, что почти для любого переводчика редкость. Пишут свое очень многие, пусть даже исключительно «для себя», «в стол». Он и в этом был исключением.
Этот мастер, окончивший институт нефтехимической и газовой промышленности, до 1968 года работал в геологоразведочных партиях на Кавказе. К этому времени его переводы уже публиковались, а один из них, из испанского классика XX века Леона Фелипе, произвел сильнейшее впечатление на Ахматову. Впрочем, сам Гелескул отзывался о своем переводе спокойно и считал, что Анна Андреевна всего лишь увидела в Фелипе что-то созвучное себе.
Одна из знакомых Анатолия Михайловича считала, что он похож на андалузского крестьянина. Если это и так, андалузцу были прекрасно знакомы и Польша, и Франция. В его версии на прекрасном русском без акцента заговорил не только Лорка, но и Верлен, Аполлинер, Лесьмян, Галчинский, Мачадо, Хименес, Рильке. Несколько раз его переводы выходили авторскими сборниками. Надеемся, и этот год нас чем-то порадует, ведь он для Гелескула юбилейный – ему исполнилось бы 90 лет.
«Свои переводы ни защищать, ни оправдывать не собираюсь – пусть защищаются сами и насколько в силах», - писал он.
Как бы то ни было, в нашей защите они точно не нуждаются.
Федерико Гарсиа Лорка (1898 – 1936)
Романс о луне, луне
Луна в жасминовой шали
явилась в кузню к цыганам.
И сморит, смотрит ребенок,
и смутен взгляд мальчугана.
Луна закинула руки
и дразнит ветер полночный
своей оловянной грудью,
бесстыдной и непорочной.
– Луна, луна моя, скройся!
Если вернутся цыгане,
возьмут они твое сердце
и серебра начеканят.
– Не бойся, мальчик, не бойся,
взгляни, хорош ли мой танец!
Когда вернутся цыгане,
ты будешь спать и не встанешь.
– Луна, луна моя, скройся!
Мне конь почудился дальний.
– Не трогай, мальчик, не трогай
моей прохлады крахмальной!
Летит по дороге всадник
и бьет в барабан округи.
На ледяной наковальне
сложены детские руки.
Прикрыв горделиво веки,
покачиваясь в тумане,
из-за олив выходят
бронза и сон – цыгане.
Где-то сова зарыдала –
Так безутешно и тонко!
За ручку в темное небо
луна уводит ребенка.
Вскрикнули в кузне цыгане,
эхо проплакало в чащах...
А ветры пели и пели
за упокой уходящих.
Леон Фелипе (1884 – 1968)
Словно ты…
Эта жизнь моя —
камешек легкий,
словно ты. Словно ты,
перелетный,
словно ты,
попавший под ноги
сирота проезжей дороги;
словно ты,
певучий клубочек,
бубенец дорог и обочин;
словно ты,
что в день непогожий
затихал
в грязи бездорожий,
а потом
принимался снова
плакать искрами
в лад подковам;
словно ты,
пилигрим, пылинка,
никогда не мостивший рынка,
никогда не венчавший замка;
словно ты, неприметный камень,
неприглядный для светлых залов,
непригодный для смертных камер…
словно ты, искатель удачи,
вольный камешек,
прах бродячий…
словно ты, что рожден, быть может,
для пращи, пастухом несомой…
легкий камешек придорожный,
неприкаянный,
невесомый…
Антонио Мачадо (1875 – 1939)
***
Как некогда, к сиреневому морю
сбегает сон, акации раздвинув,
и детство оставляет за кормою
серебряных и бронзовых дельфинов.
И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом,
соленый привкус риска и удачи.
И кружит по заоблачным вершинам –
от эха к эху – голос мой бродячий.
Голубизной полудня окрылиться,
застыть, как застывает, отдыхая,
на гребне ветра горная орлица,
уверенная в крыльях и дыханье!
Тебе, Природа, верю, как и прежде,
и дай мне мир на краткие мгновенья
и передышку страхам и надежде,
крупинку счастья, океан забвенья...
Хуан Рамон Хименес (1881 – 1958)
***
Детство! Луг, колокольня, зеленые ветки,
разноцветные стекла высоких террас.
Как огромная бабочка смутной расцветки,
вечер ранней весны опускался и гас.
И в саду, золотом от вечернего света,
птичье пенье росло, чтобы вдруг онеметь,
а прохладные волны приморского ветра
доносили из цирка плакучую медь...
