Глава 5: Остров. Вечер на рейде и утро у причала.
Жизненное пространство на нашем судне столь мало, что укрыться от чужих глаз можно только в койке. Пролетариат числом десять живет в носовом кубрике без «удобств». Если малую нужду они справляют прямо из дверей на палубу, то в остальном – пожалте в «город», кормовую зону обитания. Здесь живем мы, «белая кость», по две персоны в каюте. Как в тюрьме, но всяко лучше, чем они.
Путеводитель по нашей деревне прост: шаг влево от моей двери – кают кампания; три шага вправо – общий туалет-умывальник-душ в единственном экземпляре и рядом – нора механиков; шесть шагов вправо – капитанская каюта, дверь в дверь – камбуз. Из коридора, восемь ступеней по трапу вверх – ходовой мостик, шесть, по трапу вниз – каюты моториста и третьего штурмана, повара и рыбмастера. Все. Не заблудишься, не потеряешься. Из штурманской я ныряю вниз и сразу попадаю в мир праздности. В коридоре у гальюна на табурете сидит Ивар с баяном на коленях. Выгнали из кают-кампании… На голове – бескозырка с гвардейской ленточкой и надписью золотом «Черноморский флот». Подпрыгивая на ягодицах, откинув голову и закатив глаза, он неуверенно перебирает «пуговки» баяна и поет: кур-ту-тэ-цы, кур-ту-тэ-цы, и далее октавой выше, торжественно-изумленно: Хоп твою мать! – с акцентом на «твою».
«Перекладывает стихи на музыку», – догадался я и остановился послушать. С инструментом что-то не заладилось, после «хоптвоюмать» пошел фальшивый сигнал. Клавиш много, Ивар косит глазом и начинает сначала: кур-ту-тэ-цы… У него абсолютный слух, он весь в процессе, никого не видит и, кроме волшебной музыки, ничего не слышит.
Из нашей каюты в одном исподнем выскакивает взбешенный Иваныч с резиновым молотком в руках. Этот молоток для рихтовки автомашин у него всегда в шкафчике приготовлен. Говорит, что на всякий случай.
– А ну-ка пошел на хер отсюда! Ван Клиберн, бля! Они, падлы, выспались, пожрали, а теперь гогочут, как гуси. Щас как... враз все гаммы из башки вылетят! Ты еще кепку на палубу положи, голь перекатная! Мне, бля, на вахту в ноль часов!
Распахивается соседняя дверь, из каюты механиков выглядывает возмущенный Матти, ему тоже с ноля на вахту.
– Иваниц, куле (слушай)! Тай ему па морта (дай ему по морде), ррайськ (зараза)! Персе кырвадега, тюра пеа, ляти ебик ррайськ (жопа с ушами, дурная голова, латышский соловей зарраза)!
Ивару пофиг, у него запала на «голосах» клавиша «фа», он ковыряет ее ногтем и тянет меха: фа-ааааааааа… – звучит музон. Анатолий Иваныч – опытный боец и держа дистанцию, не ведется на призывы Матти. Дураков нет, музыкант молод, ладно скроен и если приложит гармонью по черепу, то враз в трусы ссыплешься.
«Фа» наконец выскочила, и опять понеслось с чувством: кур-ту-тэ-цы, кур ту тэ-цы, хоп твою мать! Песня, а скорее всего частушка, – удивительное сочетание латышского и русского фольклорного. Иваныч подался ко мне, ища поддержки.
– Ну что это?! Воет, как собака по покойнику, аж кровь в жилах стынет! – И сзади замахнулся на маэстро: – У-у, падла!
– Художника всякий может обидеть… – Склонив голову, я пощелкал пальцами перед глазами Ивара, помахал ладошкой, и он перестал мучить баян.
– Он возвращается… Это горловое пение, такой уникальной техникой владеют от силы пять человек в мире. Теперь вот у нас…
– У кого это «у нас»?! – изумился Иваныч, его рука с молотком повисла в воздухе.
– Народы Севера. Они еще на пиле цзынькают – цзынь-цзынь, а промеж горловое пение.
– Не понял!.. – Что тут непонятного?! Зажмет пилку в зубах и цзынькает. Не ножовку, конечно.
Иваныч растерянно бормочет в сторону: – Такого, бля, заплетет, что хрен разберешь… – И опять впал в неистовство, а я, сдерживая его, продолжаю уговоры.
