К 80-летию Великой Победы
I. Приезд
Стылые тамбовские зимы я вспоминаю с неохотой. Может потому, что у меня не было своих валенок. Одни, правда, на двоих со Славкой имелись, но, что это была за обувь... переломанные, на изгибах в черных заплатках кожи, выношенные и облезлые в пагаленках, прожжёные в сушке, не раз чиненные и перечиненные валенки.
Время, оставшееся от уличной беготни, и длинные скучные вечера уходили у нас со Славкой на ремонт драгоценных валенок. С большим трудом разыскивали мы куски старого брезентового ремня, и, надёргав из него ниток покрепче, сучили дратву. Прицепив скрученную вдвое нить к гвоздю от занавески, Славка или я несколько раз проводили по ней грубым куском кожи или брезента, освобождая от остатков резины. Затем чернили нить нагретым варом, завёрнутым в кожицу, и смазывали мылом, чтобы дратва не застревала при шитье. Такая дратва дольше не размокала и не расползалась. Подшивали валенки самодельными иглами, скрученными из медной проволоки. «Цыганскую» штопальную иглу бабушка Стеня берегла пуще глаз и постоянно прятала её в сундук, под замок.
Но и подшитая с таким трудом и старанием обувка разлеталась в дым за один короткий зимний день: отскакивали заплатки на сгибах и задниках, протирались и быстро ширились дыры на подошвах.
На улицу со Славкой вылетали поочерёдно и единственным ощущением зимы тех далёких лет в мою память вмёрз снег; снег быстро набивался в валенки; рваные носки сбивались в носок и их некогда было поправить; снег таял и поначалу резало и жгло подошвы. Но к боли привыкали, пересиливали, просто забывали о ней, потому что носились как угорелые. Наконец пальцы ног теряли чувствительность, становилось хорошо, и я пугался по опыту зная, что худшее впереди. Дома спешил влезть на печку, стараясь не попасться на глаза бабушке, спешил нащупать босыми пятками железный лист, прикрывающем дыру в прогоревшем своде, и ноги поначалу не чувствовали жара, а потом расходились в пар и я начинал орать от боли на всю избу. Выведенная из терпения, бабушка Стеня лезла на полати и "охвояшивала" меня веником или тряпкой, что попадало под руку и боль как ни странно отступала.
А в валенки спешил влезть Славка, ещё в избе начинавший «дыдыкать» от холода. Но на улице Славка быстро разогревался; носился он стремительно и беспамятно, и не один раз прибегал домой без валенок и ледянки, ледянки - старого подситка, обмазанного снизу свежим коровьим навозом, неоднократно облитого водой и замороженного на ночь… Салазок на нашем порядке ни у кого из ребят не было. Водились у кого-то на конце деревни и на станции, но оттуда ребята к нам не ходили, боялись, что отнимут салазки да ещё «подвесят».
Моё детство в далёкой тамбовской деревеньке Ковылке, куда мы эвакуировались в войну от немцев, представляется мне сейчас одним летним днём - бесконечным и высоким, голубым и синим от дождей и гроз, белым и жарким от солнца. Никаким невзгодам не затмить прекрасную пору детства и кажется, хорошего было больше. Особенно когда наступала теплынь.
Летом не нужно никаких валенок и ботинок, да их и не было. Что ел? Что носил? Где спал? - плохо помню... Моя память дня обрывалась криком от «цыпок», когда мамка или бабушка уже в темноте ночи пытались отмыть мои чёрные от грязи ноги и смазать колющие острым огнём струпья на икрах кислым молоком или гусиным салом. Я кричал от боли и падал с лавки. Но всегда целительный блаженный сон быстро одолевал боль в ногах, и я проваливался в сладкую бездну, а если случалось просыпаться, то потом мне долго казалось, что я спал дважды.
Подошвы ног за лето теряли чувствительность ко всему и только колючая проволока и гнутые ржавые гвозди с хрустом пробивались к живому телу: темной ржавью запекалась кровь, и приходилось прыгать на одной ноге, поспевая за ребятами. Иной раз нога нарывала и дело доходило до подорожника. Но подобные беды приключались со всеми нами и считались обычными.
...Сразу за нашим ковылкинским домом, высоким бревенчатым, с завалинкой - в любую сторону зачинался таинственный увлекательный мир. Можно было бежать без оглядки куда угодно и везде дух захватывало от увиденного и предстоящего увидеть… За нашим двором через речку на высоком бугре белела вокзалом станция Иноковка, где без конца можно было глазеть на проходящие поезда и пассажиров или купить на десять копеек на пристанционном базарчике стручьев гороха, яблок-«зеляпух» или ближе к холодам - стакан сизого садового «тёрна»!
А можно было мчаться, сломя голову, вверх по реке к высокому шоссейному мосту и по деревянным столбам-опорам над самой водой карабкаться к воробьиным гнёздам, чтобы посмотреть на маленьких жёлтых птенчиков. И всё это под грохот, проезжающих над головой машин и подвод, когда на голову сыпалась пыль и падали с бульканьем в воду мелкие камешки, и было жутко, а вдруг мост рухнет... К зелёным ото мха сваям можно было закинуть удочку и выхватить пескаря или веретиницу, веретиница кусалась и могла прицепиться к пальцу. А из мутной зеленоватой воды с расходящими кругами на крутящейся патефонной пластинке, испуганно таращились на тебя чудесные лупоглазые морды лягушек.