И еще до того, как возник безымянно
и застыл во мне горечью привкус беды,
я любил, соловьенок, в безлюдье тумана
затихание мира и голос воды.
Фернандо Пессоа (1888 – 1935)
***
Уже за кромкой моря кливера!
Так горизонт ушедшего скрывает.
Не говори у смертного одра:
«Кончается». Скажи, что отплывает.
О море, непроглядное вдали,
Напоминай, чтоб верили и ждали!
В круговороте смерти и земли
Душа и парус выплывут из дали.
Болеслав Лесьмян (1877 – 1937)
Враги
Надо мной зеленый дуб матерый
И ларец из золота и шелка,
А в ларце том лебедь белоперый
И во рту у лебедя иголка,
А на остром кончике заклята
Жизнь моего злого супостата.
Стоит только надломить иголку –
И конец коварному злодею.
Нынче ли прикончу втихомолку
Или подождать, еще успею?
Но почуял что-то хитрый ворог
И крадется к дубу. Слышу шорох...
Притворяюсь, будто я забылся
Детским сном на луговой постели.
Майский жук мне в волосы забился.
Замер дух, и руки онемели,
Не успею выпростать наружу.
Взгляд убийцы проникает в душу.
И с ножом он надо мной клонится,
Взгляд пытлив, ни мысли о пощаде.
Оплошай на миг я, взмах ресницы
Или трепет жилки – и прощайте!..
Прячусь в сон. Дышать пытаюсь ровно.
Задыхаюсь. Дуб шумит надгробно.
Константы Ильдефонс Галчинский (1905 – 1953)
Кризис в стане шарлатанов
Солнышко русской сказки
уже пригасило краски,
и пустеет майдан.
Лишь один на подмостках
среди кукол из воска
голосит шарлатан:
“Стойте, сестры и братья,
куклу дам для заклятья,
и бальзам от тоски,
среди прочего скарба
есть и кость Поликарпа
и его волоски.
Эх, собратья скупые,
хоть бы что-то купили,
спозаранку стоим, —
есть напиток халдейский,
зелье силы злодейской,
есть и Крем Пурлимплин!”
Все напрасно, ворчат торговки:
“Знаем, нехристь, и все уловки,
и товары твои!”
Боже, пошли им манны,
чтоб за зиму шарлатаны
не вымерзли, как воробьи.
Ярослав Ивашкевич (1894 – 1980)
* * *
Юлиану Волошиновскому
Светит фонарь неярко.
Еле слышна струя.
Снова в потемках парка
Женщина, пес и я.
Падают листья в лужи,
И всё осенней и глуше
Летейских вод тишина.
И мы блуждаем, как души,
И я, и пес, и она.
Темень над городом, полным и смеха и слез.
Откуда и кто мы, не скажет никто на свете,
Но путь нам один. Затих перестук колес.
Торопится белый Амур в золотой карете.
Впотьмах заблудились и я, и она, и пес.
Поль Верлен (1844 – 1896)
***
Это праздник серпа, это праздник зерна!
После стольких превратностей он как виденье.
Вся округа гудит, загорев дочерна,
И от белого марева розовы тени.
По червонному золоту вспышки огня
Рассыпают серпы световой каруселью.
Все в пылу, все меняется день ото дня,
То суровеет, то предается веселью.
Где сбивается с ног хлопотунья-страда,
Солнце, старый хозяин, приветствует гостя
И, на миг не прервав векового труда,
Золотит, сахарит кисловатые гроздья.
Хлебосольное солнце, трудись, старина,
Чтоб, густея земной драгоценною кровью,
Улыбнулось забвенье в стакане вина...
Хуторяне, бог в помощь – и ваше здоровье!
Ибо вашим рукам и стараниям в лад
На бескрайней земле, где светло, как во храме,
Жнет Господь и в точило кладет виноград,
Плоть и кровь уготовя для чаши с дарами.
Шарль Бодлер (1821 – 1867)
Музыка
Она, как море, с каждою волною
Несет туда,
Где теплится за тусклой пеленою
Моя звезда;
С отвагою, нежданно молодою,
Как никогда,
Взлетает парус мой, а за грядою
Растет гряда;
И весь я – дрожь оснастки корабельной,
И в корчах бури слаще колыбельной
Для моряка
Пространство, раздираемое стоном!..
И мертвый штиль, а в зеркале бездонном
Моя тоска.