– Что вы, суки, на него насыпались? Человек ищет себя в этом мире и это прекрасно, а вы его третируете – в кают-компанию с баяном вход запрещен, в носовом кубрике грозятся и гармонь, и пасть порвать. – Обращаясь к Ивару: – В консерваторию готовишься?
Потупившись, он смотрит на меня с благодарностью.
– Да так, для себя…
– С получки куплю тебе пюпитр!
– Музыкальный инструмент?
– Ударный. Еще есть маракасы, но это не по твоему классу.
Возвращаясь из мира грез, Ивар сверлит Иваныча угрожающим взглядом и музыкально возбуждаясь, начинает привставать: – Ты что, поросенок, в бубен захотел?
Матти исчезает мгновенно, Иваныч в красивом прыжке, в стиле единоборств, уже у своих дверей. Эти ребята знают толк в «звучании бубна».
– Еще не время. – Я дружески придержал музыканта за плечо. – Эти козлы, конечно, наступили на горло твоей песне, но прими добрый совет – вали в рыбцех. Там звучание, как в Домском соборе и твои мелодии заиграют новыми красками! А настоящий зритель и в рыбцех придет! Приде-ет. Куда он денется?
Ивар подхватил баян, сбил бескозырку на затылок и потянулся к выходу. – Береги себя, фуфайку одень. И помни – ты нужен людям. – И повернувшись к Иванычу: – У парня большое будущее, ты еще контрамарки будешь выпрашивать на его концерты.
Но, последнее слово, много слов, как всегда осталось за ним… Коридор опустел, но шума не убавилось. Из кают-кампании слышны взрывы хохота и звонкие шлепки карт по чьему-то носу. Куда деваться? Хоть в рыбцех, «на Ивара» иди … Из камбуза выглянул дядя Миша и горячо зашептал прямо в ухо:
– Я тут в засаде, капканы на ночь ставил. Представляешь, пока бежали от шторма, эта сука пять кил грудинки сперла! Сегодня буду брать с поличными! – Который раз? – и сразу пришло решение: – Дай-ка мне пару бутылок из моих запасов! Не забыл? – Отнюдь… – дядя Миша полез в мучную кладовую… – Две? Накося… Дальнейшие события уже происходили в каюте капитана. Без стука вошел, включил свет.
– Вставай! В просвете кроватной шторки мелькнули красные, как у кролика сонные глаза.
– Что случилось?!!
– Ничего не случилось. Людей много, а выпить не с кем. – Я ловко вывернул из-под свитера бутылки с вином. – Ну как? Немая сцена, как в «Ревизоре» … – Полные?! Откуда?! – Вилнис завороженно смотрел на мерцающую бутылочную зелень. – Ты приглашай, приглашай к столу, пока не передумал… Двух бутылок вполне хватило скоротать время и в ноль часов я уже спокойно спал в своей каюте, а ровно в четыре был уже наверху. В полутьме мостика, оседлав откидной стульчик храпел Анатолий Иваныч. Обмотанная вафельным полотенцем голова безжизненно пала набок, усы уныло обвисали на вдохе, и трепеща, разлетались на выдохе. Я громко прихлопнул дверь, Иваныч распахнул ошалелые глаза и прошелестел со стоном: – Ой, бляха… Зубы разболелись, едва заснул.
– Правильно! Мостик – самое место для сна, а вахта – самое время. Все люди спят, а ты что, рыжий что ли? – Да ты никак выпимши?! – Иваныч сразу пошел в атаку, у него нюх, как у собаки.
– Что ж, вечером Вилнис бутылку из старых запасов выкатил. Посидели, смочили губы…
Старый недовольно заквохтал: – Они, бля, посидели… У меня зубы болят, нужно выпить. Я что, вам чужой? – Да ближе тебя у меня в свете никого нет, но что такое двести грамм кисляка?! И потом, ты же на вахте, а по уставу Минрыбхоза…
– Да пошел ты! Привык в своем торговом флоте по уставу жить. Рыбы еще не нюхал, говнюк…
– Да вылечим твои зубы. Вон Яша, дантист от бога, вся колхозная управа у него лечится. Утром встанет и одним ударом оба ряда санирует! – Я включил верхний свет и обомлел: правую сторону лица Иваныча разнесло вдвое, даже синяк под глазом обозначился.
– Вот это фэйс! Дай-ка посмотрю…
Но, отмахнувшись, он обернулся уже на выходе.
– Мне к зубному надо. Пусть Вилнис подойдет к причалу. Автобус в город будет утром, с вечерним вернусь.
