При обсуждении определения фашизма мне была брошена среди прочего и такая реплика (не дословно, но передаю её смысл): «Насколько я понимаю, об определениях договариваются». Чуть позже, но уже по иному поводу в другом разговоре и на другую тему я услышал суждение (именно суждение!), что, мол, есть такая точка зрения, но у меня, дескать, есть и другая точка зрения. Кстати, последнее я услышал от человека, который всерьёз занимается-таки математикой. Последнее меня несколько удивило. Потому что в математике то, что называют «точкой зрения», является вообще допустимым только в отношении чего-то не вполне определённого, например, в отношении какой-либо гипотезы, в то время как как раз математика построена не на гипотетических, а на категорических началах внутри определённой заранее теории. При этом при всём вот уж что отрицает математика точно, так это именно всякий субъективизм. Иногда отрицает даже до неожиданного.
Весьма странным выглядит, например, в евклидовой геометрии «точка зрения», которая не совпадала бы с теоремой Пифагора о связи длин катетов и гипотенузы прямоугольном треугольнике. При этом никто не намеревается, — из нормальных математиков, конечно, — утверждать, что имеет право иная точка зрения на отношение площадей квадратов, нежели указанная теремой Пифагора, а саму эту теорему никак не воспринимает как навязывание «точки зрения» Пифагора Самосского людям иных времён и культур, скажем, в порядке внедрения «мультикультурализма» или «толерантности». Правда, при этом никто не собирается, конечно, в таком случае выходить за пределы именно Евклидовой геометрии. Споры между математиками, безусловно, идут, но это как раз споры не о рядоположенности всех на свете «точек зрения», а о неразрешённых гипотезах или применимости той или иной теории (например, спор вокруг конструктивной математики). То есть споры, строго говоря, не в самой математике, а в метаматематике. Почему эти споры конструктивны? – Ну, вот тут стоит поинтересоваться уже работами А. Тарского.
Но вернёмся к высказанным утверждениям.
Обратим внимание, что первое из них в известном смысле отрицает как раз теорию «точек зрения» и всевозможных «взглядов». Любая договорённость есть уже нечто общее и единичное только как целое для любого количества договаривающихся субъектов. Это уже движение от субъективности к объективности. Во всяком случае все дальнейшие части находятся уже внутри этой договорённости, но сама договорённость является именно целым и может рассматриваться именно так. Ну, вот примерно так, как понимание для математиков, что они ведут обсуждения внутри евклидовой геометрии, сразу же исключает все точки зрения отличные от точки зрения Пифагора Самосского на сумму площадей квадратов, построенных на катетах прямоугольного треугольника, в части равенства этой суммы площади квадрата, построенного на гипотенузе (да, да, при этом ещё многое, что нужно оговорить, разумеется, например, что такое «площадь», что такое «квадрат», что такое «катет» и «гипотенуза», наконец; многое, но только не саму точку зрения, которую «навязал» эллин, живший в Самосе) того же треугольника.
Теперь зададимся вопросом: а вот когда субъекты договариваются, они вообще-то договариваются каждый о своём или о чём-то, что они полагают общим для них? Если каждый о своём и только о своём, то тогда вообще надо признать, что никакого определения они получить не могут именно потому, что «об определении договариваются». С другой стороны, разумеется, так как само по себе это договаривание является некоторой деятельностью субъектов и притом деятельностью вполне рефлексивной (то есть мы тут уже вправе говорить не только о субъектах, но уже и о личности), то сама эта деятельность, разумеется, направлена на удовлетворение какого-то интереса, который для каждого из лиц может быть своим собственным. Это значит, что достижение договорённости зависит от единичных интересов как процесс, и не зависит уже как результат. Но и этого мало. Заметим, что интересы, в частности, те, с которыми лица вели такую деятельность как построение договора, вовсе не постоянны, так как интерес — это лишь представление субъекта о том, то является необходимостью для-него. А это представление вовсе не постоянно, и во всяком случае оно никак с необходимостью не связано с предметом, относительно которого достигалась договорённость. Это значит, что определение, понимаемое таким образом, что оно есть исключительно продукт некоторой договорённости, означает потенциальное прехождение такого договора, например, в силу изменения интереса хотя бы одного из лиц, который существует в нём, и который его образовал, и оно не связано с необходимостью с самим предметом, которому давалось определение, являющееся только «результатом договорённости».
