Поветь. В сорок с лишним я с удивлением выяснила: мало кто из моих ровесников знает, что это такое. А в детстве запомнилось — «поветка». Это пространство, аналогичное чердаку, только над двором, а чердак — над домом. В истинно деревенских домах там хранили сено, ну а у нас, уже дачников... Да, дачников, дом был в конце тридцатых перевезён из земель, затопленных Рыбинским водохранилищем. В нём жили мои прадед и прабабка, но старшая их дочь — моя бабка — уехала в город, прислав, впрочем, на подрастание свою дочь, то есть мою маму, жившую в деревне до школы. Сын погиб в войну. Младшая дочь работала библиотекарем в поселковом — за пять километров — Доме культуры, в посёлке же получила крошечную квартирку-малометражку. Так постепенно деревенский дом превратился в летний, дачный. Хотя, выйдя на пенсию, тётя Тася — та самая младшая дочь, моя двоюродная бабка — жила там с весны и до поздней осени, тогда как бабушка, к примеру, боялась ночевать одна в родном доме. Не знаю, кого она боялась: разбойников, домовых или крыс. Я, человек с довольно богатым воображением, в этом доме всегда чувствовала себя на месте, в безопасности.
…Но поветь. Туда вели три шатких ступеньки, там нужно было ступать осторожно, ибо настил кое-где мог и провалиться, и перелезать через поперечные брёвна-опоры. Там стояли сундуки, старый топчан, там сушилось бельё и пучки трав; там в окошечко-глазок бились глупые крапивницы, которых я немедленно ловила и выпускала. Туда я убегала подростком — пообижаться на кого-нибудь, поплакать вволю, отсидеться, пока не позовут мириться.
Печь. Сказать банальность про сердце дома? А её летом топили не всякий день. Но если топили — в холод, в дождь, в сырость, — я прилипала к лавке напротив и, заворожённая, сидела, смотрела на весёлый огонь, на успокоительно и ободряюще потрескивающие дрова в очаге. Глядела, как ловко бабушка орудует кочергой, ухватами и чугунками с водой. Русская печь нагревается медленно, а дров берёт немало. Зато и тепло отдаёт медленно, но верно. У меня едва хватало терпения дождаться, пока печь прогреется, чтобы в три приёма по деревянным приступочкам влезть на лежанку, отгрести в сторону тряпьё, прижаться спиной к горячим кирпичам. Пару раз, приезжая осенью, я даже и спала на печи: очень тесно — и очень уютно.
Потом ушла тётя Тася, потом слегла бабушка, и мы обходились маленькой печкой, тоже кирпичной, от которой шло колено трубы под потолком. Эта печка не требовала столько дров: топится недолго, дом нагревает быстро, но быстро и остывает. Колено трубы засорялось сажей, а чистить... Кто знает, тот знает! В деревне все сами себе и трубочисты, и золотари, и бог весть кто ещё. Итак, маленькая печка дымила нещадно, одежда и волосы пропахли дымом, дым плавал под потолком и выедал глаза. В один поистине прекрасный день мне это надоело, я сказала: да неужто я не сумею научиться топить большую русскую печь сама?! Ну и научилась, конечно. Сейчас дочь гордится моим умением разжигать костры, хотя я никогда не состояла ни в туристах, ни в скаутах. Только школа русской печи.
Поле. Любое, но прежде всего — где росли хлеба. Оно ведь и смотрится по-особенному, а уж если за ним виднеется колоколенка сельской церкви, то пейзаж можно считать совершенным. Вечернее небо со штрихами ласточек над колокольней, и кромка леса, и высокий берег Волги, и Волга, в этом месте делающая изгиб… Поле было и у нас за околицей, и вечерами я бегала туда встречать тётю Тасю, пешком идущую из посёлка Слип, с работы. Напоминаю: автобусы ходили редко и к тому же опаздывали. Вот, кажется, мелькает её платье во ржи, и я по утоптанной тропинке мчусь навстречу. Начитавшись Чарушина, я мечтала обо всех зверях и птицах, живущих среди поля. А в августе поля убирали. Проснувшись утром, я слышала непривычный гул, замирала: ага, это комбайны пришли. Вот, словно корабли, они врезаются в волны той самой желтеющей нивы. Раз-з-з! — скошено несколько полос, а сзади комбайна вылетает аккуратная пачка соломы. В абсолютном упоении я носилась по полю, чуть не попадая под громадные агрегаты, которых, впрочем, я справедливо побаивалась. Комбайны к вечеру заканчивали работу, уезжали. Поле оставалось голым, колючим, пустынным.
Картина Инги Рачковой (Рыбинск)
Ольга Коробкова (с)