Остров – пограничная закрытая зона. По радио я вызвал погранцов, объяснил ситуацию.
Они сразу дали добро: – Снимайтесь с якоря, подходите к причалу, мы подъедем, оформим приход, и больной может ехать в город.
– Ребята, я через тридцать минут ошвартуюсь, но, может быть, вы сами отвезете его? Рыбы дадим. Дело серьезное, а автобус будет только в десять.
– Да ты что, брат, двести километров на круг! У меня служба, да и командиры не поймут. Сейчас пять утра, потерпите. Все будет хорошо.
Конечно, они были правы.
Судно еще швартовалось, а пограничный уазик уже стоял в ожидании. Молодой старлей с прапорщиком спрыгнули на палубу, быстро оформили документы и уже через пятнадцать минут их машина вползала на взгорок. На темном зубчатом фоне леса мигнули ее красные габариты, и причал снова погрузился в темноту. Вернувшись в рубку, я присел в ожидании рассвета. Не покидало чувство неловкости, обидел старого, теперь осадок на целый день. Дурацкая привычка помнить все, по глупости, брошенные когда-то кому-то слова. Десять, двадцать лет назад. Те люди, к кому они были обращены, забыли сразу или на следующий день, а у меня морока на всю жизнь. Это, наверное, совесть? Смешно, но однажды, в далеком детстве, на зимней рыбалке я попросил у соседа пешню и только начал долбить лунку, как кончик ее обломился. Меня не ругали, но, помнится, настроение человеку испортил…
Опершись на ветроотбойник, вдыхаю пахнущий йодом прохладный воздух и наблюдаю рождение нового дня. На море и земле проступают робкие сумерки, свет медленно пожирает тьму: тускнеют вспышки далекого маяка, серым по черной воде обозначились рассыпанные по заливу валуны, а невидимая песчаная отмель приобретает контуры. На ней мрачным стадом в ожидании света и пищи замерли чайки. Как можно жить без солнца?! Наконец выкатилось золотое, полыхнуло теплом и светом… Нет слов – все сказано до меня. И ожил мир, зашумело, загомонило птичье воинство – с добрым утром! Ветер рябью прошелся по водной глади, выталкивая на поверхность мелкую рыбешку-верховодку и чайки, как стая тяжелых бомбардировщиков, снялись на рыбный промысел. Та еще птица! Им растерзать своих больных и раненых собратьев – раз плюнуть, да и земным пернатым, занесенным в море, уготована та же судьба. Песчаный берег, местами покрытый кочковатой осокой, подковой охватывает залив и тянется от парохода на многие километры. Груды водорослей по линии прибоя присыпаны мелкими белыми ракушками, обитатели которых умерли тысячи тысяч лет назад. Ни следа на песке, ни намека на цивилизацию, только вот этот, ветхий деревянный причал, где, прячась от штормов, швартуются рыболовные суда и редкие яхты.
Грунтовая дорога-«двухколейка» с ежиком зеленой травы посередине, выныривает из леса и зигзагом спускается прямо к борту. Там, наверху, видны цветущий сад и крыши строений хутора. Местное население предпочитает уединение и неспешный лад жизни. Поеживаясь, из носового кубрика выползают сонные матросы с полотенцами на шеях и пристраиваются у правого борта «по малому», затем, брызнув в лицо пригоршню той же забортной воды, бегут в корму на завтрак. Их утренний моцион незатейлив: бросишь за борт ведро на веревке, зачерпнешь водички и – пожалте бриться! Особенно зимой. Я здесь опростился, стал ближе к народу, смотрю сверху на бредущих по палубе сапиенсов.
– Ну, куда сс… поливаешь, морская серость?!
У них один ответ: – Палыч, не ворчи! В гальюн очередь, как за колбасой, боцман с утра все равно моет палубу.
– Очередь у них… может, еще и присядешь прямо здесь, а боцман смоет… Утреннее солнце пригрело, высушивая мою внутреннюю сырость, и потянуло в сон. Я длинно, с подвывом, зевнул, спустился вниз и заглянул в кают-компанию.
– Капитан не завтракал?
– Нет, еще не приходил.
В тишине капитанской каюты слышится ровное дыхание.
– Вилнис, доброе утро! Пошли на завтрак, нужно кое-что обсудить.
Капитан не имеет никакого желания вставать.
– Володя, днем – ты, вечером – ты, ночью – ты. Ну сколько можно?