Именно это мы и наблюдаем как раз на примере попытки дать определение такому предмету как фашизм. Заметим, у самих людей, считающихся родоначальниками фашизма, никакого именно определения фашизму нет. Есть масса иных дефиниций, но они все только около того, либо носят характер отрицания. Ну, например, фашизм — это антикоммунизм. Ну да и… что?! Если бы в сем мире существовали исключительно и только фашизм и коммунизм, то тогда этого было бы достаточно, как этого было, кстати, достаточно, для огромной части вполне фашистской Европы, но как только на первый план начинает выступать нечто иное, нежели коммунизм и фашизм, немедленно начинаются неопределённости. Впервые в истории человечества такую неопределённость без всякой преднамеренной привязки к единичным интересам снял именно Коминтерн в своём определении фашизма. Нравится это кому-то или нет – не важно. Собственно, никто особенно в это время никакого иного определения не давал, ограничиваясь лишь отрицающими описаниями фашизма, и стараясь не замечать, что определение Коминтерна носит именно положительный характер. Почему? Ну, потому именно, что у всех сил, которые рассматривали себя как нефашистские или антифашистские, интересы в отношении как раз фашизма вполне совпадали с интересами Коминтерна. Они или «договорились об определении», причём отрицательным образом, или договорились не договариваться (что, в общем-то одно и то же). Но как только фашизму было нанесено тяжёлое поражение… вот тут-то и всплыли все те интересы, которые лишь считались снятыми в более ранней договорённости. Финансовый капитал никуда не делся вместе со своим интересами, напрямую порождающими и реакционность, и шовинизм, и империализм, никуда не делась вообще диктатура, так как всякое государство вообще есть именно диктатура, притом диктатура непременно классовая. И вот тут-то выяснилось, что любая антикоммунистическая сила, уже не имея интереса, общего с коммунистами, взялась «договариваться» об ином определении. А поскольку при этом все они исходили из своих интересов, то получить единого определения (а напомню, что имеет смысл вообще говорить об определении нечто, если это нечто берётся как одно и то же для всех, если оно рассматривается в-себе, а не для-меня, то есть для-иного по отношению к самому предмету) не удаётся вообще. И единственным методологически верным оказывается, – что совершенно не удивительно, – как раз то самое определение (другого-то как определённости в-себе просто нет! хотя никто из коммунистов и не только из коммунистов, конечно, – просто никто никогда никому не препятствовал и не мешал его давать), которое выработал именно Коминтерн.
Правда, надо отметить, что часть личностей вообще решило «уйти в астрал», вполне понимая, что отказ от всеобщности является прямой необходимостью для отказа от научности вообще («А нет никакого научного определения вообще, да и не нужно оно,» – утверждают они), а последняя противоречит их интересам, так как она совершенно нечувствительна к интересам единичным, или просто противоречит тем или иным интересам. Далеко не все готовы признать и классовость общества, и то примечательное обстоятельство, что «есть два класса… и, если ты не за один класс, – значит, за другой». Эта часть людей рассуждает примерно так: «Ничего единого вообще нет. Никакой истины нет. Есть только точки зрения, которые все имеют право на существование». Но в том-то всё и дело, что за этим также лежит интерес, который состоит как раз в том, чтобы всем этим можно было бы поживиться, либо не дать поживиться такому же другому. Великолепно на тему подобного приёма, правда, в отношении несколько иного понятия в своё высказался как раз Г.К. Честертон.
Every one of the popular modern phrases and ideals is a dodge in order to shirk the problem of what is good. We are fond of talking about “liberty”; that, as we talk of it, is a dodge to avoid discussing what is good. We are fond of talking about “progress”; that is a dodge to avoid discussing what is good. We are fond of talking about “education”; that is a dodge to avoid discussing what is good. The modern man says, “Let us leave all these arbitrary standards and embrace liberty.” This is, logically rendered, “Let us not decide what is good, but let it be considered good not to decide it.” He says, “Away with your old moral formulae; I am for progress.” This, logically stated, means, “Let us not settle what is good; but let us settle whether we are getting more of it.” He says, “Neither in religion nor morality, my friend, lie the hopes of the race, but in education.” This, clearly expressed, means, “We cannot decide what is good, but let us give it to our children.”
