Поздняя античность и раннее Средневековье стали временем распространения гностических учений, зародившихся в начале первого тысячелетия нашей эры на почве еретических течений в христианстве и считавших материальный мир царством зла. В отличие от ортодоксальных христиан, объясняющих наличие зла в мире падением части ангелов во главе с Люцифером, а позднее — Адама и Евы, первых людей, гностики считали фундаментально порочным материальный мир в целом, от начала его существования. Если ортодоксальные христиане считали, что злые силы всего лишь испортили материальный мир, исходно сотворённый благим Богом, то гностики полагали, что материальный мир и есть творение злых сил, управляемое ими (главу злых сил они отождествляли с ветхозаветным Яхве как творцом материального мира и законодателем), а целью жизни верующего они видели посмертный выход за пределы материального мира, в надмирное царство истинного Бога (не причастного к материальному миру), через тщательное соблюдение заповедей их веры.
Казалось бы, подобное учение должно было бы закономерно привести гностиков к враждебности по отношению к мирским властям — тем более что в домодерновую эпоху обладание властью даже в большей степени, чем сейчас, было сопряжено с соблазном разного рода злоупотреблений и противоправных действий. Но на практике гностики, считавшие мир тюрьмой для душ и творением злых сил, вовсе не чурались сотрудничеством с мирскими властями — или даже их использованием для насаждения своей веры, которую они считали единственно истинной, не сумев выдержать последовательную позицию отвержения «всего мирского». Умеренный пример такого рода сотрудничества (основанный на стремлении выжить во враждебном окружении) я намерен рассмотреть на примере болгарской ереси богомилов, возникшей в Первом Болгарском царстве (681-1018 годы) в X веке нашей эры, а радикальный (основанный на стремлении захватить власть) — на примере манихеев, дуалистической религии, зародившейся в сасанидском Иране в середине III века.
Богомилы
Болгарские богомилы — что было вполне логично с их стороны, поскольку они считали материальный мир созданным и управляемым злыми силами во главе с дьяволом-Сатанаилом, которого они отождествляли с ветхозаветным Яхве — первоначально крайне враждебно относились к власть имущим Первого Болгарского царства, как показывает Димитр Ангелов в исследовании «Богомильство в Болгарии»: «Известно, что в эпоху Петра [болгарский царь, правивший в 927-989 годах] богомилы были непримиримыми врагами правительства, их проповеди были проникнуты открытой ненавистью к царю и его администрации. Это видно из слов Козьмы [оппонент богомилов, православный пресвитер Козьма, автор антибогомильской «Беседы»]: «Они ненавидят царя, бранят старейшин... считают, что те, кто работает на царя, ненавистны Богу». Словом, в тот период богомилы занимали по отношению к существующему государственно-правовому строю резко отрицательную позицию. Они не упускали случая, чтобы выступить с обличениями тех, кто укреплял и поддерживал этот порядок, то есть тех людей, которые объединялись вокруг самодержавного правителя».
Однако после византийского завоевания Болгарии (означавшей ужесточение гонений на богомилов, поскольку византийские императоры позиционировали себя как оплот всемирного православия) богомилы изменили отношение к прежней власти, ища союза с силами, стремившимися к восстановлению независимости Болгарии. Теперь прежние болгарские цари откровенно идеализировались ими вопреки всякой исторической истине: «Совершенно иную картину наблюдаем мы примерно столетием позже — во второй половине XI века, когда Болгария находилась под византийским игом. В этот период богомилы вновь стали развивать усиленную пропагандистскую и литературную деятельность. Теперь их оценка царствования Петра полностью изменилась: та власть и система управления, на которые они когда-то нападали, теперь стали прекрасным воспоминанием: «...и царствовал (царь Петр) в Болгарской земле 12 лет без греха, не имея жены, и благословенно было его царство. Тогда, именно во дни и годы святого царя Петра, у болгар всего было в изобилии — пшеницы и масла, меда, молока и вина, и неисчислимы были дары божий, и ни в чем не было недостатка». Эти слова принадлежат автору так называемой «Болгарской апокрифической летописи», всецело проникнутой богомильскими тенденциями. В ней царь Петр, которого богомилы ранее осуждали, изображен святым, а его царствование — своего рода земным раем. Если бы богомилы занимали по отношению к государству, царской власти, государственным чиновникам и т. д. принципиальную, неизменную, раз навсегда установленную позицию, то подобная идеализации некогда осуждавшегося и подвергавшегося нападкам правления Петра была бы невозможна. Дело объясняется тем, что в данный момент еретики выступали главным образом против византийского правительства, против императора. При таком положении дел оценка богомилами государства, определявшаяся всегда ad hoc, с учетом конкретной действительности, легко могла измениться по сравнению с теми взглядами и позициями, которые они защищали столетием ранее».