– Да успеешь выспаться, день впереди! Тут такое дело, ночью снялись с якоря и стали к причалу. Анатолий Иванович зубами мается, надо отправлять в город…
Вернувшись в кают-компанию, нацедил кружку черной бурды, именуемой «кофе», и принялся лепить бутерброды с килькой. Прекрасная вкусовая комбинация! Неожиданно свалившееся на голову безделье не будоражило кровь команды, за столом парни вяло обсуждали планы на день, и ничего путного не вырисовывалось. Это для них какой-то неправильный берег – ни выпить, ни закусить приличным людям. К счастью, все блага находятся за сто километров в столице острова. Прежде мы не раз ездили туда за продуктами, а теперь вот, Иваныча надо «запускать на орбиту». Боцман как будто читает мои мысли: – Володя, продукты-то подъели, может, человек пять с Иванычем в город зарядим? Проводим, я там знаю где поликлиника.
Подхалим, меня на мякине не проведешь: – Вы прошлый раз уже ездили за продуктами: «посетили» местный музей, филармонию, «осмотрели» крепость, а на провизию денег не хватило. Я вам лучше турнир по шашкам организую.
Подключился Тарас, западный хохол.
– Да у нас и грошей-то нема.
– На нема и суда нема!
В кают-компании уже набилось человек пятнадцать. Все плотно сидели за большим столом, и только у нас с капитаном отдельный маленький столик. Вошел Вилнис.
Я придвинул к нему миску с вареными яйцами, пятилитровый измятый чайник и кружку со стойким черным налетом изнутри.
– Кап оф кофэ каптэн? Ударим по яйцам? – но капитану с утра не пилось и не елось. – Что там с Иванычем? – Зуб мудрости шалит, морду разнесло. О, а вот и виновник торжества! Явился Анатолий Иваныч с перекошенным угрюмым лицом. Вилнис сочувственно покачал головой.
– Ну что, собирайся, через час автобус к хутору подъедет. Не забудь, отправление из города в восемнадцать часов! Вечером где-то в полдесятого вернешься.
– Без вас знаю, лучше денег на билеты дайте. Перед рейсом-то поиздержался…
По поводу «поиздержался» у меня уже готова едкая шутка, но промолчал, шепнул в капитанское ухо: – Надо бы сопровождение дать, вдруг его в больницу положат. Кто нам сообщит?
– Верная мысль, но чревато... Кого отправим?
Секретность – пустое дело на пяти квадратных метров столовой.
– Я готов! – выдвинулся старший матрос – «страшный матрас» Тарас. Другие тоже были не прочь опекать больного, стало шумно.
– Дебаты! – Вилнис повысил голос. – Конкурса не будет, без вас обойдемся!
Меня вдруг осенило.
– Яныч, чего решать? Русского, латыша, еврея или дагестанца бесполезно отправлять с миссией. Здесь не каждый и по-русски разговаривает. Предлагаю Матти. Достойнейший представитель местного народа, патриот, политически грамотен… Возвращение гарантировано, так как не убежишь, граница на замке.
Послали будить Матти. В коллективе проскочила некая искра, все забегали, зашуршали рублями, зазвенели мелочью. В нижней каюте терзали сонного Буратину: – Деньги давай!..
– Не вздумай заказывать водку! – Капитан схватил за плечо бегущего по коридору Тараса. – По возвращении проверю, все стеклянное полетит за борт!
– Та ни боже ж мий, тильки лимонаду тай баранок! – обиженно округлил глаза Тарас.
– Знаю я твои баранки! На берегу все время налимонаженый бродишь!
Через десять минут провожаемые и провожающие вышли на палубу. Матти, ладонью правой руки подсадил Иваныча под зад и, как на лопате, легко перенес на причал. Животами они с Иванычем были равны, но Матти на полторы головы выше. Европеец, в круглых очках в золоченой оправе – его гардероб был исполнен в светлых бежевых тонах, включая туфли и шляпу. Анатолий Иваныч тоже в самом лучшем – коричневый плащ с кушаком плотно облегал «тушку», мятые черные брюки едва доставали щиколоток, а вечные войлочный берет и сандалии венчали фигуру сверху и снизу. Плюс физиономия. Рядом со статным эстонцем ему не хватало только наручников.
Икая от смеха, я опустился под фальшборт, а капитан, украдкой вытирая глаза, напутствовал вослед:
– Иваныч, помни, ты за границей, но с переводчиком! Будьте приличны! – и уже обращаясь ко мне: – Правильный выбор! С викингом старик не пропадет! – А то! Пойду-ка я посплю после вахты…
Глава 6: Моя глава.