(пер. на русский язык – Н. Трауберг, А. Сергеева, 1984, 2003. ):
Любое из популярных современных высказываний, любой идеал — это уловка, чтобы не отвечать на вопрос, что есть благо. Мы любим рассуждать о «свободе»; но наши рассуждения — это уловка, чтобы не отвечать на вопрос, что есть благо. Мы любим рассуждать о «прогрессе»; но это уловка, чтобы не отвечать на вопрос, что есть благо. Мы любим говорить о «воспитании», но это тоже уловка, чтобы не отвечать на вопрос, что есть благо. Современный человек говорит: «Давайте откажемся от условных принципов и выберем свободу». По сути это означает: «Давайте не будем решать, что такое благо; пусть считается, что правильно об этом не рассуждать». Он говорит: «Долой ваши устаревшие моральные догмы; я за прогресс». По сути это означает: «Не будем выяснять, в чем состоит благо; давайте решим, как на нем поживиться». Он говорит: «Надежды нации, друг мой, заложены не в религии и не в морали, а в воспитании». Это, проще говоря, означает: «Мы не можем решить, что такое благо; пусть решат наши дети».
Теперь осталось только просуммировать сказанное.
Первая позиция, позиция договорного характера определения верна в том смысле, что определение совершенно точно должно быть во всяком случае, хотя бы в какой-то мере, в-себе, и совершенно неверна ровно потому что всякий договор, всякая договорённость если только и исключительно для лиц, которые его достигают или достигли. Но в этой позиции, по крайней мере, сохраняется то, что речь идёт об одном и том же предмете. Поэтому критика такой позиции состоит только в том, что необходимо указать на её предельность и перейти ту границу, которая на самом деле является только пределом. Договорённостью можно достичь только некоторой определённости, но ещё не определения. Если мы начнём расширять указываемую договорённость по числу входящих в неё субъектов, делая её всеобщей, то мы действительно придём к всеобщему представлению о предмете, и мы получим тогда определённость его для-всех, которое также, разумеется, не будет в чистом виде определённостью предмета в-себе, но тогда мы имеем возможность также выйти за границы и интересов, по крайней мере, интересов единичных, и можем выносить суждение об определённости предмета в-себе «здесь и сейчас». Чем, между прочим, в числе прочего, как раз и призвана заниматься наука.
А вот что касается второго варианта, то в нём содержится куда как более глубокое противоречие. Тут или частное рассматривается исключительно как то, что вообще продуцирует весь мир, но это – чистый солипсизм: «Мир таков, каким его вижу я» или даже ещё сильнее: «Мир вообще порождён именно тем, что я его мыслю», или же простая и довольно примитивная остановка на том, что «есть разные точки зрения» при полном игнорировании того факта, что если «есть разные точки зрения» и они все – именно «точки зрения», то это сразу же означает, что между ними уже понимается нечто общее, что их вообще делает «точками зрения», например. То есть это просто бессилие мысли, не желающей в принципе двинуться далее простой констатации некоторого факта. Ну да, при таком отказе от мышления и переходе в чистое созерцание, разумеется, ни о какой научности не может идти и речи.
Вы спросите, наверное, а как надо?
А какое это имеет значение? Не лучше ли каждому самому себе выбрать как, собственно, надо… и кому надо? Кто-то может считать маниловское созерцание способом существования, но тогда моя точка зрения ничего ему не даст. Кто-то желает исключительно замкнуться в классовом интересе… и тогда он выберет договорённость внутри класса, скажем, класса буржуазии. А кто-то, быть может, пожелает изменять мир, изучать его именно с той целью… и тогда у него нет иного выхода, как выбрать позицию научности… в том числе и в части признания определения как определённости в-себе, как качества, которое в-себе, в простом нечто, и находится в единстве с иным моментом этого же нечто, с в-нём-бытием.
Добавлю только, что примыкание к классовому интересу пролетариата было бы полностью антинаучно, так как всё-таки пролетариат как класс, несомненно, имеет классовые, а значит, частные интересы, если бы не… базовый интерес пролетариата – уничтожение классов вовсе и утверждение именно общечеловеческих интересов как единственно всеобщих на нашей Планете. А то, что именно этот классовый интерес пролетариата является его основным, как раз и показали К. Маркс и Ф. Энгельс.