Богомилы участвовали в восстаниях православных болгар за восстановление независимости своей страны: «Неслучайно, разумеется, что при таких настроениях в восстаниях болгар против византийских властей деятельное участие принимали и последователи богомильского учения. Когда Петр Делян, потомок Самуила [Самуил Комитопул — царь Первого Болгарского, правивший в 980-1014 годах и побежденный императором Византии Василием II Болгаробойцей в битве при Клейдионе, после которой византийцы массово ослепили болгарских пленных), поднял в 1040 году восстание, чтобы свергнуть ненавистное иго, среди тысяч его приверженцев, собравшихся со всех концов западной Болгарии, имелось большое количество богомилов. Об этом мы узнаем косвенным путем, из так называемых «Барских анналов», где говорится, что около 1040—1041 годов в Сицилию бежало много македонцев и павликиан.
Несомненно, здесь подразумеваются, с одной стороны, православные жители Македонии, а с другой — богомилы, которые стояли на позициях дуализма. Те и другие под руководством Петра Деляна совместно боролись против византийского господства, а после поражения восстания были вынуждены покинуть родину, спасаясь от расправы безжалостного победителя. Совместная борьба еретиков и православных против Византии — явление весьма характерное. Оно ясно показывает, что религиозные и социальные противоречия, которые некогда разъединяли болгарский народ, теперь отступили на задний план. Сердце и ум каждого были охвачены одной идеей — идеей борьбы с поработителями».
После восстановления независимости Болгарии от Византии династией Асеней (Второе Болгарское царство, существовавшее в 1186-1396 годах) отношение богомилов к царской власти и вовсе зависело исключительно от политической конъюнктуры — преследовала она их или нет: «То же явление наблюдается и в более позднюю эпоху, в первой половине XIII века, при царях Бориле и Иване Асене II. В царствование Борила богомилы относились к существующему государственному строю резко враждебно, тогда как при преемнике Борила они заняли по отношению к государству примирительную позицию. Критика богомилами правительства утратила свою остроту, и они от оппозиции государственному строю перешли к его поддержке или, по крайней мере, перестали занимать позицию, враждебную государству. Следовательно, и здесь богомилы исходили из конкретной действительности, а не из каких-то неизменных теоретических представлений о государстве и государственных органах вообще. Насколько отношение богомилов к государству зависело от конкретных исторических условий, видно из их отношения к правлению императоров-иконоборцев. По словам Зигабена, богомилы считали, что «все православные императоры чужды христианскому обществу», и называли правоверными и благочестивыми только иконоборцев, в особенности Константина Копронима. Это положение обосновывал известный руководитель фракийских братств Василий, утверждая, что политика иконоборцев — политика преследования монахов и уничтожения икон — вполне согласуется с принципами христианства. Разумеется, восхваляя деятельность иконоборцев, он тем самым восхвалял и самую византийскую государственную власть с ее аппаратом управления, являвшуюся тогда прямым исполнителем воли императора. Точно так же в своих нападках на остальных византийских правителей он отвергал их государственный и правовой аппарат, объявляя его вредным и ненавистным Богу. Следовательно, и здесь, как и в вышеуказанных случаях, отношение богомилов обусловливалось не принципиальной, теоретически установленной и раз навсегда данной позицией по отношению к государству, но теми конкретными условиями, которые могли влиять на это отношение в положительном или отрицательном смысле».