Открыл один глаз, второй – на поверхности столика играли солнечные блики, а каюта без Иваныча казалась просторной залой. Судно мягко покачивалось, баюкало, но спать уже не хотелось. Я быстро оделся, на камбузе съел что-то рыбное, и выбрался на причал. Мятой щекой пароход терся о деревянную стенку, швартовые концы то натягивались, как струна, то обвисали до воды. Мой старый-старый друг давно не видел людской заботы – облизанный волнами ржавый борт, когда-то белая, ныне рыжая надстройка, кривой фонарь на топе мачты, вылущенная деревянная палуба… Легкая волна ударяет в причал и, откатываясь назад, обнажает поросшую изумрудным мхом подводную часть судна. Хочется провести рукой по этой зеленой бороде, погладить, как кота. Я присел, свесив ноги с кромки причала, дотягиваюсь рукой, и пальцы погружаются в противную студенистую субстанцию. Тина, грязь. Несоответствие формы и содержания, но все хочет жить. Среди мириад себе подобных миллионы лет металась в толще вод маленькая спора и вдруг зацепилась за днище проходящего судна. Стала расти, множиться, и вот уже на корпусе расположилась целая колония, микромир, где все как у людей – кого-то жрут в тинной зелени, доят, стригут и, может быть даже бреют. Есть палачи и жертвы, охотники и дичь. Меняя равнинный ландшафт, горами вросли в железо ракушки-прилипалы – любители перекусить, не отходя «от кассы». У них своя радость… И всем хорошо, но, таская на себе эту братию, судно теряет в скорости. В доке подводную часть тщательно зачищают под металл, красят антиобрастайкой, но какой-то невидимый глазу кусочек остается – и снова жизнь!.. Бегут по голубому небу облака, скользя по земле быстрой тенью и я вдруг заспешил вослед. – Ты куда?! – За моей спиной ребята вяло перекатывали мяч. – В автолавку за пивом… Когда-то у них были другие лица и другой футбол.
Прошлым летом мы стояли у колхозного причала, а рядом был ошвартован такой же брат-близнец, баночник. Наши пароходы боролись за высокое звание «Экипажа коммунистического труда» и переходящий кубок, а фотографии передовиков, без меня, поровну висели на колхозной Доске почета. Соцсоревнование не мешало нам быть добрыми друзьями, и камыш шумел на обоих пароходах. Праздник был в самом разгаре, когда в чьих-то «потемках души» искрой проскочила идея футбольного матча, и уже через пять минут спортсмены, груженные «инвентарем», гуртом потянулись к лесному стадиону. В кустах коротко размялись, приняли на грудь по «физкультпривету» – и в бой. Имея опыт международных матчей, я присел от греха поодаль и отдался болезни. Пьяный Иваныч, лежа стоял на воротах, а в поле все смешалось: клубок тел волнами катался по газону, а мяч – смысл и основа футбола, сиротливо лежал в другой стороне. Игра длилась минут тридцать, включая три перерыва и закончилась внезапно. С остервенением отбиваясь от своих и чужих, могучий Яков Егорыч таскал на себе всю свору ровно до той поры, пока мяч не попал ему в ноги. Удар!.. И спортивный снаряд, ломая сучья и кроны деревьев, улетел в никуда… По возвращении на судно я ушел спать, а банкет вспыхнул с новой силой и, наверное, до утра.
На свою беду к нам приехал собкор газеты «Рыбак Латвии» с целью написать статью о буднях тружеников голубой нивы. Утром, сидя в пустой кают-компании, вчерашний вечер вспоминался ему исключительно в силуэтах, через призму граненого стакана. Память отшибло напрочь. Я пил кофе, а он прел над чистым листом бумаги и авторучкой чесал репу, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из вчерашних «интервью». Наконец, прижав ладонью левой руки скачущую кисть правой, собкор косо накарябал первое предложение: «Караб..дь, поставили к стенке…» и, облизнув иссохшие губы, спросил хрипло:
– Что вчера было-то?
Я налил ему крепкого чая.
– Тебе с сахаром или конфетами?
– С конфетками, кисленькими.
– Что вчера было? Извержение местного вулкана. Давай кратенько, пунктиром, я воспроизведу тезисы вчерашнего собрания трудового коллектива, а ты запротоколируешь. Домой приедешь, отмокнешь от впечатлений и распишешься. Единственное условие: вчера, снимая интимные сцены, ты чикал фотоаппаратом туда-сюда, а сейчас выдергивай-ка пленку на моих глазах.
