Поезд, шедший с северо-запада, переполненный ленинградцами, людьми военного и гражданского звания, приближался к Москве поздно вечером 5 августа...
На одной из самых близких к столице пригородных станций произошла задержка. Ожидали прохода каких-то встречных эшелонов; соседний раз'езд «не принимал». Семафор впереди, над тёмной просекой, упорно не желал смежать своё таинственное рубиново-красное око и открывать другое, изумрудно-зеленое. Паровоз сердито дышал в голове состава: окрашенный отблесками топки, султан пара поднимался выше дачных сосен...
На юго-востоке, за низкими постройками станция, за лесом, намечалась уже, чувствовалась Москва. Видно её в темноте не было; но дыхание огромного города, его мерный и могучий пульс ощущался теперь совсем близко.
Вдруг из-за леса, оттуда, от Москвы, ударила мощная розоватая вспышка... За ней другая, потом третья. И вслед за ними докатился глухой, но могучий громовой раскат залпа. Небо в той стороне осветилось мигающим белым светом.
Ленинградцы, ехавшие в поезде, привыкли к грому пальбы, к трепету ракет и перебежке орудийных вспышек. Но здесь, в Москве, им не хотелось видеть этого! Налёт? Воздушная тревога?..
Тёмная фигура стрелочницы прошла мимо них по путям. Кто-то тревожно сказал в эту минуту: «Да, видимо, налёт... Это зенитки! Только бьют они как-то странно...»
Стрелочница остановилась. «Где налёт? — живо откликнулась она. — Салют это! Столица наша Москва салютует героям... Ведь Орёл наши взяли! И Белгород!..».
Всё население поезда высыпало на станционный гравий. Теперь все говорили громко, вытягивали шеи, старались разглядеть то, что совершалось там вдали, за кружевными зубцами сосен.
«Орёл! Орёл! Слышали: Орёл взяли!» «Да, да, и Белгород!» «Это — салют: двенадцать залпов! Из ста двадцати орудий!» Люди пожимали друг другу руки; люди в темноте говорили возбуждёнными, срывающимися голосами.
Этот салют был первым по счёту...
* * *
Много лет назад и много раз за два последних века вздрагивала Москва от гулких ударов орудийных салютов.
Неяркие старые купола Василия Блаженного, неповторимые зубцы кремлёвских стен помнят грохот пушек в честь Ништадтского мира, помнят залпы, возвестившие славу Гангута, помнят гром орудий, приветствовавших взятие Берлина...
На площади выкатывались тогда бочки «зелёного вина», всякий раз, как в громе пальбы праздновалось заключение мира или очередная наша победа. В небе крутились цветные колёса, вспыхивали и рассыпались хитроумно учинённые пламенные картины, цветистые звенья любимой царем-плотником, шаутбенахтом Петром Михайловым, «огненной потехи». И петровский «Юрнал» отмечал в своих сводках:
«...И в недолгом по сём времени гордый неприятель тот от войска нашего скорый роковой ход обрёл. А неприятельских трупов мёртвых перечтено на боевом месте 9.234, кроме тех, которые в розни по лесам и полям побиты, которых невозможно счесть. А в полон взяты:
Фельдмаршал Рейншидьд — 1 (один)
Генерал-майеоров — 2 (два)
купно со многими ещё генералами, полковниками и иными полковыми и ротными офицеры...»
Гремели залпы салютов в Москве, били пушки с верков Петропавловской крепости. Катились отгулы над подмосковными деревнями, над болотистыми низинами вокруг Северной Пальмиры — Питера.
Но никогда за три века не грохотали орудия торжества так часто, как в минувшем, 1943 году, никогда так дружно не бились с радостью столь великие миллионы сердец. Потому что не было ещё в истории нашей времени, равного нашим дням по глубине пережитой опасности, по гигантскому напряжению сил народа по неслыханному размаху и славе одержанных побед...
Пройдут десятилетия, протекут и сотни лет, а этот год, год тысяча девятьсот сорок третий, будет всё ещё виден на горизонте истории в нарядном мерцании ракет, в радостном громе, салютов, как год великого перелома в ходе самой страшной из войн, как год — предтеча окончательной победы над врагом.
* * *
Кажется, что салюты Родины всегда застают тебя по-новому, всегда возникают неожиданно.
Человек, сидящий за работой в своём кабинете или стоящий в цехе у станка, вдруг настораживается: сквозь гул заводских трансмиссий доходит до него хрустальный звон позывных Москвы: «Широка страна моя родная!..»
Теперь все кидаются к радио:
— Салют! Салют! Торопитесь...
Стало традицией ждать салюта, слушать салют, смотреть на салют...
Люди выходят на тротуары и мостовые: спешат к Красной площади, к Кремлю. Всякий раз сюда начинают течь бурные людские реки. Крыши Москвы покрывает шумная армия мальчишек. Они первыми прибывают на эти высокие посты.
...Троллейбус, искря и подпрыгивая, катится по Малому Каменному мосту. И вдруг розовый блеск со стороны Кремля, многоцветная радуга ракетных струй, бархатистый бас залпа... Прямо в уши ударяет грохот ближних орудий; с запозданием докатывается, подобно эхо, гул дальних, окраинных пушек.