В XIII веке, в правление династии Асеней, в условиях относительной веротерпимости богомилы очень быстро перестали выступать как сколько-нибудь враждебная царской власти и даже православной церкви политическая сила (и со временем сошли со сцены): «Но если терпимое отношение Ивана Асеня к богомилам имело результатом беспрепятственное распространение их идей, оно вместе с тем способствовало ослаблению их революционных традиций, возникновению в богомильстве оппортунистических настроений и постепенному вырождению всего движения. Царская власть относилась к богомильским пропагандистам терпимо, закон их не преследовал. В связи с этим они перестали отстаивать свою антигосударственную и антицерковную программу, разработанную в царствование Борила. Революционная агитация в среде недовольного крестьянства, призыв к конфискации церковных имуществ, заговоры против правителя — все это отошло на задний план. Боевое оружие богомильства притупилось, богомильство превратилось в чисто сектантское движение, носившее религиозный характер. Теперь богомилы проповедовали свои идеи, не доставляя правительству особых беспокойств».
Социальная доктрина богомилов резко осуждала не только представителей светской и церковной властей, но и в целом богатых и знатных людей (впрочем, в Средневековье две эти категории тесно пересекались друг с другом): «Наиболее резко богомилы выступали против стремления к накоплению богатств и земных благ. Обладание богатством они считали одним из величайших грехов, одним из самых отвратительных проявлений злого материального начала. Богатство и справедливость были в их глазах несовместимыми понятиями; Христос был прав, сказав, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное».
Однако богомилы не стеснялись обращаться за помощью к сильным мира сего (даже из числа, казалось бы, ненавистным им завоевателей-византийцев, жестоко угнетавших болгарское простонародье) против враждебной им православной церкви: “Центром распространения богомильства по-прежнему оставалась Македония и юго-западные пограничные области Болгарии, где насилия и злоупотребления византийской администрации были особенно велики. О наличии в этих областях еретиков свидетельствует письмо Феофилакта [архиепископа] Охридского, и прежде всего его сообщение о деятельности одного болгарина по имени Лазарь. Это был церковный парик, увлеченный мечтой о свободе и жаждавший освободить париков от тяготевшего над ними ига. Выступив против архиепископа и используя помощь его врагов — византийских финансовых чиновников, ненавидевших Феофилакта, — Лазарь начал вести усиленную агитацию против архиепископа и собирать по всей Болгарии приверженцев, с помощью которых рассчитывал подготовить свержение Феофилакта. «И вот этот Лазарь, — пишет Феофилакт, — увидев, что его замыслы не удаются и дело истины стоит твердо, не перестал, тем не менее, злоумышлять против нее сообразно своей природе, так как природа болгарина питает всяческое зло [Феофилакт, как и многие византийцы, не слишком дружественно относился к «варварам»-болгарам]. Несмотря на то, что ему удалось набрать себе соратников в борьбе против нас только из жителей Охриды, он обошел и другие земли Болгарии в поисках людей, осужденных нами за ересь, или за многоженство, или за вступление в преступный брак и подвергнутых за то церковному наказанию. И найдя в столице людей, собиравшихся жаловаться императору по совсем другим причинам, он и их убедил поносить меня...»”.