Он кинулся было в патетику:
– Очерк мертв без фотографий!..
– Погодь, зоркий глаз! Словом оживишь… – Я сгреб со стола новенький «Зенит» и в руке зашелестела спираль матово-серой пленки. – Ну, давай хоть твое фото… – Нет-нет, не хочу однажды проснуться знаменитым… За дверью послышались нетвердые шаги, кто-то спросил осипшим голосом: – Живые есть? В глазах корреспондента застыла мольба. Надо было спасать. – Здесь никого нет! – Ясен пень… – шаги стали удаляться. – Во сколько у тебя автобус на Ригу? – В 16, мне бы поспать в покое… – Сделаем! – Самым безопасным местом оказалась радиорубка, хозяин которой почивал в домашней постели. – Вот на эти нары и ложись… На кнопки не нажимать!!! Без двадцати четыре, с трудом прорвавшись через толпу вновь обретенных друзей, собкор уже мчался к проходной… Спустя время, в бассейновой газете появилась статья посвященная этому мероприятию, – «Герои голубой нивы». Содержание ее вполне соответствовало линии партии, но от самого названия уже пованивало духом грядущего неолиберализма.
Пароход позади меня смотрелся маленькой точкой, а я, оставляя на песке цепочку влажных следов, спешил к далекому мысу – туда, где лес выбегал к самой воде и смыкался с морем. Сзади что-то остро тюкнуло в голову, невольно пригнувшись, я тронул ладонью затылок – кровь. Откуда?! В недоумении присел на корточки, огляделся – маленькая, почти невидимая на бреющем полете чайка заходила на второй круг со стороны солнца. Сумасшедшая, с лету усадив меня на задницу, тут же избрала тактику ближнего боя. Полечь на песке с выклеванными глазами никак не входило в мои планы и спасаясь бегством, я ястребком полетел к лесной опушке. Чуть больше воробья, а какой напор, какое бесстрашие! В чем моя вина? И вдруг осенило – чайка охраняет свое потомство, укрытое где-то неподалеку в песчаных дюнах, а люди добра с собой не несут… Вот и мыс! Влетев в заросли прибрежного кустарника, я почувствовал себя в безопасности. Строго по закрайку теснились ива, цветущая черемуха, а дальше, в глубину острова, рассыпались по взгоркам золотистые стволы сосен с высокими кронами, и убегая вдаль, дарили ощущение простора и света. Воздух – пряная смесь моря, хвои и черемухи, под ногами – усыпанный рыжей хвоей упругий ковер серебристого мха, хрустящие обломки сучьев… Сделал шаг, два и рухнул навзничь, вдыхая давно забытый запах лесной земли. По носу пробежал муравей… Смахнул, перевернулся на спину и долго смотрел в голубое небо… Однако мураши одолели и снова в побег…
Взрывая верхушки сосен, еще не потерявший силу ветер стремительно падал вниз, волнами мчался по куртинам синих подснежников, белой ветреницы и растворялся в чаще. Мощный, теплый, ласковый.
Легко преодолев очередной подъем, я заглянул в лощину и остановился в изумлении. Она всплошную, крест-накрест, была завалена деревьями. Из-под еще живой зелени ветвей белели свежие сломы смертельных ран. Ночной ураган не пощадил природу со страшной силой срезая верхушки сосен и далее, по нисходящей круша следующие – на три четверти ствола, посередине, ниже… Те, что выдержали удар, лежали с вывороченными вместе с землей корнями. Осторожно спустившись вниз, я присел на расколотый пенек и представил, как все произошло. Этот ветер зародился неделю назад между Фарерами и Исландией, где берет начало большинство разрушительных европейских циклонов. Вы там бывали? И слава богу. Так вот, слабенький такой, он качался-качался над северной Атлантикой и вдруг, набирая силу, попер в юго-восточном направлении. На разгоне потрепал Туманный Альбион, скакнул через Северное море, дал по рогам Датскому королевству, взлохматил лесистый Борнхольм, а в Балтике, не встречая препятствий, разогнался и на пике злобы обрушился на этот остров. Вот от кого мы вчера убегали в укрытие. Но если судно в море всегда в динамике волн – удар и ты летишь как мячик, то здесь совсем другая песня…
Ни тропинок, ни признаков людского присутствия. От дерева к дереву, от взгорка к взгорку медленно иду дальше. В такт ходьбе мысли мои неспешны и разрознены. Я устал от окружающих меня людей и всегда не хватает ВАС… идти бы сейчас, взявшись за руки, веселой тройкой… За круговертью жизни вне ВАС тоска приходит на ночных вахтах и в таких вот случайных скитаниях. Мое существование кажется бессмысленным топтанием на месте – без перспектив, без денег, порой без сил… Как Вы меня терпите?!.. Однокашники росли в рангах, а ты везде подавал надежды и… уходил не попрощавшись. Так было в пароходстве, в Реффлоте, теперь в колхозе… «Подающим надежды» не подают, они сами делают свою жизнь. Средний путь в капитаны – двадцать лет, но для тебя это было невыносимо долго. Ну, никак! И вот скок-поскок на обочину. Приплыли, прибились к берегу! Уходить – дело решенное, но кому нужен вечно подающий надежды стареющий бегун с морским дипломом?..