Если долго бежать по течению реки, там где она заворачивает в сторону от леса, то можно было добраться и до соседней Деревни Красный Лог. Но мы со Славкой так и не побывали там: боялись волков, собак и неизвестности. И для меня эта деревня навсегда осталась мечтой, скрытой за голубой дымкой, за бескрайним полем, за далёким лесом. И я всерьёз считаю - побывай я там -и жизнь моя сложилась бы иначе, лучше или хуже - не знаю, но иначе. В Красный Лог меня несколько раз обещал прокатить на велосипеде мой старший дядя – Витька, и не взял, не взяла и бабушка Стеня, и по её словам, за это её наказал Господь. Бабушка ходила туда менять картошку на морковку, и в четыре часа утра не стала будить меня, пожалела. За два ведра картошки давали ведро моркови. Бабушка выменяла целую меру, но когда принесла морковку домой и стала перекладывать, то увидела, что ровно до половины меры морковка выложена клеточкой, чтобы её поменьше влезло. Недобрые люди обманули бабушку, и она плакала, но не ругалась как другие и во всём винила себя, проворонила и все тут.
...В противоположную сторону от нашего дома, через другой порядок домов и огороды тянулись бесконечные поля и я не знал, что за ними, не знал и Славка. Туда убегали поезда, оттуда должен был приехать после победы над фашистами мой отец, туда мечтали уехать и мы со Славкой, когда вырастем. Обычно мы добегали до маленькой балки к залезали под небольшой железный мост и на спор, когда проходил поезд сидели под ним, оглохшие от страшного грохота и ослепшие от страха; ведь стоило приоткрыть глаз, столбы в нескольких сантиметров от своего лица можно было увидеть бешено крутящиеся колёса состава. Казалось, еще миг и тебя не станет.
Овраг! Он начинался далеко в поле, за железным мостом и поначалу был неглубоким, но ближе к деревне, домам и, спускаясь к реке, - овраг разрастался, особенно в глубину, становясь бездонным и страшным. В ледоход воде устремлялась сюда со всей округи, страшно бурлила, размывая овраг всё больше и больше и, чтобы попасть на другой конец деревни людям приходилось долго кружить на лошадях по полю за деревней, ища переход. Лощина, где протекала река, быстро наполнялась водой доверху, и огромные лозины исчезали под водой или выглядывали маленькими кустиками. А когда полая вода сходила – лощину – каждый под своим домом раскапывали и сажали капусту, которая к осени вырастала неподъемной.
В самую жару на дне оврага, входящего нижней частью в лощину, всегда было прохладно и сухо, и мрачно. Мы цеплялись за листья и оголенные половодьем корни могучих растений и спускались вниз, и как ящерицы бегали по растресканному дну, почти не видя неба: высоченные заросли бузины, рябины, лопухов, «чернобыла», «козельца», «чвикалок» и других неведомых мне трав и кустарников сплетались верху сплошной крышей. И все это буйство флоры объяснялось просто: во время разлива воды сюда сносило чернозем со всех близлежащих полей. Вот почему всё росло так стремительно и огромно.
Каждый шаг, уводящий нас от дома, открывал какую-нибудь маленькую тайну, и грозил опасностью.
Восприятие жизни было таким неестественно ярким, безмятежным, что и не верилось, что немецкие карательные отряды были рядом, под Тамбовом и обманывал медицинскую комиссию сосед дядя Гриня, по прозвищу Дыня. Дыня посыпал солью и растравливал ранение в мягкое место перед каждой медицинской комиссией, чтобы не идти на фронт и не погибнуть там, в последние месяцы войны.
По всякому война влезала в наши детские души, и мы замечали и запоминали многое и надолго. Но больше всего доставалось взрослым. Баба Стеня! Степанида Николаевна! Она как наседка собрала в войну около себя всех нас - детей и внуков, собрав всех под крыло, она надеялась и прокормиться. И как я понял - выжили мы колхозом. В колхозе работал до войны конюхом мой дед Егор, сама бабушка Стеня, а также ее старший сын Витька и дочери, мои тетки – Люба и Маруся, одна краше другой, статные и заботливые в бабушку, а мы со Славкой бегали по улице, помогая, когда попросят. «Если до войны, кто у нас в деревне и сомневался в колхозе, то война выучила… без колхоза нам бы не протянуть, с детьми малыми», - не раз повторяла бабушка. Так и думал ее муж – Егор, уходя на фронт: «Держись, мать, за колхоз, за людей, одна не вытянешь наверх четверых». Про деде Егора говорили, что это был необыкновенного ума человек. И я до сих пор удивляюсь, как мы выжили в войну и после нее, когда такие люди как Егор Осетров погибли. Но видимо неиссякаемые, великие силы земли русской, моей родной тамбовщины. И я тогда был уверен, что войну в тылу выиграла бабушка Стеня, а на фронте – дед Егор, сложившего голову в Белоруссии, отбивая танковую атаку.
Но чтобы все встало на свои места, я вернусь к своим первым воспоминаниям.
(Продолжение следует...)
Автор: Юрий Юрков
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:
- Телеграмм-канал: Юмор от Бакулки