В средневековой Сербии богомильство, по-видимому, использовалось в собственных целях также и некоторыми представителями феодальной оппозиции монархической власти верховного правителя — великого жупана: «Богомильство нашло сторонников среди феодального класса — властелы, — отдельные представители которой оказывали отпор централизаторской политике великого жупана» (История Югославии Т. I. — М.: Издательство Академии Наук СССР, 1963. — с. 89). В Боснии местная богомильская церковь также сотрудничала с местными феодалами, хотя, действительно, пользовалась народной поддержкой и была менее обременительна для простонародья, чем католическая или православная:
«Учение боснийской церкви было дуалистическим, ее приверженцы отрицали церковные обряды и имели свое особое богослужение, близкое к богослужению богомилов. В то же время в отличие от последних боснийские патарены признавали христианские праздники, святых, действенность молитв об умерших и другое. В богомильстве нашло выражение социально-религиозное движение крестьян, в нем были сильны противоцерковные и антифеодальные тенденции. В отличие от этого приверженцами боснийской церкви были светские феодалы и даже некоторые баны [правители], а не только простой народ. Но и последнему она была ближе, чем католическая церковь, так как служба велась па славянском языке, а духовенство состояло из местных людей. Боснийская церковь не собирала с крестьян десятину, как католическая, и не имела земельных владений с феодально-зависимыми крестьянами. Оставаясь всегда еретической, она с середины XIII в. и до уничтожения самостоятельности Боснии (во второй половине XV в.) сохраняла господствующее положение в стране <…>
Боснийская церковь оказала влияние па государственную жизнь и политическую историю Боснии. Отсутствие крупных земельных владений у духовенства способствовало особенно быстрому росту экономической силы, а вслед за этим и политического могущества светских феодалов. Если в Сербии православная церковь была крупнейшим в стране земельным собственником, имела тесные связи с правящей династией п всемерно помогала королям в борьбе с властелой [крупными феодалами], то в Боснии положение было совсем иным. Боснийская церковь не могла стать опорой банов в их борьбе против сепаратистских устремлений светских феодалов. Она была тесно связана с последними и подчас поддерживала их в борьбе против банов и королей» (История Югославии Т. I. — М.: Издательство Академии Наук СССР, 1963. — с. 125-126).
Интересно, что в представлении богомилов надмирное царство истинного Бога, которое они противопоставляли «порочному» материальному миру, мыслилось как вполне себе иерархичное (несмотря на критику ими права собственности и различных земных начальств, светских и духовных). Возьмём богомильский сюжет о падении ангелов, возглавленных Сатанаилом, творцом материального мира: «Сатанаил, который был сыном Бога и его первым помощником, постоянно обходил вселенную. Он спускался с неба до самой преисподней и оттуда снова поднимался к престолу своего невидимого отца. Однажды он позавидовал славе Бога и решил стать равным ему и также поставить престол свой над облаками. С этой целью он обратился к ангелам, начальствующим над отдельными небесами, и обещал им уменьшить подати, которые они уплачивали Богу, если они присоединятся к нему и помогут ему «стать подобным всевышнему». Он спросил первого ангела: «Сколько ты должен господину своему?» Ангел ответил ему: «Сто мер пшеницы». Тогда Сатанаил сказал: «Возьми перо и чернила и пиши шестьдесят». Второму ангелу, который был должен «сто кувшинов масла», он уменьшил дань наполовину. Таким образом, уменьшив подати, он склонил ангелов пяти небес к тому, чтобы они отступились от Бога и присоединились к замышляемому им заговору». Итак, Сатанаил привлёк падших ангелов на свою сторону ничем иным, как обещанием уменьшения повинностей под его властью в случае их отпадения от власти Бога.
Характерно, что все эти выводы о богомилах — весь присущий их учению пафос враждебности к сильным мира сего, к царской власти, боярам и церкви, довольно быстро исчезал или затухал (что указывает на то, что, конечно же, богомилы на самом деле не стремились к социальной революции) в условиях прекращения «антиеретических» гонений со стороны православной церкви (и на практике богомилы, когда это было для них политически целесообразно, сотрудничали с представителями даже откровенно-враждебной к ним и к болгарам в целом власти завоевателей-византийцев) — прямо следуют из работы Д. Ангелова, хотя этот болгарский исследователь, писавший в коммунистическую эпоху (его исследование в СССР вышло в 1954 году), всячески стремился изобразить богомильство своего рода революционным движением, пусть и сложившимся на религиозной почве.
Впрочем, богомилов сложно осуждать. Их политический оппортунизм (вплоть до готовности сотрудничать с сильными мира сего, жажду богатства и власти которых они осуждали) был порождён не жаждой власти, а элементарным стремлением выжить. Богомилы просто хотели, чтобы их оставили в покое — как уже отмечалось, как только государство и церковь прекращали преследования, богомилы прекращали антиправительственную деятельность. Гораздо более интересна история манихейства — движения, адепты которого не менее скептически относились к материальному миру, что, однако, не мешало им активно стремиться к получению власти и употреблению себе на пользу даруемых ею благ.