Подумалось о своем городе, где предстоит не гостить, а жить, изо дня в день, из года в год. После революции Новгород почему-то перестал быть Великим и превратился в глухую провинцию, а славу его и историю затмила колыбель нового времени – Питер. Как ни странно, вместе с объявлением завершающей стадии строительства социализма, в стране возник дефицит продуктов питания и появились негласные категории снабжения: Прибалтика – святое! Москва, Питер… Все туда! И вот уж лет двадцать мясо, молоко, яйца и многое другое прямо с наших заводов отправлялись в Ленинград. Прилавки стабильно пустели, но город жил, прирастая заводами и безликими жилыми районами. Отчасти новгородцев спасала духовная пища, наверное, поэтому мы такие умные, но, по выходным, битком набитый утренний поезд уносил исключительно читающую публику в Питер. В вечернем поезде на Новгород те же люди, усталые, но умиротворенные, так же читали книги, иногда с беспокойством оглядывая свои полные сумки: не протекло? Возвращали свое частным порядком. Я работал в этой теме с прибалтийского направления и никогда не рассказывал коллегам о своих жизненных проблемах. Впрочем, знакомство с новгородскими продуктами питания у них все-таки состоялось. Однажды, когда мы стояли на ремонте в чужом городе и голодали, я для хохмы привез из Новгорода стандартный магазинный «набор»: рубленую четверть окровавленного свиного рыла с глазом, ухом и сточенными желтыми зубами, «синюю птицу» – волосатую курицу живым весом грамм на триста и зельц «Деликатесный» – шмат серой, почти черной студенистой гадости с вкраплениями рубленных свиных пятаков.
С причала пароход смотрелся пустым и каким-то одиноким. «Наверное, лежат по койкам, экономят силы», – подумал я. Но в кают-компании чадила угаром жизнь. Рабинович, подливая в сковородку воду, жарил блины на электроплитке, а Иваныч с поваром, как две голодные собаки, умильными глазами следили за его движениями. Выпечка шла стремительно, и так же стремительно исчезала в разверстой пасти Иваныча.
– Повар без продуктов – уже не повар, а последний хрен на общих основаниях! – всегда подчеркивал толстый пройдоха и сейчас доказывал это делом. Дяде Мише оставалось только облизываться. Команда, конечно, получила по пятьдесят рублей на питание, но деньги были немедленно потрачены не по назначению, а до получки оставалось двадцать семь дней. Мы ездили домой по очереди и возвращаясь, каждый из нас привозил продукты, а в качестве пропуска на судно – бутылку, а лучше две.
– Вова приехал! – засветился Иваныч, и я утонул в его объятиях. – Вот радость-то!
Никогда так не встречал. Разжав руки, он животом размазал меня по стене и выскочил в коридор. – Але, гараж! Вова приехал!.. – В кают-компанию стал подтягиваться ослабевший народ.
– Бутылку привез?
– Две! – Водку я выставил на стол, а харчи отдал заробевшему повару.
– Палыч, это шо за череп?! – удивился дядя Миша, с опаской отдирая куски окровавленных газет. – Супрайз! Русские деликатесы, а как ты догадался? – Догадаться несложно… – Он внимательно рассматривал свиное ухо с искусно нарисованным мной синим оттиском: «Свинпром РСФСР. 1946 г». – Господи, я таких продуктов с войны не видел!
– Три часа в очереди стоял, – «обиделся» я, – даже чек есть. – Бить-то будут не по чеку… – Дядя Миша многозначительно скосил глаз на занятых бутылками жаждущих.
– А закусить! – в тему отозвался уже разговевшийся Иваныч и обратил взор на продукты. – Это шо?! – Да вот, на холодец привез, а дядя Миша говорит – лучше шурпу сделать. Бульон там… хрящики, часть мозга… зубы… Любителей найдется.
– Какие зубы?! – Дядя Миша дай им лучше зельцу! Под водочку замечательно идет! – Развернули зельц…
– Ты где это достал? – Иваныч свирепел на глазах. – Где-где, в кремлевском буфете из-под прилавка! У нас в Новгороде это доступно каждой советской семье. Куры, зелец, свиные рыла, сыр «Пошехонский» … Всего навалом, но, в порядке очереди – если хватит. – Сыру давай! – А нету! Во-первых, он воняет, как твои дырявые носки, а во-вторых, продается в продуктовых наборах – на 300 грамм положено 20 банок морской капусты прикупить. Мне такая роскошь не по карману.
– Не зна-а-ю… – Дядя Миша хранил нейтралитет.
– Наверное, и водка паленая?! Я тебе сегодня устрою волшебную ночь с фейерверками…
Как бы то ни было, но после второго стакана ребята ожили, раскрутили меня еще на червонец, потом, вымогая деньги, долго трясли сонного Буратину и, взявши с него достаточно, помчались за водкой к ночным таксистам… Мысленно я проложил свои лесные курсы так, чтобы по кругу вернуться к пароходу, и когда вновь ступил на берег, до него оставалось не более пятисот метров. Судно казалось брошенным, только тщедушная фигурка Коли-Буратины нервно маячила у рыбцеха. Люди спят, читают старые газеты, латают одежду, а мне после чистоты леса зайти в свою каюту, как вновь испачкаться. Взялся за уборку: вымел кучу сигаретных бычков, колбасных хвостиков, сальных шкурок и прочее Иванычево «меню». С порошком вымыл переборки, стол, вытряхнул из плафона пять тысяч дохлых мух и открыл дверь на проветривание. Полегчало, но… опять чего-то не хватает. А не хватает внутреннего обновления – час пробил. Вне дома бывают такие моменты, когда вдруг приходит мысль сотворить с собой что-нибудь этакое эффектное, но, не фатальное. Как-то изменить себя внешне, чтобы дать толчок внутреннему. Я давно нашел способ и, когда подкатывало, хватался за ножницы. Стоя перед зеркалом, подстригал себя спереди, затем вслепую, безжалостно кромсал патлы сзади, а потом чертом ходил по пароходу, ловя на себе сочувственные взгляды. Им не понять. Увы, сегодня стричь нечего… Сколько там за бортом, градусов пятнадцать? Раз окунусь, на палубе намылюсь, второй раз окунусь – смою. Решение пришло, и уже знобит от предстоящей купели. Завернувшись в простыню, с куском треснутого хозяйственного мыла, появляюсь на палубе, что вызывает дикую радость у бездельников, сидящих на крышке трюма. Холодный вечер, они в фуфайках и тут явление...
– Палыч, топиться, что ль?..
– Тебе надо было утром вместе с Иванычем ехать к психиатору!.. А у меня миссия – молча стащил простыню, перекинул ногу через фальшборт…
– Ыыыыыы! – взвыла душа, та самая, что пять минут назад изнемогала желанием чистоты. Друзьям потеха, но и забота.
– Володя, подожди! Сейчас штормтрап сбросим, все удобней спускаться по балясинам! Да и наверх тоже.
– Сспасибо д-д-други!
Хорошо бы сделать все разом – и намылиться, и окунуться, и нырнуть под одеяло. Держась за тетиву штормтрапа, я медленно опускаюсь в воды. Ноги уже по щиколотку в воде, все замерло во мне и ломит в затылке. По коленки – замирает сердце. По пояс – мама дорогая! По плечи – оооо! С головкой – сразу вверх и в голос: ааааааа!.. Под хохот зрителей не мылящимся мылом я тру свое синее тело, и, кажется, холодный ветер заковал его в ледяной панцирь.
– Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй мя! – И снова в купель, теперь уж с лету – бултых!
Очищение… Так вот в какие моменты атеисты вспоминают Господа Бога своего Иисуса Христа не всуе! Невесомый, влетел в услужливо распахнутый грязный тулуп и, путаясь в полах, помчался в каюту…
Смотрю на себя в зеркало: иконописное (мне говорили) худое лицо на фоне косматого воротника, синие впалые глаза, фиолетовые губы, длинный нос и черная борода в каплях серебряной воды. Это – я.
А душе, что недавно маялась, легко.