Белые ракеты освещают всё млечно-серебряным сиянием. Мгновенно вырастают, бегут всё дальше вперёд и затем так же быстро сокращаются торопливые, резко очерченные тени...
Ракеты, описывая величественные и весёлые дуги, падают обратно на землю; они рассыпаются дождём золотых искр на мокром асфальте. Мальчуганы с визгом кидаются к ним, хватают их руками, и тогда, в ребяческих руках они дают ещё одну, последнюю яркую вспышку...
...Водитель останавливает машину, открывает дверку, окликает милиционера на углу: «Что взяли?»
«Таганрог!» — отвечали в августе. «Полтаву!» — радостно кричали люди с тротуаров в сентябре. «Киев! Киев взяли!» — торжествовал ноябрь. «Городок наш!» — слышится над декабрьским мягким снегом... «Городок взяли! Наступление продолжается!..»
Люди замирают на ходу, следя за салютом. Громко радуются новички — приезжие: «Понимаете, какая удача! Только что с поезда и — салют!»
Пассажиры переполненных трамваев напряжённо вглядываются с радостными лицами в картину, о которой много лет спустя они будут рассказывать своим внукам. »
Внизу, под широким мостом, медленно течёт Москва-река, и в её спокойной тёмной воде отражаются зелёные, красные, жёлтые быстрые огни, которые врезаются в непроглядно чёрное небо, как врезаются всё дальше и глубже во мрак фашистской ночи наши новые и новые победы.
А над Москвой, в сиянии и блеске, выступает Кремль, Иван Великий, дворец... Старые стены, соединившие славу прошлого с настоящей славой нашей и со счастьем будущего, тоже отражаются в тёмной воде. Прекрасные здания, много лет подряд воплощавшие высокую идею родины, удостоились в наши дни, стать обиталищем самой великой и доброй воли, какую когда-либо видел мир.
Гаснет последняя цветная искра... Наступает особая «послесалютная» темнота.
«Эх, — произносит кто-то близко во мраке, — а что же это будет, товарищи, когда нам скажут: «Мир!»? Когда «Полная победа!» скажут? Сколь же тогда залпов дадим?»
«Мам! А, мам! — доносится звонко с другой стороны детский голосок. — А наш папа на фронте тоже слышит такие салюты?.. Ну, я же знаю, что по радио... Но он всё-таки слышит, мам?»
Слышит, маленький! Слышит этот торжественный грохот и твой папа. Слышит его вся страна, весь мир слышит! И «он» слышит его, проклятый, там у себя, в своём Берлине, и будет слышать всё громче и чаще, как бы ни закрывал ушей, пока не услышит в последний раз совсем близко над собой, над своей чёрной поганой могилой...
* * *
Полгода истекло с того дня, когда наши войска, измотав немцев под Белгородом и Орлом, перешли в решительное, невиданное в истории по размаху и мощи наступление.
С тех пор тридцать пять раз гремели артиллерийские салюты в Москве, в сердце нашей родины. Первые салюты прозвучали в честь побед, одержанных нами ещё в самой глубине нашей страны: немногие сотни километров отделяли израненный Орёл от Москвы. Гремели залпы, а Харьков и Киев были ещё в руках оккупантов, только малые клочки белорусской земли дышали тогда свободно.
Необычайно изменилась теперь картина. На Севере и на Юге, возле седой Западной Двины, над тихими плёсами Тетерева, на берегу Чёрного моря, далеко на Запад прокатилась всеочищающая волна нашего наступления. С низкой Очаковской косы уже можно различить в далёкой дымке на той стороне залива марево дальних одесских берегов. Наши лётчики теперь без труда, в каждодневных полётах пересекают ту линию, которая была западным рубежом земли нашей.
В могучую симфонию наших победных залпов вплетаются сотни и тысячи выстрелов фронта, миллионы ударов молотков и зубил в глубоком тылу. Каждый торжественный раскат салюта родится из грохота бесчисленных поездов, везущих обильное снаряжение фронту. Он возникает из миллионноголосого русского «ура» и из огненных вздохов доменных печей, плавящих руду во имя победы.
Тридцать пять салютов 1943 года прозвучали как первые тридцать пять тактов погребального марша гитлеровской Германии. За ними последуют другие, пока не раздастся мощный всемирный финал.
Среди московских залпов были и такие, в которых прозвучала и наша флотская слава. На грохот орудий у стен Кремля отвечала, торжествуя взятие Новороссийска, и артиллерия Черноморского флота.
1943 год — год первых салютов, год — предтеча окончательной победы над врагом. Наступает год сорок четвёртый. И всё яснее вырисовывается тот день, когда народы мира окажут: «Конец!», когда легко и счастливо вздохнёт гигантская грудь человечества.
В тот день, в том великом завершительном салюте заслуженное участие примет и советский моряк. Тогда и флот нашей родины возгласит своё завершающее «ура» в тяжких залпах главного калибра.
Л. УСПЕНСКИЙ, Сергей БОРОДИН (1943)