Манихеи
Манихеи, полагавшие, что материальный мир возник в результате плачевного и нежелательного смешения доброго и злого начал (причем сотворение материального человека они приписывали злым силам), крайне враждебно относились к государственной власти, прямо связывая её с дьявольскими силами. Вот, например, что говорит манихейский трактат «Кефалайа» о связи сверхъестественных злых сил и земных власть предержащих: «А дух царя тех, кто принадлежит миру огня, — тот, что царствует среди знати и вождей, которые в подчинении у властей, начал и царей мира. Дух его также пребывает в тех лжеучениях, которые служат огню и приносят жертву огню» (Е. Б. Смагина, «Манихейство»). Нетрудно увидеть здесь критику царской власти, аристократии и зороастрийского духовенства того государства, в котором манихейство изначально зародилось — сасанидского Ирана (впрочем, манихейство преследовалось и властями сначала языческой, а позднее ортодоксально-христианской Римской империи).
Впрочем, как отмечает Смагина, говоря об употреблении манихеями термина «власть», «В коптских [манихейских] источниках термин употребляется почти исключительно по отношению к темным сущностям, архонтам <…> Такая интерпретация термина — гностическая, идущая от иудейской и христианской традиции. Власти в некоторых гностических текстах — темные или несовершенные порождения протоархонта, назначенные властителями над материальным миром <…> Но в отличие от этих гностических книг в манихейских книгах власть не персонифицируется: слово обозначает не само порождение мрака, а его атрибут».
Но манихеи далеко не всегда были столь враждебны государственной власти — основатель манихейства, Мани, как отмечает Гео Виденгрен в работе «Мани и манихейство», первоначально искал покровительства у сасанидского царя Шапура I (правившего в 241-272 годах) и его наследников: «Когда Мани пребывал в столице государства Ктесифоне, ему удалось установить контакт с царем Шапуром и получить у него три аудиенции подряд. Брат властителя, Пероз, который был обращен Мани, был посредником, испросившим для него эти аудиенции у нового царя. Сохранившаяся в Фихристе манихейская биография рассказывает, что первая аудиенция состоялась в воскресенье, в первый день месяца Нисан, когда солнце находилось в знаке Овна. Биография сообщает также, что это событие произошло в день коронации Шапура. Это положение оспаривается некоторыми современными исследователями, но поддерживается другими. Вопрос в следующем: был ли Мани уже достаточно известен, чтобы получить такую аудиенцию? Ответ, без сомнения, должен быть утвердительным. Ибо если у Мани был могучий покровитель в лице царского брата, эти свидетельства сами по себе не вызывают никаких подозрений <…>
Манихейские источники рассказывают, что проповедь Мани произвела на Шапура глубокое впечатление и что желание апостола иметь возможность свободно проповедовать свое учение по всему государству было исполнено. Мани сам рассказывает, что Царь Царей даже разослал письма местным властям по всей империи с указанием защищать новую религию <…> В середине апреля 273 года умер Шапур, и трон унаследовал его сын Ормизд I. Мани тотчас же нанес ему визит. Как и его отец, новый царь благожелательно отнесся к Мани и его религии и возобновил охранное письмо, выданное его отцом. Мани получил также однозначное разрешение отправиться в Вавилонию».
Подобная первоначальная ориентация манихеев на установление дружественных отношений с правящей верхушкой сасанидского Ирана (позднее разрушенная годами жестоких гонений), вполне возможно, была связана ещё и с тем, что если богомильская ересь первоначально носила «плебейский», крестьянский характер, то Мани, основатель манихейства, принадлежал к высшей аристократии иранского мира как по отцовской, так и по материнской линиям: «Около 200 г. н. э. в столице Мидии Хамадане жил парфянский князь аршакидского происхождения. Его имя было Патик. Он был женат наженщине, носившей иудео-христианское имя Мариам, но происходившей из парфянского княжеского дома Камсараканов, которому суждено будет позднее сыграть значительную роль в истории Армении и который также был ответвлением царской династии Аршакидов. Таким образом, как по отцовской, так и по материнской линии сын, которого родила бы своему супругу Мариам, был бы царского аршакидского рода».
Царю Шапуру I Мани посвятил своё богословское сочинение «Шапуракан». Особенный интерес вызывает следующее обстоятельство, упомянутое в работе Виденгрена: «Это подтверждает философ-неоплатоник Александр из Ликополя. Он упоминает, что Мани жил во времена императора Валериана и сопровождал перса Шапура в его походах — «сражался вместе с ним», говорит Александр (Contra Manich. 4, 20). Здесь мы также узнаем, что основатель религии провел несколько лет в окружении царя. Это означает, как следует из смысла употребленного здесь слова komitвton, что Мани принадлежал к царской свите и был одним из царских свитских. Таким образом, по феодальной идеологии, между Шапуром и Мани установились особые отношения повиновения и верности. В этом качестве как царский придворный Мани сопровождал своего господина в его походах на запад [против римлян]».
Дело в том, что Мани, участвовавший в военных походах Шапура, в то же в рамках своего религиозного учения всячески проповедовал пацифизм, ненасилие: «запрет любого действия, которое может принести вред жизни зверей и растений. Манихеи не могли вырывать с корнем растения и умерщвлять животных. Кроме того, под эту печать подпадают также все действия, которые служат помехой победе света, если они еще не охвачены двумя другими печатями. Весьма примечательно, что, по манихейским представлениям, те, кто грешат против этого запрета, несут такое наказание, которое соответствует преступному деянию. Тот, кто скашивает всходы, возродится в виде колоса, кто убивает мышь, станет в будущей жизни мышью и т. д.». Если вооруженную борьбу богомилов против преследовавших их властей (противоречившую пацифистскому характеру их учения) можно оправдать тем, что они защищали свои жизни, то Мани сопровождал Шапура в завоевательных походах против другого государства.
Но в итоге Мани впал в немилость — брат и преемник недолго правившего и рано умершего Ормизда I Бахрам I (правивший в 273-286 годах) предпочел сделать ставку на более привычный иранцам ортодоксальный зороастризм, а Мани стал жертвой жестокой расправы: «Итак, Мани получил приказ явиться к царю при плохих предзнаменованиях, и допрос — это слово больше подходит для обозначения состоявшегося разговора, чем аудиенция, — принял чрезвычайно бурный оборот <…> Чрезвычайно бурный допрос кончился тем, что Мани напоминает царю о благодеяниях, которые оказал и ему Шапур и Ормизд, и в заключение говорит: «Делай со мной, что хочешь!» Тогда царь приказал заключить Мани в оковы <…> Царь отдал приказ проткнуть тело Мани горящим факелом, чтобы точно определить, действительно ли умер ненавистный глава секты. После этого мертвое тело было разрезано на куски». С этого момента манихеи в сасанидском Иране стали жертвами гонений.
Впрочем, в работе С. Б. Дашкова «Цари царей — Сасаниды. Иран III-VII вв. в легендах, исторических хрониках и современных исследованиях» упомянуто о том, что, несмотря на свой зороастризм, сасанидский царь Нарсе (правил в 293-303 годах) «в день своей коронации <…> открыто послал магам [зороастрийскому духовенству] вызов, приняв главу манихеев, Инная»; в работе Ричарда Фрая «Наследие Ирана» также отмечено: «Терпимость Нарсе по отношению к манихеям хорошо известна». Возможно, манихеи не прекращали своих попыток повлиять на сасанидских царей и вернуть себе царское покровительство, которым они пользовались прежде, при Шапуре и Ормизде.
Несмотря на гонения (имевшие место не только в сасанидском Иране), манихейство распространилось далеко на восток — до самого Китая. В Уйгурском каганате (и его государствах-преемниках) манихеи во второй половине VIII века смогли сделать то, чего не добились в сасанидском Иране — взяли власть, сделав свою религию государственной: «Гаочан-Уйгурское государство сформировалось в результате распада Орхон-Уйгурского каганата и массовой миграции кочевых уйгуров в оазисы восточной части Таримской впадины. В 866 году уйгурский вождь Буку Чин захватил Турфанский оазис и район Бешбалика (Бей-тина), выбив оттуда тибетский гарнизон, и основал новую династию [Малявкин, 1983]. Государственной религией кочевых уйгуров было манихейство, влияние которого в определенные периоды истории каганата достигало масштабов теократии. Поэтому и переселившиеся уйгуры, во всяком случае, их элита, исповедовали манихейство, в то время как религией местного населения захваченных оазисов на протяжении многих веков до этого был буддизм» (Д. Е. Желобов, “«Три религии» гаочанских уйгуров”).
Уйгурские манихеи далеко не спешили следовать провозглашаемым манихейством идеалам ненасилия: «Манихейство кочевых уйгуров носило воинствующий характер, первоначально находясь в жесточайшем противоречии с буддизмом. Карабалгасунская надпись, ознаменовавшая принятие кочевыми уйгурами манихейства, содержала следующие слова: «Мы были невежественны в прошлом и называли демона буддой, теперь мы уже не повторим таких ошибок» [Li Tang, 2005, p. 18]. Воинствующий характер уйгурского манихейства продолжал сохраниться и после переселения уйгуров в Турфанский оазис и создания ими на его территории Гаочан-Уйгурского государства. Мухаммад б. Исхак ан-Надим в своей книге «Китаб ал-Фихрист» сообщает следующую историю. Во время правления халифа ал-Муктадира (880-942 гг. н. э.) около пятисот манихеев тайно собрались в Самарканде. Об этом стало известно хорасанскому эмиру, и он повелел их казнить. Узнав о таком приказе, «правитель Китая» (ан-Надим обоснованно считает его правителем токуз-огузов, т. е. уйгуров, т. к. никаких манихейских государств на территории Китая не существовало) велел передать эмиру, что в его («правителя Китая») владениях больше мусульман, чем манихеев во владениях эмира, и если эмир казнит хоть одного из манихеев, он уничтожит всех мусульман на территории своего государства. Хорасанский эмир был вынужден отпустить манихеев, ограничившись сбором с них дани [Li Tang, 2005]».
Впрочем, со временем уйгурские манихеи, терпя неудачу в борьбе с буддизмом отказались от прежней нетерпимости, сменив политику по отношению к буддизму — вместо гонений они взяли курс на синкретизацию с ним, создание синкретического буддийско-манихейского культа: «Однако манихейство, еще в момент своего возникновения вобравшее в себя множество элементов буддизма, постепенно стало переходить к мирному сосуществованию с этой религией, выражаясь в похожих почти до степени неразличимости культурных и социальных формах. Постепенно даже среди элиты Гаочан-Уйгурского государства буддизм стал играть роль не менее важную, чем манихейство.
Уже в 965 году уйгурский правитель отправил посольство во главе с буддийским монахом Фа Юанем ко двору китайской империи Сун, которое преподнесло императору реликвию — зуб Будды. А в 981-984 годах Гаочан-Уйгурское государство посетил сунский посол Ван Яньдэ, который обнаружил в городе Гаочан около 50 буддийских храмов, в каждом из которых хранилась копия «Типитаки» <…> Манихейство, хотя на позднем этапе существования Гаочан-Уй-гурского государства и утратило господствующее положение, тем не менее, сохранилось в качестве второй по значимости религии. Манихейство среди населения Гаочан-Уйгурского государства было тесно связано с буддизмом. В проповедях уйгурских манихеев часто использовались стандартные буддийские выражения и обозначения, так, например, в некоторых манихейских документах Мани именуется Майтрея».
Примирившись с буддизмом, манихейство у уйгуров усвоило и его социальные практики, противоречившие раннему, более эгалитарному устройству манихейских общин: «Манихейское духовенство Гаочан-Уйгурском государстве было крупным землевладельцем. Документы свидетельствуют о том, что государство предоставляло манихейским монастырям (так же, как и буддийским) большие участки земли с работающими на них крестьянами, от которых они через феодальные процедуры регулярно получали нормированную прибыль и, таким образом, фактически являлись владельцами крупных феодальных поместий [Тихонов, 1966].
Манихейское духовенство Гаочан-Уйгурского государства стало использовать систему строгой феодально-религиозной иерархии. Если в ранних манихейских общинах люди различались, прежде всего, по достигнутому уровню своего духовного совершенства в соответствии с идеалами культа и оставались равными внутри религиозной общины, то манихейское духовенство Гаочан-Уйгурского государства представляло собой строгую иерархию с высшими священнослужителями на ее верхних ступенях, пользовавшимися различными привилегиями, и рядовыми — на нижних». Со временем уйгурское манихейство растворилось в буддизме.
Впрочем, завладев мирской властью, уйгурские манихеи (вопреки построениям того же Льва Гумилева, рисующего гностические культы «антижизненными» и противоречащими «человеческой природе») не только обеспечили себе привилегированное положение, но и способствовали развитию культуры своего народа — см. исследование Л. Р. Кызласова «Северное манихейство и его роль в культурном развитии народов»: «Прежде всего, в Уйгурии удалось впервые перевести в оседлое состояние часть скотоводческого населения страны. Это сопровождалось невиданным до того размахом строительства городов, замков, стационарных поселений, храмов и монастырей. Особое развитие получила государственная сеть почтовых трактов со станциями, обеспечивавшими содержание и замену перекладных лошадей для проезжих посланников, гонцов и купцов. С привлечением свободных согдийских поселенцев и военнопленных китайских мастеров Элетмиш Бильге-каган (Моюн-чур, 747 - 759 гг.) — этот поистине великий каган-строитель — в 750 - 757 гг. в четырех регионах страны возводил крепости, длинные стены, дворцы: еще в 750 г. в завоеванной им земле чиков он приказал “устроить свой беловатый лагерь и дворец с престолом… заставил построить крепостные стены”; в Этюкенской черни “велел устроить свой дворец, там… велел построить стены”, в центре государства “у соединения Орхона и Балыклыка велел строить и воздвигнуть государственный дворец и государственный дом”. Именно он начал строить столицу государства - город Ордубалык. Затем он же “…согдам и табгачам дал приказ на берегу Селенги построить город Байбалык“, т.е. “Священный город”. Судя по типичному плану, тогда же уйгурами на землях покоренных северных карлуков была построена самая западная прямоугольная крепость в верховье Иртыша, выше озера Зайсан. Последующие каганы уйгуров отстроили на Орхоне и Селенге центральные города: столичный Ордубалык, храмовый Марубалык, резиденцию жен каганов Хатунбалык, а также торговый “Уйгурский город” в Дунбее и др. <…>
Если взглянуть шире на некоторые историко-культурные процессы, протекавшие на территории Евразии в раннем средневековье, то можно сопоставить два события: в 762 - 763 гг. — государь центральноазиатских уйгуров победоносный Бёгю-каган принял манихейство и впервые сделал его государственной религией каганата; в 862 - 863 гг. — христианские миссионеры Константин (Кирилл) и Мефодий создали славянскую письменность и отправились в Великую Моравию распространять на славянском языке свою религию. Оба этих события сближаются благодаря сходным историко-культурным предпосылкам и последствиям. К восточным и сибирским тюркам, так же как и славянам, монотеистические религии пришли на их родных языках, с помощью собственных письменностей. В обоих случаях переход от язычества к мировым религиям сопровождался культурным “взрывом”, вызвавшим в названных странах распространение массовой грамотности и образованности, а также зарождение и развитие книжного дела».
Но, так или иначе, манихеи при всем своём скепсисе по отношению к материальному миру не устояли перед соблазном (даже вразрез с заповедями своей идеологии) попытаться завладеть властью в этом самом мире для насаждения своего учения (хотя это имело не только отрицательные последствия, но и ряд положительных).
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно: