Как уже известно вам, друзья, я, – по крайней мере, на мой собственный взгляд, являюсь человеком, исконно стремящимся творить добро и послушным наказам родителей. Видимо, и мой скромный отец такой же. Он говорит, что всегда «покрывал слова своих родителей циновкой и клал на мраморный поднос».
И оказывается, Господь бог применял к таким людям, как я и мой отец, твёрдый довод, а именно: редко награждать испытанием, которое малайцы, проживающие во внутренних районах Индонезии, называют невыносимым.
Был такой пример, когда в газетах распространилась заметка с новостью о человеке, который ярким солнечным утром в воскресенье непринуждённо ехал на велосипеде, и внезапно его велосипед – даже не знаю, почему – накренился и опрокинулся прямо в чёрный как смоль, жуткий колодец, который больше не использовался, глубиной двенадцать метров. Тот колодец был обиталищем джиннов, куда солдаты японской армии сбрасывали туземцев. Тот добродушный человек в панике кричал, моля о помощи, но на протяжении четырёх суток его крики никто не слышал, и голос его в конце концов охрип. И тогда он стал просить о помощи посредством гудков своего велосипеда: кринг-кринг! – слабо и печально. Не дай бог, но такого рода трагедии обычно случаются с другими, а не с такими, как я или мой отец.
Или во время ливня молния ударила в электрический столб, и этот столб рухнул и упал на дерево – спатодею; спатодея повалилась и поразила другое дерево – нони, которое опрокинулось и врезалось в крышу дома. Крыша разрушилась и снесла балку, что поддерживала её, балка повалилась, нанеся удар по телевизору, телевизор взорвался, а человека, который комфортно сидел и смотрел передачу «Весёлое сафари», поразило током. Телевизор снова стал чёрно-белый, а волосы, усы и брови того человека были опалены так, что он был похож на забияку из Шаолиня. Можно с уверенностью сказать, что ни я, ни мой отец не были такими невезучими, как тот человек.
Или вот ещё: распространилась весть об одном кудрявом человеке, которого срочно доставили в больницу: карета Скорой помощи с рёвом неслась в отделение неотложной помощи, так как тот человек съел плод дуку*, уж не знаю, зачем, и семена того плода проскользнули ему в ноздри, так что он начал тяжело дышать и чуть не распрощался с жизнью. Возможно, этот человек может показаться кому-то нелепым, и хоть он и кудрявый, но это не я.
Единственной новостью, которая поразила моего отца, была новость о продвижении по службе. Я тогда ещё учился в третьем классе начальной школы. Отец был безмерно счастлив, получив письмо от Пак Джа Нджуасина бин Джамалуддин Ансори, бригадира Государственной Оловянной Компании, о том, что чернорабочие из отряда промывки песка в васрае будут повышены по службе. Васрай – искажённое малайское слово от голландского Wasserijk, что означает «мастерская по промывке олова». Одним из тех кули, получивших повышение, был мой отец.
________________
* Дуку (Lansium domesticum) – сладкий плод дерева лансиум семейства Мелиевые.
То письмо прочитала утром моя мать, так как вы, друзья, должно быть, уже догадались, насколько мой отец был тронут сообщением, написанным латинскими буквами. Услышав это, отец, который обычно молчалив, не сказал ни слова. Я лишь глянул на его лицо, посылающего свою улыбку в окно, когда он бросил взгляд на верхушку иланг-иланга, и ясно прочитал на нём всю безмятежность – как у болливудского актёра-новичка, выражающего свою любовь и гордость.
И кроме того, выражение на лице отца не могло скрыть того, что ему и самому не верилось в это!
Не верилось ему потому, что спустя тридцать один год, что он надрывался на работе, нашёлся хотя бы один человек, поднявший вопрос о его положении. За тридцать один год отца никто не повышал по службе ни разу, с тех пор, как он ещё подростком стал чернорабочим по промывке песка.
Не верилось ещё и потому, что само слово это – «повышение» – как-то могло быть связано с его работой, ведь ничто другое не могло быть связано с ней, кроме купания в собственном поту.
Он не мог поверить, что ещё кто-то мог отправить ему письмо, кроме собственных детей, да ещё и в коричневом конверте Государственной Оловянной Компании, блестящем и жёстком, как шапочка-копиа*, и плюс ко всему на фирменном бланке могущественной Компании с большим зубцом и молотком – символом тяжёлого труда с утра до вечера.
Не верилось, но письмо, что держала в руках моя мать, было действительно подписано бригадиром Нджуасином, угнетавшим отца в течение десятилетий. Отец много раз неоднократно смотрел на эту подпись: она действительно была ещё сырой от синих чернил шариковой ручки, и сделана рукой самого бригадира.
Не верилось по той причине, что отец при слове «повышение» чувствовал то же, что и когда-то давно, когда он ещё залазал на пальму, чтобы собрать сока, или на лавр, чтобы получить к завтраку дикого мёда. Он также привык взбираться на кокосовую пальму, чтобы помочь макакам собирать плоды. Но повышение по службе?
Повышение по службе не входило в словарный запас моего отца, у которого и аттестата никакого не имелось. Слова эти были чужими и непривычными его уху. По мнению отца, слова «повышение по службе» были волшебными словами, и свойственными только жителям Джакарты.
Отец перевёл свою улыбку с оконной рамы на меня. Ух ты! Этого я уже давно ждал! Там говорилось, что вместе с самим письмом с решением о повышении его по службе, которое в массовом порядке произойдёт в следующую субботу, также прилагается конверт с компенсацией заработной платы, так как это назначение должно было произойти ещё полгода назад.
Я точно знал, что для меня означала отцовская улыбка: дымящийся пирог-мартабак Хок Ло Пан** на медном подносе, шедевр того высокомерного китайца из народности кек, Лао Ми. Улыбка отца, обязанная конверту с компенсацией жалованья за шесть месяцев, раскрылась ещё больше, став красивой тетрадью для прописей, разлинованную по три строки с изображением на обложке рисунков юных джакартских художников, цветными карандашами наподобие тех, которые я часто вижу у учеников школы Государственной Оловянной Компании, треугольной линейкой, компасом, доской для настольной игры халма и школьного рюкзака, которых у меня никогда в жизни не было. Мама покашляла, поправив булавку на своей блузке-кебайе, что означало примерно: все три раза на праздник Лебаран*** я надевала одну и ту же кебайю. Отец на всё это отвечал лишь своей очаровательной улыбкой, мол, всё в порядке. В этом и состоял весь смысл его последней впечатляющей улыбки. Я прыгал от радости.
Отец вышел с кухни. Я с гордостью следил за каждым его шагом, точно зная, что эта компенсация жалованья рабочего просто кучка грошей. Однако мой отец, отец чемпиона номер один во всём мире, молчаливый архитектор любви, всегда мог превратить даже такие простые вещи, в поистине очаровательные.
___________________
* Копиа (или печи) – чёрная бархатная шапочка типа фески, без тулья, широко распространённая среди малайских и индонезийских мусульман.
** Мартабак Хок Ло Пан (или мартабак Бангка) – жареный пирог китайцев и малайцев-выходцев с острова Бангка, напоминающий оладью.
*** Лебаран – праздник разговения после поста, Ид аль-Фитр.
Глава 2. Дымящийся Хок Ло Пан испарился
Рутинным ритуалом моего отца было после предрассветной молитвы и чтения Корана посидеть в кресле-качалке и слушать передачи Радио Малайзии. То громче, то тише слышались песни Малаккского полуострова. С тех пор, как помню себя, так всегда и было. Иногда он подкручивал маленькую кнопку настройки радиоприёмника Philips на Хилверсум, Нидерланды, или на Лондон. Радио BBC приносило новости из разных, незнакомых мне мест, работая еле-еле, смутно и непонятно, ходя то вверх, то вниз, как синусоида. Стоя за занавеской, я был поражён, глядя на отца. Меня убаюкивала музыка разных стран.Так что, несмотря на то, что я деревенский житель, я уже с детства знал и Энгельберта Хампердинка, и Пола Анку, и Луи Армстронга, и легендарного вокалиста Ната Кинг Коула. Каждый раз на рассвете их голоса доносились с каждого конька крыши малайских домов на сваях: малайцы-жители внутренних районов Индонезии очень любят слушать радио. Радио – важный элемент их культуры.Ритуал отца с использованием транзисторного радиоприёмника Philips длился шестьдесят минут, не больше. Затем он открывал заднюю крышку радио и вынимал две батарейки с изображением чёрной кошки, и помещал их на специальную маленькую скамеечку во дворе, чтобы они подсохли на солнце и снова зарядились энергией. Такое зрелище можно увидеть каждое утро перед каждым малайским домом.Но сегодня утром отец сделал это немного раньше, так как оделся в свой самый лучший наряд всех времён: рубашку-сафари с четырьмя карманами, и всё это из-за одного важного события: повышения по службе!Я тоже принял душ рано утром, а затем отец посадил меня за собой в коляску велосипеда. Ноги мне он связал своим платком, чтобы они не попали в спицы велосипеда. Отца повысят, это действительно так необычно! Отец получит конверт с компенсацией жалованья! Затем по пути домой мы заедем на рынок Дженго, где отец купит мне пирог Хок Ло Пан, школьный ранец, которого у меня никогда не было, и новую кебайю для мамы. Таков был его сценарий. Получить повышение по службе, оказывается, так прекрасно, без всяких шуток!Он улыбнулся. Я, мама и отец не переставали улыбаться с самого рассвета, даже с прошлой ночи. Утром множество велосипедов проносилось мимо рынка Дженго. Тележку этого надменного Лао Ми с пирогами Хок Ло Пан уже обступили покупатели. Аромат их доносился до самой реки Ленганг.Свирепый характер Лао Ми уже был известен повсюду, но он лучше всех в мире готовил пирог Хок Ло Пан, и равных ему не было. Навык такой выпечки передавался ему по наследству от четырёх поколений его родных. Лицо его выражало равнодушие, как и у большинства тех, кто достиг уровня профессионального мастерства, словно клиенты просто досаждают ему. Он отчитывал беспокойных покупателей, просящих то одно, то другое. В глубине души я молюсь о том, чтобы, когда мы станем возвращаться обратно, тот вкуснейший пирог Хок Ло Пан не закончился, и надеюсь, что не разозлю Лао Ми.Когда мы прибыли к большому рисовому складу, там уже выстроилась длинная очередь рабочих-мойщиков олова в алфавитном порядке. Все были рады от того, что получат повышение и прибавку к жалованью. Отец поспешно припарковал свой велосипед и проскользнул между рабочими, фамилии которых были на букву С. Разумеется, встав чуть позади них.Я же вместе с членами семей этих кули, тоже радовавшихся вместе с нами, коих было несколько сотен, уселся на своего рода помосте, откуда мы наблюдали за продвижением наших отцов, мужей, свёкров, тестей, возлюбленных, племянников, зятьёв, внуков или сыновей. Они радостно приветствовали своих каждый раз, как бригадир Нджуасин называл фамилии их родных. Было так шумно, что комитет с трудом следил за порядком посредством мегафона.Те рабочие, имя которых называлось, почти бегом мчались получать письмо с решением о своём повышении. Получив письмо и поприветствовал бригадира Нджуасина, словно он был президентом, одни прыгали от радости, а другие прижимали письмо к груди и уходили с ощущением того, насколько же добра к нему и его семье Государственная Оловянная Компания. Некоторые кланялись, а были и такие, что от эмоций плакали, даже рыдали навзрыд.Наконец начали называть фамилии на букву С. Я встал и помахал отцу, словно подбадривал команду национальной спартакиады. Одна за другой фамилии, начинающиеся с С, отдавались эхом через мегафон. Некий кули, чья фамилия была как раз на С, побежал вперёд. Он стоял прямо перед моим отцом, и звали его Серахи бин Махмуддин Аршад. Серахи закричал, высоко подняв руки и сжав кулаки в безмерной радости.После Серахи отец тоже начал готовиться как бегун, пробующий силы перед стартом. Однако он удивился, так как следующее имя, которое назвали, было не его, а того, кто стоял прямо за ним. Отец был ошеломлён и сбит с толку. Тот мужчина, что стоял позади него, радостно воскликнул, обежал отца сбоку и направился к постаменту. Затем мы с отцом испугались, так как и следующая названная фамилия не была фамилией отца. Так же было и с последующими. Отец был ошеломлён, видя, как его друзья один за другим проходят мимо него. Фамилии всё назывались и назывались, следуя по очереди, но его так никто и не вызвал. Даже если имена их и совпадали, подразделение было иным. Отец смирился. До самой последней фамилии в алфавитном ряду отца так никто и не вызвал.В конце концов отец остался единственным, кто находился посреди обширного двора с рисовым сараем. Отец огляделся по сторонам, посмотрел вокруг себя, но там были только шепчущиеся по уголкам двора люди, что поглядывали на него. Бесхитростный отец мой всё ещё ждал, может, комитет просто пропустил его фамилию. Но громкоговоритель уже был отключён. Отец шёл, понурив голову и поправляя воротник своей рубашки-сафари с четырьми карманами. Я знал, что сердце его разбито, и чуть ли не падал – так мне жалко было видеть его таким. В груди у меня всё сжалось, а пальцы дрожали, сдерживая наворачивающиеся на глаза слёзы. Участь отца и впрямь была прискорбной, казалось, невозможно было вынести то, что случилось. Но отец внезапно выпрямился и спустя мгновение подошёл к своим друзьям. Он поздоровался с каждым из них, чтобы поздравить, настолько он был великодушным. Они похлопали отца по плечу. Я же застыл на своём месте, где и стоял. Пальцы мои оледенели.Той ночью к нам домой явился бригадир Нджуасин, чтобы извиниться за произошедшую административную ошибку, ведь так много чернорабочих-кули, о которых нужно позаботиться, не говоря уже о множестве малайцев по фамилии Саид. В то же время бригадир сообщил, что по правилам Государственной Оловянной Компании, те кули, которые не имеют аттестата, не могут быть повышены по службе. И с моим отцом, по его словам, поступают точно так же, как с другими кули – из племени саванг, которые шьют мешки для переноски олова. Ни у одного из тех чернорабочих, занятых на такой тяжёлой работе, аттестата не имелось.Отец благоговейно принял такое объяснение и даже выразил своё сочувствие бригадиру по поводу того, насколько тяжела его задача – руководить тысячами чернорабочих, а также благодарность за то, что бригадир отправил ему такое красивое письмо с эмблемой уважаемой Государственной Оловянной Компании, да ещё и сам подписал то письмо, хоть оно и было отправлено по ошибке. Я не мог сдержать своих чувств. В глазах моих заблестели слёзы, когда я за дверью подглядывал за отцом, пока он говорил. Я знаю, что значит честность на его лице. Действительно, насколько же чистосердечным был этот молчаливый человек! В ту секунду я пообещал сам себе поместить каждое слово отца на мраморный поднос, и дал клятву, что попаду в любую престижную школу в какой угодно стране, несмотря ни на какие трудности, и что бы ни случилось. Я сделаю это ради своего отца.
Глава 3. Тусклая комната, часть 1
После того случая с повышением по службе жизнь в нашей семье текла мирно, и подход Господа бога к таким людям, как я и мой отец, по-прежнему оставался в силе. Не было ни одного испытания, которое бы мы ни выдержали. Жизнь текла мелкой рябью, меняясь иногда, ведь карма у нас вполне обычная. Отец снова надрывался как чернорабочий в Государственной Оловянной Компании, и я часто видел, как он трудится плечом к плечу с рабочими из племени саванг. Они неофициально скооперировались в группу братьев по участи среди граждан Республики, не имеющих школьного аттестата.А чем больше мы нуждались в Лао Ми, тем больше он манерничал. Но кто мог отвергнуть его пирог Хок Ло Пан, вкус которого заставлял забыть об этом? Моя мать, на лице которой было лёгкое выражение того, что она витает в облаках, штопала свою потрёпанную кебайю, а это значит, что в атмосфере праздника Лебаран в этом году она не будет следить за новинками джакартской моды. Она опустила голову и усердно работала, забыв о капризах. Я сложил свои учебники, чтобы поместить их в карман или в прореху на штанах пониже спины. В класс я приходил с уже намокшими, словно лягушка, от пота книгами, так как отец не получил прибавку к жалованью, и не купил мне школьный рюкзак.Последующие действия отца были отмечены всего пятью вещами: молитвами, чтением Корана, слушанием радио, стрижкой волос на рынке Дженго и молчанием. Просто молчанием. А бригадир Нджуасин оставался всё тем же Нджуасином. Тогда как другие малайцы играли в шахматы в кафе, хвастаясь, что охотятся на оленя величиной с беременную буйволицу, решив поставить этой ночью сетку из колючей проволоки в запруде. Но говорят, что настоящих оленей, водящихся на острове Белитонг, не более пяти штук. Чем реже они встречаются, тем с большей страстью они охотятся на них. Бригадин Нджуанг – один из очень немногих малайских мужчин, кто не любит посещать кафе, и один из ещё меньшей группы тех, кто не любит пустословие.Власть – в руках природы. Вот и дни сменяют один другой. Там, глядишь – и уже снова пятница, и ночь поглощает день. Бригадир Нджуасин – всё тот же бригадир, хотя президенты Республики всё новые. Точно, как и мы – малайцы, жители внутренних районов Индонезии, – всё такие же бедные. Наша семья стала забывать о надежде на повышение отца по службе. Эту мечту следует похоронить поглубже, как закапывают тембунек – так малайцы называют пуповину. Затем мы научились искать собственное счастье, так как в этой стране надеяться на то, что правительство сделает нас счастливыми, несколько рискованно. Правительство занято собственным счастьем.В середине повествования добавлю, что и несчастье тоже нельзя отвергать, так как даже в этой стабильной нище Господь бог проверял меня. Те испытания, что были посланы отцу, и которые он выдержал, в конце концов обрушились и на меня. Никогда я не думал, что стану жертвой ужасного преступления. И уж тем более не подозревал, что «мозгом» этого преступления и его исполнителями будут мои же друзья. В этой тусклой комнате теория, гласящая о том, что жестокость часто исходит от самых близких людей, нашла своё подтверждение.Кровь брызгала у меня изо рта. Он запаниковал. Я в ответ закричал:- Держите его! Держите крепче!Руки мне стянули двое крепких мужчин. Я вытаращил глаза от боли и встал на дыбы.- Эй, вы! Да, вы, вы! Подойдите. Хватайте его за ноги!И тут тот жестокий человек бросился на меня. Он взял меня за ноги. Я скрёб пяткой, чтобы пнуть его. А другой, не дожидаясь приказа, прыгнул на меня. Он давил на мои колени своим упитанным, жёстким и маслянистым телом. Я не мог даже пошевелиться. Саднящая боль в макушке достигла своего пика. Он истязал меня таким вот способом, который никак не назовёшь уважением. Почти два часа меня мучили. В итоге выяснилось, что на самом деле за ними стояла женщина, которая способна манипулировать людьми с собственными намерениями, даже самыми ужасными. Она была сосредоточена прямо на цели и жестка, как железная проволока. Однако, как бы сильно она ни старалась, она не получила пока ничего из того, что желала.Я тяжело дышал. Вызывающе поглядел ей в глаза, а она направила на меня свой огненный взгляд. Много болезненного опыта довелось мне испытать. С самого детства в моей жизни присутствовал один приятный аспект – то, за что я должен был бороться, как на войне. Сдаться было для меня унизительным вариантом. Я никогда ничему не подчинюсь, если сначала не поборюсь не на жизнь, а на смерть. Но эту женщину я тоже хорошо знал: она захочет прекратить действовать, только если почувствует, что побеждает её внутреннее эго величиной с гору. Сейчас же её эго стремительным оползнем катится вниз. У неё не было другого варианта действий сейчас, кроме как схватить меня, так как всё, произошедшее здесь, была ставкой на её достоинство. Она должна была заплатить каждый грош этим сомнительным личностям за их силу, на которую она опиралась, ибо таков был её сумасбродный выбор в жизни. Тогда всё наверняка закончится плохо, с беспорядками и кровью. Я расскажу вам, друзья, позже об этой женщине, которая заставила меня вынести то невыносимое испытание.
Глава 4. Покрасневший гроссмейстер
Как я оказался в ловушке в той тусклой, страшной комнате? Это целая череда историй, от которых можно потерять дар речи, которые случились со мной уже по окончании учёбы, когда жизнь моя текла молоком и мёдом.Всё началось с Рамадана. Для членов общины пророка Мухаммада, гибких в своей вере, нет ничего тяжелее поста в сентябре. Солнце ненадолго заходит, превращаясь во тьму, а потом внезапно отбрасывает тень. Световой день же, друзья мои, задерживается надолго. В небе восточного полушария он закрепляется не менее, чем на восемнадцать часов, так что в десять часов вечера ещё светло.После девятичасового поста я выглянул в окно, а там жёлтый солнечный свет всё ещё весело отражался на каменных скамейках парка. Четыре часа спустя я посмотрел снова, но ни один луч не погас. Имамы различных мазхабов, главы советов шуры могут спорить о том, сколько часов нужно поститься мусульманину. Даже мой собственный отец научил меня прерывать пост, когда солнце уже скрылось, и я придерживался этих старых учений, ворча и ругая себя за то, что не поел на рассвете, перед наступлением поста.Это всё из-за моей собственной глупости. После того, как я вчера прервал пост и совершил дополнительную молитву таравих, я занимался допоздна уроками, а потом уснул, так как устал, и к тому же у меня кружилась голова. Проснулся я уже после рассвета. Что немаловажно: мне безумно хотелось есть до наступления поста. Я обнаружил в тот момент, что в желудке у меня всё перепуталось, словно пронёсся вихрь. В восемь часов вечера голова моя была тяжёлой, как тыква. У меня будет острая гипотония, если за эти шестнадцать часов я не увижу риса. Пост наступил на прошлой неделе, а моя выносливость всё снижалась, и когда она дойдёт до крайнего предела – а это будет сегодня, в девять часов вечера, я должен присутствовать на последнем заседании перед защитой своего диплома. Вокруг всё ещё было ярко и светло; время прекращения поста только что наступило в Скандинавии, и это пока ещё очень далеко до Франции.Мои страдания немного рассеялись, пока я приводил в порядок свой наряд. Ну хорошо, начнём с галстука бренда Hedva – светло коричневого в полоску, костюма с поролоновыми подкладками на плечах и кардигана – тоже светло коричневого. Фамке Соммерс – вы, друзья, конечно же, помните эту мою старую приятельницу, – так выразила своё мнение:- Поверь моему совету, этот светло-коричневый цвет придаст тебе немного более умный вид.Я не сомневаюсь, что модель, демонстрирующая наряды от Dolce & Gabbana, безусловно, обладает научным авторитетом в отношении одежды, и причин спорить с ней нет. Фактически же, когда этот светло-коричневый костюм приложили к моему телу, я никогда ещё не чувствовал себя более тускло, чем сейчас, дорогие мои.Сам кабинет дипломного совета находился в конце галереи в отдельном здании, похожем на павильон. Однако острая крыша его вздымалась так же высоко, как крыши англиканских соборов. Из-за застаивавшейся дождевой воды по краям крыши рос мох, ибо она была завалена прогнившими листьями высокого скального дуба – уже не раскидистого, а старого. На полу была экзотическая мозаика, напоминающая любому о таких местах, как Александрия, Гранада, Касабланка, или о рассказах о путешествиях под небесами Сахары, о борьбе рабов и запретной любви. Такого рода мотив мозаики на полу или витражей я всегда встречал в разных французских интеллектуальных учреждениях, что было отражением их уважения к образованным людям прошлого с Аравийского полуострова.Пол, что я только что упомянул, блестел и отражал солнечный свет, проникавший через отверстия ажурной решётки. Это отражение было запечатлено прямо на портрете престарелого бородатого французского физика, обнаружившего радиоактивность, Антуана Анри Беккереля, чей портрет висел в галерее. Его твёрдый подбородок делал его похожим больше на грабителя, чем на учёного.Помимо Антуана, в галерее, напоминавшей туннель, больше никого не было. Поперечная деревянная скамья была поставлена лицом к высокой двери кабинета. Та высокая дверь была сделана из вяза, который, как говорят, наполеоновская армия сотни лет назад вывозила из финских лесов. Она была чёрная, престижная, с крупной задвижкой. Все эти предметы всегда заставляли меня прилежно учиться, ибо издавали такой аромат, который давал понять, что место защиты диссертации – не место шуток, которыми я занимался большую часть своей жизни. Всё было всерьёз, тут уж не до шуток.Если смотреть на него с одного угла, через веранду под тем самым скальным дубом, и если представить, что будет происходить в кабинете по ту сторону этой двери, то расстояние в пятнадцать метров между скамейкой из тикового дерева и дверью можно уподобить зелёной миле, то есть пространству между тюрьмой и электрическим стулом, где делает свои последние шаги приговорённый к смертной казни. Именно в этом кабинете защиты диплома академики ведут борьбу с судьбой.Я сел на ту скамью, нервничающий и голодный. Ниночка Строновски всё ещё была в кабинете. Я немного смутно слышал, как этот будущий гроссмейстер из Грузии не очень уверенно отвечает. Кто-то выругался:- Is that the best you can do as a master student?! Tell me more! Elaborated!*Я был ошеломлён, ведь это было ни что иное, как вой Ла Пладжи, старшего специалиста по экономическим наукам, известной своим темпераментом. Однако я не трепещу. И вовсе не потому, что я студент-отличник, но потому, что провёл все три месяца осени, готовясь к сегодняшней защите, занимаясь до тех пор, пока мои глаза не начинали косить. Я ожидаю различных возможных вариантов. Мне хочется заставить тех пожилых профессоров кивать мне, когда у них закончатся все умные слова, чтобы давить на меня.Я прилагал все силы, ибо не желал расстраивать доктора Микаэлу Вудворт, предоставившую мне стипендию Европейского Союза, но прежде всего, потому что не хотел ударить в грязь лицом перед старым профессором Хопкинсом Тёрнбуллом, своим научным руководителем, коллеги которого часто называют меня его последним учеником. Однажды я и сам спросил о последнем его ученике у одной из его коллег, которую я хорошо знал: Райне Чаудри Пакси.- Мадам, не могли бы вы описать мне, каким было лицо профессора Тёрнбулла, когда он объявил вам, что я – его последний ученик?На самом деле я имел в виду, выглядел ли Тёрнбулл хоть немного счастливым? Райна, преподаватель эконометрики среднего возраста, долго и тупо смотрела на меня, а потом отвернулась, как рыбак, бросающий удочку в голодную пору. После этого я понял, что Тёрнбулл не слишком-то мной гордится. Но мне всё ещё хотелось, чтобы Тёрнбулл ушёл на пенсию с одним хорошим воспоминанием обо мне. С воспоминанием, которое станет приятным финалом его сорокаоднолетней карьеры в качестве преподавателя, и восемнадцать лет из них – в качестве профессора.За той дверью из вяза была Ниночка: ждала, когда закончится эта почти двухчасовая резня. Я был уверен в себе. Затем одним словом, которое можно было интерпретировать как исключение из стен университета, Ла Пладжа, всё ещё неудовлетворённая, выгнала Ниночку:- Похоже, что ты хорошо только в шахматы играешь, а? Посмотри-ка лучше на свой диплом: это не более чем плод формальной работы!Когда дверь открылась, выговор этой железной женщины стал слышен и снаружи:
- Disgrace! Totally disgrace!**Но она уже оценивала меня.- Good luck***, – мягко сказала она дрожащими губами. Лицо её покраснело.До неё Ла Пладжа успела расправиться с Бобби Кэшем, МВРЧ Манучем и Наоми Стенсфилд, так что лица их стали такими же красными, как созревшие в конце сезона плоды флакуртии****.
____________________* «И это лучшее, что ты можешь сделать как студентка магистратуры?! Расскажи мне ещё! Подробнее!» – (англ.)** «Позор! Абсолютный позор!» – (англ.)*** «Удачи» – (англ.)**** Флакуртия (Flacourtia rukam) – дерево семейства Ивовых, которое произрастает в Китае, Индии и большей части Юго-Восточной Азии. Его выращивают из-за съедобных плодов длиной около двух сантиметров красного или фиолетового цвета.Более чем половине моих сокурсников было приказано переделать свой диплом, а Ариану Гонсалесу даже переделать его целиком.- Next!* – закричала Ла Пладжа.Я приложил к груди ладони, чтобы унять грохот внутри. Я повторил про себя трижды молитву, отгоняющую беду, которой меня когда-то научил отец. Затем встал и вступил на зелёную милю.Я нервничал.В дверь постучался как можно мягче. Вошёл и приблизился к стулу. Прежде чем я успел опуститься в него, Ла Пладжу прорвало:- Вудворт, ты когда-нибудь представляла себе, что в нашу с тобой сферу попадут такие кудрявые создания?Поскольку я находился в состоянии невыносимого голода, эта фразу тут же пронзила моё сердце. Доктор Антония Ла Пладжа сорок восемь лет с чёрными вьющимися – как будто искусственными – волосами, густыми бровями и тёмными глазами – типично сицилийской, суровой внешности – рассматривала мой галстук, маячивший прямо перед её носом. Не знаю, какой такой кудрявый мужчина скрутил её когда-то по рукам и ногам, но было совершенно ясно, что она питает ненависть ко всем кудрявым.В прошлом году я шёпотом доказывал старшекурсникам, что Ла Пладжа вовсе не бессердечная. Тогда в Париже был разгар зимы. Ла Пладжа напоминала всем тем студентам, кто не сдавал задания вовремя:- Наверняка получите Е**! – грозила она. – И не надейтесь пересдать.Она повесила на двери кабинета записку:Крайний срок – сегодня, одиннадцать часов вечера. Отнесите ко мне домой!Всем было известно, что попасть домой к Ла Пладже в такое время, – а жила она в Пуатье, недалеко от Парижа, было нелёгким делом. Я же, как любой другой индонезийский студент, имеющий привычку сдавать задания в последнюю секунду до истечения крайнего срока, должен был попасть домой к Ла Пладже этим вечером. Я растерянно смотрел на край двора Ла Пладжи – такой широкий, размером почти с футбольное поле. Двор был засыпан снегом по колено, а холод был такой силы, что из-за него лопнула бутылка с газировкой, стоявшая на приборной панели автомобиля. Единственным способом добраться до двери дома было проложить себе путь через весь этот снег по колено. Я двинулся, стуча зубами. Пальцы мои сморщились и болели. Если бы на память мне не пришло, как улыбался мой отец когда-то бригадиру Нджуасину, я не смог бы пересечь то снежное поле. У самой двери сицилийка приветствовала меня без тени сочувствия к моим мучениям. Возможно, в тот самый момент, как я прибыл, она поместила ноги в таз с тёплой водой. Она встала, выхватила у меня из рук мою работу, а затем хлопнула дверью.И сейчас я сидел в ожидании. Вудворт и Ла Пладжа пролистали страницы моей дипломной работы. Ничего такого, но меня уже охватывает озноб перед выступлением. Перед энергичным напором Ла Пладжи слабеют те три месяца занятий, что я с таким трудом пытался вбить себе в голову. Ла Пладжа подняла голову. Её гримаса отражала сигнал: «Молодой человек, вы что, не понимаете, о чём говорите в своей дипломной работе?» Это рискованно: моя судьба может быть такой же трагической, как у Ниночки. Два года учёбы в стрессе могут быть разрушены всего одной-двумя фразами этой разумной, заносчивой женщины. Я расстегнул ворот рубашки, которая словно обернулась вокруг меня. Ла Пладжа разгадала моё положение. Она слабо улыбнулась. Прежде чем рассмотреть тему ценообразования в телекоммуникациях, которую я разработал настолько, что даже начал волноваться, она почувствовала, что я попался, и теперь у неё в руках. Вдруг раздался стук, и кто-то повернул ручку двери. А затем всё чудесным образом изменилось. Лицо Ла Пладжи омрачилось. Вошёл профессор Хопкинс Тёрнбулл.
* «Следующий!» – (англ.)** Оценка Е в западной образовательной системе соответствует «Посредственно» (60-64 балла), тогда как лучшие оценки – А («Отлично»), (90-100 баллов), B («Очень хорошо»), (85-89 баллов), C («Хорошо»), (75-84 балла) и чуть хуже D («Удовлетворительно»), (70-74 балла). Самая плохая оценка – F («Неудовлетворительно» или «Незачёт»), (ниже 60 баллов).
Глава 5. Fine by me, Kins
Профессор Тёрнбулл шёл медленно, спотыкаясь о свою трость. На нём был мягкий синий свитер из кашемира, типичный для европейских учёных. У него сияющие белоснежно-седые волосы, а лицо – столь же твёрдое, что и у Шона Коннера. Такое лицо оставляет на себе красивые черты прошлых времён. Этот шотландец – очень уважаемый в своих кругах экономист. Вудворт и Ла Пладжа по очереди осведомились у него, как дела у него самого и у его семьи. Начались беседы, к примеру, о Патрисии Тёрнбулл, старшей из его детей, учёном-биологе, которая собиралась замуж за ирландца. Вудворт рассказывала о своём единственном сыне, который упорно хотел пройти курсы редактирования журнала управления технологиями и инновациями в Бристоле, тогда как она сама хотела, чтобы её ребёнок поехал в Итон изучать психологию. Тем временем Ла Пладжа, у которой никогда не было собственной семьи, объявила о своих планах отправиться в Тибет ради изучения медитации. Чтобы успокоиться? По-моему, это хорошее решение. Их болтовня становилась всё увлечённее. Я же находился посреди всего этого круговорота историй о быте, питомцах, временах года, боли в спине, садике во дворе, лекарствах от ревматизма и страховке.
Меня игнорировали почти час. Никого не интересовали ряды формул в моей голове. Никто не обращал внимания на мой поразительный костюм. Но я понимаю, что произошло. В Йельском университете я как-то видел, как один профессор получил от своих коллег шариковую ручку в знак признания его научных открытий. Таков ритуал уважения среди академиков к своим коллегам. Так и в этом зале для дипломной защиты ни одна из них – ни Ла Пладжа, ни Вудворт – не возьмут на себя инициативу и не начнут меня допрашивать до того, как начнёт их старший – и мой научный руководитель, профессор Тёрнбулл. Возможно, такова традиция в этом восьмисотлетнем университете.
И вот наконец, посреди вздохов из-за боли в спине Тёрнбулл обратил взор на меня.
- Ээ… Молодой человек, не могли бы вы объяснить в структуре телекоммуникационной индустрии какие панели в этой вашей модели являются актуальными? А если нет, то объясните нам, почему. Надеюсь, вы не будете ничего выдумывать. Просто дайте краткое объяснение с помощью графика.
Я встал, слегка кивнув в знак уважения, застегнул две пуговицы на своём пиджаке и сделал шаг к белой доске. Всё объяснил – протараторил, тогда как они лишь изредка поглядывали на меня, ибо Ла Пладжа была занята тем, что предлагала Тёрнбуллу обратиться за лечением к одному её знакомому-знахарю китайцу в Амстердаме. Моё объяснение было закончено. Тёрнбулл лениво повернулся к моему графику, а затем к Вудворт, вздохнув:
- Ну, каково твоё мнение, Микаэла?
Вудворт наклоняла лицо, следя за линиями графика, на мгновение подумав:
- Это имеет смысл. Ну…для меня довольно убедительно.
- Если я приму работу этого парня, какие у тебя будут возражения, Мик?
- Меня это устраивает, Кинс. Прекрасно.
- А тебя, Антония?
Ла Пладжа впилась в меня острым взглядом, и галстук от Hedva начал меня душить.
- Неглубоко, особенно его определение времени.
Я сообразил.
- Информационные технологии развиваются так быстро. Они революционны, а значит, время должно быть всё менее уместным в анализе.
* Fine by me, Kins – Меня это устраивает, Кинс – (англ.)
Я попытался немного увернуться.
- Но по мнению Дона Тапскотта*…
- Кого вы назвали? Тапскотта?! Того Тапскотта из Гарварда?
- Да, согласно…
- Сетевая экономика, не так ли? Вы это имеете в виду? То, чем хвастается этот Тапскотт?
Спина у меня похолодела.
- Вот в чём ваша проблема! Исследования, основанные на теории, которая всё ещё является спекулятивной! Тогда весь ваш диплом – не более чем экспериментальное мышление! Вы – любитель!
Я испытывал стресс. Тёрнбулл и Вудворт уважительно закивали. Ла Пладжа всего за несколько минут, бросая взгляд украдкой, описала источник всех моих бед, и я тут же понял слабость своей модели и её весьма умную аргументацию. Я мог бы прибегнуть к отговорке, привести ту или иную причину, но перед этой высокой коллегией нужно тщательно следить за словами. Если высказать своё мнение случайным образом, прежде не проверив его, то навредишь только самому себе.
- Снизьте алгоритм!
На этом этапе я чуть было не рухнул в обморок. Постился я уже восемнадцать часов. Кислота разъедала стенки моего пустого желудка, и я чувствовал тошноту и боль. Я молчал на тысяче языков, проклиная своё безрассудство. Ну, друзья, смотрите, у кого на сей раз закончатся все умные слова. Два года исследований будут напрасными, если эта сицилийка устроит резню. Я в размышлениях уселся. Передо мной захихикал призрак провала. Я вспомнил школьные невзгоды, отца, родную деревню. Как же грустно! Однако снижение алгоритма означало, что мне давали возможность привести свои аргументы. Я потянулся к клавиатуре на рабочем столе рядом с собой, который был подключён к проектору, и стремительно произвёл серию арифметических операций. Я настолько проголодался, что мои пальцы дрожали. Несколько раз я пропускал цифровые клавиши и не нажимал на них. В глазах у меня всё искрило. Буквы и ряды интегралов были похожи на извивающихся червяков. Затем я сел, доверившись судьбе. Тихо и самокритично.
- Вы согласны? – спросил Антонию Тёрнбулл.
Ла Пладжа размышляла, оценивая меня свысока, как и полагает человеку, считающему себя талантливым академиком, хотя на самом деле он не более чем студент-любитель.
- Описание это плохое, Кинс. Неполное. Этому ребёнку ещё нужно много учиться. Однако в целом, я думаю…, что смогу согласиться с логикой этих математических фраз.
Я аж подпрыгнул, не веря тому, что только что услышал!
- Это так, Антония?
- Если он снова предстанет передо мной в этом своём нелепом наряде…
Тёрнбулл рассмеялся, а затем произнёс своим сильным шотландским акцентом:
- Oraik, young man**. Вы прошли. Выйдете уже!
Ну вот и всё. Фортуна с такой лёгкостью повернулась ко мне лицом. Господь бог помог постящемуся! Я защитился. Ах, милые друзья, это так приятно, так сладко, словно мёд!
* Дон Тапскотт (1947) – канадский учёный, преподаватель, независимый консультант, государственный советник, доктор юридических наук, профессор менеджмента Университета Торонто. Бакалавр по психологии и статистике и магистр педагогических наук Университета Альберты, Канада. Тапскотт является почётным доктором юридических наук трёх канадских университетов: Альбертский университет, Трентский университет, Университет Макмастера. Он один из известных мировых авторитетов в области бизнес-стратегий, возглавляет основанный им в 1993 году Международный научно-исследовательский центр New Paradigm, председатель американского «Союза конвергенции технологий».
** «Хорошо, молодой человек» – (англ. искаж.)
Глава 6. Прошлогодние стихи
Сразу после защиты диплома я отправился в свою квартиру на улице Эктора Малло. Я не сел как обычно в метро, а решил специально идти пешком. Стояла зима. Голые деревья уступали скверному морозу. Я прошёл по Бульвару Бастилии. Голубята, что только недавно научились летать, приземлялись на единственном оставшемся от знаменитой тюрьмы Бастилии здании, точнее, на её отвесной башне, стоявшей на перекрёстке не менее восьми бульваров.
Время и впрямь бежит быстро. Такое ощущение у меня, будто я только вчера прибыл на автовокзал Гальени вместе со своим двоюродным братом Араем, запинался, читая название станции метро, повсюду таская с собой карманный французский словарь, находя по нескольку английских слов для их французских эквивалентов в разговоре с турецкими эмигрантами, торгующими шашлыком, и неповоротливо учился гнусавить, чтобы меня понимали французы, разевал рот, очутившись под широко расставившей ноги-опоры «великой дамой» – Эйфелевой башней. Теперь-то я знаю уже, что учёба моя закончилась.
Под башней Бастилии я предавался грёзам, а затем провёл линию с того пункта, откуда начал движение: с Отряда радуги и начальной школы, стоявшей на опушке леса на острове Белитонг, которая в любой момент могла обрушиться. Это было невероятно далеко отсюда. Там было самое начало, среди отсталых людей, не верящих в школу, голодавших в житнице богатого оловом острова, валивших каучуконосные деревья – гевеи, готовивших копру, добывавших мёд, ловивших рыбу с помощью корзин, подбиравших моллюсков, роясь в поисках пищи. И вот теперь я стою здесь ошеломлённый загадкой величия Господнего, ибо не нахожу ни единого объяснения тому, каким образом я оказался в эту секунду здесь – в самом центре европейской цивилизации, в Париже, и получил диплом университета.
Раньше я даже и мечтать-то не осмеливался о том, чтобы учиться во Франции, но если бы не сдержал данную когда-то клятву получить высшее образование ради достоинства своего отца, то этим днём ясно мог бы видеть себя: вот я стою лицом к оловянной горе; тело моё чёрное, грязное, так, что видны только глаза, и в руках у меня лопата. Я делаю вдох, собираю всю свою энергию и черпаю олово с восьми утра и до заката, заменив на этой работе отца, который раньше принял эстафету от своего отца, и так далее – из поколения в поколение, передавая потомкам занятие чернорабочего, кули из низшей касты. Я отверг всё это! Отверг жестокое обращение судьбы со своим отцом и своим народом. И вот теперь Господь бог исполнил мою мечту. В эту самую секунду в сердце Парижа, перед колоннами бывшей тюрьмы – Бастилии – символом освобождения – я свободен, я не дрогну и не на миг не отступлю. Здесь, во имя достоинства моего народа, чести отца, я ощутил в своих венах, что, когда судьба проявляет свою истинную природу, она встаёт на сторону храбрых.
Я был изумлён тому, что пережил столько событий, которые прежде были невообразимы. Но затем это изумление сменилось тоской. Я скучал по Бу Муслиме, своей первой учительнице, и по своим товарищам, членам Отряда радуги: Линтангу, Махару, Трапани, Харуну, Шахдану, Фло, Самсону, Кучаю, А Кьонгу, Сахаре. Что с ними сейчас стало? Те люди, которых я любил, проплывали передо мной, медленно двигаясь по направлению к тому месту, которое напоминает мне о неописуемой красоте: Эденсору. Мне захотелось навестить его ещё раз, прежде чем я вернусь домой.
Спустя неделю я отправился в путь с автовокзала Гальени на северное побережье Франции, в Кале. Оттуда я переправился по Ла-Маншу, сев на паром до Дувра. Из Дувра снова сел в автобус на вокзале Виктория в Лондоне. В тот день был только один автобус до Мидланда – National Express. Этот автобус шёл до Лидса, останавливался в Ноттингеме и Шеффилде. Спустя три часа я прибыл на вокзал в Шеффилде.
В Шеффилде, городе с пятидесятью парками, было как всегда холодно. На следующее утро я снова сел в автобус до Эденсора. В автобус, следующий в ту деревню, один за другим садились пассажиры, и моя давняя ностальгия по Мидланду нашла ответ. Люди обменивались улыбками, как близкие друзья приветствовали друг друга:
- Allright, mate?*
* «Все хорошо, приятель?» – (англ.)
Если то была женщина, то она не стеснялась сказать:
- Hi, Lof*.
В Мидланде холодно, но люди тут теплее, чем лондонцы. Часто я думаю, что жители Мидланда – самые что ни на есть англичане. Их имена уникальны и всегда практичны: Том Грин, Питер Мейер, Ник Коуэн.
Я проходил убежище за убежищем, очарованный чудесной силой, которая вернула меня в эту английскую глубинку, и всё ради того, чтобы вновь пересечь черту ностальгии в моей голове. Я знал Эденсор с юных лет благодаря книге, которую мне подарила А Линг. И впрямь необычен мой жизненный путь, сам приведший меня в итоге сюда. Меня словно вела какая-то невидимая рука. Эденсор для меня был доказательством круговорота судьбы. Странным образом Эденсор сделал мучительную тоску прекрасной. Или, может быть, меня внезапно охватило безумие номер шестнадцать, которое озадачивает многих специалистов на факультетах, изучающих психические отклонения: болезнь, создающая в голове человека свой собственный мир, которая любит свои же проблемы, погружается в них, а потом, смеясь, сама же решает их.
- O! Dear, long time no see**!
Это дружеское приветствие Люси Бут, почти уже пожилой женщины, владелицы единственного отеля типа «Завтрак и постель» под названием Forgiven not Forgotten*** в Эденсоре. Других постояльцев, кроме меня, у неё не было. Она хихикала, стоя под косматой головой бизона, прикреплённой к стене, счастливая, что я приехал, так как заполучила друга, с которым можно делиться сплетнями. Эта женщина – как и большинство людей преклонного возраста – любила поболтать. Я знал Люси по своему прошлому визиту сюда, однако лишь сейчас рассказал ей, откуда родом, как узнал про Эденсор, и почему вернулся сюда снова. Люси была потрясена.
- Amazing, lof!**** Думаю, что кому-нибудь следует поставить твою историю на сцене театра, как, по-твоему?
Я до сих пор нахожу Эденсор точно таким же, как в книге «If only they could talk»,***** которую мне когда-то подарила А Линг. Всё то же самое, ничего не изменилось. Задолго до того, как я посетил Эденсор в прошлом году, по словам автора книги, Хэрриота, в голове своей я увидел ту чёрную англиканскую церковь. Именно я нарисовал сосны во дворе той церкви. И я же раскинул зелёные пастбища за теми пустыми амбарами. Это я возвёл деревенские ворота, на которых были выгравированы петухи. Именно я гнал ветер, ласкающий бутоны астр. Всё это я делал магической силой воображения. Эденсор – мой Тадж Махал. Я чувствовал, как будто только вчера Бу Муслима велела мне принести мела из бакалейного магазина «Свет надежды». Затем меня околдовали красивейшие ногти, и вот уже меня вдруг забросило в эту страну, такую далёкую и чужую. Здесь я осознаю, что есть только я, который сидит на изношенной скамейке, опиравшейся на шпалеру виноградника. Я был подавлен опустошённостью Йоркширской долины и покинутыми полями Дарроуби, успокаивал крики сердца – такие же громкие, как гудение жуков, заглушал рёв тоски, убеждая себя: день сказал, что А Линг ушла; её забрала с собой ночь, и она уже никогда не вернётся. Когда эти «жуки» молчат, время парализовано. Я развёл в стороны сорные травы, покрывавшие каменную ограду, отделявшую поля: на ней всё ещё были чётко видны строки стихотворения, вырезанного мной год назад:
Не знаю, где ты
Но я вижу тебя посреди ив, в тени
И слышу голос твой в речной ряби Дэрроу
И целую тебя на ветру, дующем с севера.
* «Привет, любимый» – (англ. искаж.)
** «О, дорогой, давно не виделись» – (англ.)
*** «Прощён, но не забыт» – (англ.)
**** «Потрясающе, любимый – (англ.)
***** «Если бы они могли говорить» – (англ.)
Глава 7. Полоумный, но умный
Перед возвращением домой в Париже всё по-прежнему «текло мёдом»: на носу была прощальная вечеринка! Приглашения настойчиво присылались, и я начал думать, что, видимо, об обычаях любой нации можно судить по прощальным вечеринкам.
Выходцы из материкового Китая и впрямь очень ценят гостей, и дружба для них весьма славная вещь. Церемония прощания с теми, кто закончил учёбу в этом году, готовится очень тщательно. Создан даже комитет. Не менее трёх человек отвечает только за подготовку приглашений: Юджин Вонг, Хейди Линг и Хокинг Конг. Все приглашения распечатываются и доставляются лично.
- Андреа, друг мой, мы будем очень рады, если ты захочешь прийти. Да, приходи, будет очень весело, – так сказала Хейди Линг. Слова её были мягкими, как мука, когда она передавала мне то роскошное приглашение.
И я пришёл. Дебора О и ещё несколько молодых девушек из других университетов, которые были мне незнакомы, предполагаю, что из Гонконга, так как они были весьма сексуальны, были заняты тем, что встречали гостей. Они были очень изящны, и начиная с сегодняшнего дня одеты были уже официозно. Наряды их были в стиле китайских принцесс из фильмов о династии Хань: одежда на них плотно закрывала всё: от щиколоток до шеи.
Угощения также были непростыми: приготовлены они были по странным рецептам. На подготовку их ушло немало дней. Само мероприятие вышло торжественным. Все выстроились, чтобы рассказать собственную историю, так что их церемония прощания больше смахивала на церемонию знакомства, как та, когда мы впервые познакомились, и всё было аккуратно, безмятежно и сентиментально. Они выражали свою благодарность за то, что закончили учёбу. Все говорили о том, насколько значимыми были наша дружба и общение в Париже, о том, насколько тяжело расставаться, и выражали надежду на то, что мы сможем остаться близки до тех пор, пока не придёт последний час. Однако тайваньских студентов не было видно. У них была своя прощальная вечеринка. Помимо того, что эти люди очень уважают гостей, похоже, что они также весьма ценят историю.
Это было отличием от приглашения янки – студентов из страны Дяди Сэма. На стене объявлений висело произвольное: Party! Party! Party! Townsend's place, 10 PM till drop*. Вирджиния Сью Таунсенд встретила меня у дверей своей квартиры практически раздетая. Само мероприятие началось тут же, и там не было никакой грусти. Никто не говорил о ценности дружбы или о последнем часе. На их прощании все были прагматиками. Единственное, что «прыгало до потолка» – это их выражение радости от того, что они вскоре сбегут из Парижа.
- Тут со скуки можно умереть! – закричала Таунсенд.
А Бобби Кэш даже в открытую проклинал Сорбонну за то, что её профессора притесняли его что есть сил. Затем они занялись обсуждением планов пеших походов, чтобы как можно больше порадоваться, прежде чем снова увязнуть в рутинном мире работы.
Немецкие студенты более систематичны. Приглашения отправляются по электронной почте и СМС. По своей натуре они всегда эффективные и целеустремлённые, и единственная цель прощальной вечеринки для них – это напиться. Мероприятие ещё не началось, а некоторые из них уже были пьяны. Кристиан Дидрих и Маркус Холдвессел даже явились на треть в бессознательном состоянии. Судя по всему, у себя на квартирах они уже провели что-то вроде разогрева. Британцы и голландские студенты были похожи на них. Никакой печали нет. Музыка грохотала. Если китайцы делают акцент на самом прощании, то британцы и голландцы – на вечеринке. Церемонии прощания у индонезийцев, латиноамериканцев и индийцев очень похожи и полны драматизма. Мероприятие ещё на началось, а МВРЧ Манудж уже рыдал, словно по умершей супруге. Несколько индонезийцев провели церемонию прощания, прочитав Коран. Выступили и старшие по возрасту.
* «Вечеринка, вечеринка, вечеринка! В доме у Таунсенд, с 10 вечера до рассвета» – (англ.)
Церемония началась с доклада нескольких представителей старшего поколения: обычно это бывают родители, которых привозят из посольств. Читают Коран, за ним следуют советы, проповеди, наставления, декламации, всхлипывания, а завершается ещё одним докладом, который читает другой пожилой человек. Нередко такие ораторы специально прилетают с родины студентов. Не забудьте ещё о пожертвованиях в фонд потребления для чтецов Корана на следующий месяц. На церемонии прощания у индонезийцев каждый ростовщик становится философом. Между тем, на прощальную вечеринку еврейских студентов с их безупречной, чуть ли не семейной организацией и системой братства, не пригласили никого, кроме евреев.
После нескольких прощальных вечеринок я снова посетил архитектурный шедевр, который вызывает у меня больше всего восхищения в Европе: творение Антонио Гауди. Этот человек не просто был талантлив, он был полоумным, но очень умным. Из Барселоны я неспешно отправился в Альгамбру на юге Испании. Я снова был очарован зданиями мечетей в персидском стиле, выполненными с европейским вкусом. У них красивая каллиграфия и рельеф. Там даже церкви полны исламских архитектурных нюансов. Свой день в Альгамбре я закончил ужином при свечах с друзьями-испанцами.
Из Барселоны я отправился на автобусе Eurolines в Голландию. Это была самая длинная автобусная поездка, которую я когда-либо предпринимал: почти двадцать три часа, так как мы пересекли целых две страны, Францию и Бельгию. В Роттердаме я зашёл в кафе и попробовал мучное пирожное с сахарной пудрой. Это был популярный народный десерт поппертис, который подаётся к чаю марки Ouan Tim Special Edition с ароматом лаврового листа, на упаковке которого написано такое объявление: delicate aroma will linger gently in your tongue*. Я наслаждался этим высоко цивилизованным чайным ритуалом безмятежным днём, сидя в кафе с видом прямо на Северное море. Избалованные своими друзьями-рыбаками, чайки садились на такелаж парусов, и кричали. Яхты аккуратно выстроились, лениво натыкаясь друг на друга и целуя устье канала, где чередовались послушные волны. Цвета радуги отражались на поверхности морской воды, испаряемой послеполуденным солнцем, превращаясь в бордовый, синий и оранжевый. Дул лёгкий ветерок. Ощущения были просто неописуемые. Такова жизнь, друзья: чай Quan Yim Special Edition имеет мягкий вкус до самого кончика языка, так что ревматизм в суставах исчезает, и чувствуешь себя счастливым. Те, кто клевещет на жизнь, утверждая, что она – отстой, наверняка никогда не пробовали это мучное пирожное поппертис и не пили чая Quan Yim Special Edition с ароматом лаврового листа.
Из Роттердама я направился в Амстердам, желая увидеть последнее зрелище перед тем, как я сбегу из Европы: «Ночной дозор», Рембрандта в Рейкмюсеуме. Несколько раз я планировал отправиться в Рейкмюсеум – Амстердамский исторический музей, но только на этот раз у меня получилось. Стоя перед картиной «Ночной дозор» размером со школьную доску, я был ошеломлён. Эта картина утянула меня и кинула в средневековье. Настолько мощного творчества в искусстве мог достичь человек! Итак, в тот день, перед «Ночным дозором», прибыв наудачу в чужую страну, после всего того, через что я прошёл в своей жизни, я снова выбрал трёх своих самых любимых деятелей искусства: Антонио Гауди, Рембрандт и Рому Ираму.
На высоко комфортабельном поезде, обслуживаемом теми учреждениями, что высоко чтят человеческое достоинство, я отправился из Рейкмюсеума в аэропорт Скиппол. В окне поезда я видел типичные дома голландских горожан: аккуратные, упорядоченные, в виде коробок с широким прозрачным стеклянным окном спереди, так что люди на улице могли видеть всю гостиную и то, что происходит там: как хозяева шутят, открывают дверцу холодильника или сидят перед телевизором. Забавные орнаменты зажаты между цветочными горшками, обычно ярко раскрашенными, которые стоят в узеньких двориках. Имеются ещё собаки, веранды, которые тоже узкие, и «музыка ветра». Я помню, как впервые увидел именно такое зрелище, сделав первый шаг в Европу три года назад. Тогда нас с Араем, моим родственником, встречала Фамке Сомерс, старательно объясняя нам обстановку справа и слева от поезда. Бросив один мимолётный взгляд на эти дома, я понял, что Европа для такого деревенщины, как я, была бы очень приятной, при условии, чтобы жить там не слишком долго. Однако нельзя отрицать, что в подобном социальном окружении я очень многому научился, в том числе толерантности. В Европе я впервые оказался загнанным в угол цивилизации как представитель меньшинства, что для меня было и впрямь горько. На протяжении всей моей жизни на родине я относился к демографическому большинству. Я мусульманин, и значит, в большинстве. Моя семья бедная, а это значит, что и в этом я отношусь к большинству. Я в большинстве из-за очень многих прочих вещей, например, я коренной индонезиец, невысокого роста, гетеросексуал. Таких, как я, часто обманывают политики, а ещё мы очень любим песни в стиле дангдут, и лица наши – как у
* «Деликатный аромат надолго с нежностью сохранится на вашем языке» – (англ.)
большинства людей. Именно с таким образом мыслей я вырос. Однако в Европе меня изумило то, как на меня смотрели люди, а первое, что они видят – это цвет моей кожи. Потом уже они глядят на меня, и их взгляд обращён к моему происхождению, тому, что я ем, как говорю, тому, кому поклоняюсь, и то, что я, по-видимому, перенимаю от них. Все их взгляды на меня имеют одну цель: оценить меня.
Поезд мчался быстро. Я буду частично скучать по своей жизни в Европе. Какую-то её часть я хочу забыть. Есть что-то горькое, и мне не хотелось бы говорить об этом. Вот поезд и прибыл. Я поднял взгляд со станции метро Скиппол, а потом сразу же зарегистрировался на рейс.
Понедельник. Почти семнадцать часов полёта, а потом транзит через Чанги в Сингапуре, и в пятнадцатый раз, начиная с семи часов вечера, со свежим, словно только что политый цветок гибискуса, лицом, хотя на часах было раннее утро – всего четыре часа – бортпроводница Анке Моленаар снова предложила мне:
- Some more coffee, sir?*
Затем она подхватила мою чашку движением, достойным похвалы. Заварочный чайник, который она приподняла, был также очень впечатляющим и достойным похвалы. Она склонилась настолько, насколько это позволяла ей сделать мини юбка – на несколько сантиметров – всё было точно подсчитано. Я нежно поглядел на Анке и изо всех сил попытался произвести впечатление о себе как о высоко цивилизованном человеке, привыкшем летать на самолёте за границу. Я поправил прядь волос и привёл в порядок лицо. Мы поглядели друг на друга, и я спросил Всевышнего: часто ли он посылал на эту землю таких женщин, что демонстрируют на себе спасательный круг и обладают энергией, вызывающей высоковольтное напряжение? На губах той голландки всегда играла улыбка, которую они тренировала в течение трёх месяцев стажировки в KLM. Та улыбка означала: ты отсталый, примитивный тип!
После того, как самолёт был готов приземлиться, я выглянул в иллюминатор. Там внизу раскинулась Джакарта: хаотичная, серая из-за загрязняющих выхлопов, рассыпающаяся то тут, то там, смутная. Я задыхаюсь и вскакиваю в полном сознании. Кофе, который мне недавно налила сексуальная мисс Моленаар, был последним «мёдом» в моей жизни.
* «Еще кофе, сэр?» – (англ.)
Глава 8. Фитили для печи из Джакарты, знаете ли!
Выйдя с платформы международного аэропорта Сукарно-Хатта, я направился в сторону терминала, откуда отходил внутренний транспорт, где мне навстречу кинулось несколько зловещего типа мужчин, явно желающих подхватить мои чемоданы. Свирепые, с дикими глазами. Их поведение резко контрастировало с поведением Анке Моленаар. Всё было заполнено людьми до отвала: стоял пик сезона, когда китайцы возвращаются к себе, чтобы успеть на ежегодный ритуал навестить могилы.
Я нервничал, когда ко мне подошёл один человек, который мило улыбался. На нём был чистый, аккуратный костюм, причёска с косым пробором, так что он больше смахивал на преподавателя нравственного воспитания в духе Панчасилы в какой-нибудь начальной школе, однако мне было известно, что он – обычный мошенник. Он предложил мне билет по цене в четыре раза дороже – и это только за один билет! И я просто доверился ему. Так как очень хотел увидеть мать, Арая, и прежде всего, отца. Но оказалось, что мне придётся уступить билет Ким Лиану – китайцу народности хоккиен. Он сказал, что не проводил ритуал молитвы у родных могил уже два года, и потому, по его словам, его бизнес в Индрамайю по производству обивочного материала уже на последнем издыхании. У меня не хватило духа.
- Спасибо, Икал, – тронуто произнёс он, желая поклониться мне. – Не тревожься, завтра отходит корабль.
Для малайцев-жителей Белитонга возвращение с Явы может означать оказаться в ловушке в такой ситуации, как эта, то есть вынужденно сделать трудный выбор, которого они на самом деле не желают. Я представил себе это мучительное путешествие: покачиваться в течение десятка часов в переполненном корабле. Однако я должен был немедленно возвращаться домой, так как соскучился по отцу.
В Танджунг Приоке я увидел, как сотни людей машут перед стойкой. Передо мной словно оратор выступил с речью перекупщик: если я не куплю билет у него по цене примерно в восемь раз дороже, то достать билет на официальной стойке будет невозможно.
- Поглядите на эту линию: она до ночи не уменьшится.
Он равнодушно проворчал это хорошо натренированным тоном. Этот человек сочетал в себе удивительную композицию: убеждение, симпатию, дружелюбие, давление, угрозу, немного лишнего и свершившийся факт. Человек, обученный жестокой средой выпускать клубы кухонного дыма, будет несравненно опытным. Наполненный отвращением вплоть до тошноты, я онемел, но общался с ним. Пассажиров, ожидавших с раннего утра, в полдень по воронке мегафона попросили подняться на корабль. Это было большое судно Lаwit, которое шло до Калимантана, но останавливалось также на небольшом острове Белитонг. Под палящим солнцем тысячи людей выстроились в очередь, ожидая корабля. Служащие с превеликим трудом управляли людьми, словно скотом. Иногда со стороны уставших служащих звучали резкие, неуместные ругательства. Малайцы во время поездки по традиции везут с собой невообразимые кучи вещей, отсюда и появилось в их среде такое выражение: «Это так же тяжело, как вставать». В итоге очереди становятся всё более шумными. Для того, чтобы нести, тащить, волочить, поддерживать, подтягивать как можно больше багажа используется любая часть тела. Так что нередко кого-нибудь привязывают к пяти большим картонкам, и он сам не знает, что в них, несмотря на то, что в тех коробках содержатся всего лишь фитили для печи, и их легко найти и в самом Белитонге. Если вы, друзья, осмелитесь объяснить всё логически, то они это не примут.
- Да не кидайтесь словами, это же фитили для печи из самой Джакарты, знаете ли!
Вслед за последней проверкой документов у входа на корабль сотни людей бросились искать свободные места. К сожалению, пассажиры, проникшие первыми, превратились в существ, больше похожих на стадо гиен в заповеднике Масаи-Мара. Они претендуют на собственную территорию. С недружелюбными гримасами они прогоняли всякого, кто приближался к ним. Некоторые отгораживали свою зону штабелями картонок и прочими разнообразными нагромождениями. Циновки раскладывали в таких местах, которые не были предназначены для пассажиров: на люки, по всей палубе, на корме, на пути к спасательным шлюпкам и под лестницами. Длинные скамьи использовались в качестве кроватей или склада для огромных сумок. Матери, вынужденные защищать своих детей от ветра, блуждали по душным коридорам. Эти женщины были беспомощны, так как им не доставало скорости, когда сразу сотни людей отчаянно искали какое-нибудь сносное, комфортное место. И эти матери со своими малыми детьми лежали навзничь в ряд перед туалетом, словно верёвки для белья – взъерошенные и мокрые от пота.
Молодые люди, первыми вошедшие на корабль, забирались на длинные скамьи, увлечённо играли на телефонах в индонезийское домино, потягивали лапшу быстрого приготовления из пластиковых стаканчиков и бренчали на гитаре. Джакарта затуманила сознание и совесть этих деревенских жителей, только в прошлом году приехавших из пока ещё весьма простодушных сёл. Было достаточно года – всего одного года – и Джакарта смогла сделать этих людей злыми. Они игнорировали матерей с детьми, которые вдыхали разъеденный мочой из туалета воздух, пока всё содержимое их желудков не выскочит наружу за те двадцать четыре часа «комфортной» поездки на борту Lawit. Да уж, и впрямь огромным было влияние столицы. Матери с детьми перешагивали через торговцев кульков с протухшим рисом, которые истошно кричали на фоне шума гигантских дизельных моторов корабля, заглушавших песню «Залив Байюр», нёсшуюся из громкоговорителей по углам помещения, и соревнуясь с бесконечным рёвом младенцев, которых матери беспрестанно обмахивали веерами.
Я отказался от поиска свободного места в этом бараке, так как там просто уже не было ни малейшей щёлки. С трудом протискивался я сквозь толпы людей и наконец обнаружил небольшое место возле дымоходной трубы, усевшись прямо на горячий стальной пол. Глаза мои слезились от запаха солярки, от густого дыма, смешанного с ароматом дешёвых духов и запахом новой безвкусной одежды, купленной у бродячего торговца в Чилилитане, что была на малайских и китайских девушках вокруг меня. У меня закружилась голова. Даже слюни у меня были солёные и подавляли рвоту. Корабль ещё не отошёл, а я уже был пьян и лишился дара речи.
Глава 9. Шиет Лу, Рахан и танцующие слоны
Днём корабль Lawit передвигался еле-еле. Я посмотрел под корму. Турбины приводили в движение гигантские лопасти, и тысячи кубометров воды встревоженно вздымались и превращались в крупные пузыри, прыгающие с самого дна. Корабль оставил вдали Танджонг Приок, и эти огромные пузыри заискрились, прежде чем стать пеной: пеной прощальной вечеринки, пеной «Ночного дозора», пеной ужина при свечах в Альгамбре, пеной чая Quan Tim Special Edition с ароматом лаврового листа, и пеной Анке Моленаар. Эта пена становилась всё меньше и меньше, затем стала рябью на воде, и в конце испарилась. Словно поворот рычага – и такая драматическая перемена произошла в моей жизни. Всего сутки назад я ещё был пленён красотами Европы, и вот сейчас меня окружают безвкусно одетые малайцы, надушенные так, что от запаха их духов кружится голова, я нахожусь на большом железном корабле – рухляди, пропахшей нефтью. Вот и я, друзья: потею под дымоходной трубой, только что оставив в прошлом славные времена. Просто слов нет.
В считанные минуты до наступления сумерек подключился новый вид страданий, а именно: тех кричаще одетых малайских девушек начало рвать, ибо покачивание корабля на волнах встряхнуло всё содержимое в их животах. Запах рвотных масс, запах бальзамов и сборов против газов превратили основание дымоходной трубы в место душевного ужаса. Те девушки, выходцы с Малаккского полуострова, сдерживали себя, закрыв глаза. Я полагал, что это вершина страданий в этой поездке, но по-видимому, ещё нет, ибо я даже не осознавал, что ждёт меня дальше, утром. То, что лишит меня дара речи.
Я попытался избавиться от тошноты, открыв сумку и перечитав письмо Арая, отправленное им незадолго до того, как я пустился в обратный путь. Это было странное письмо из-за такой фразы: «Спеши домой, Тонто, ты нужен сейчас. Это очень важно. Глава деревни сейчас занят организацией церемонии приветствия».
Церемония приветствия? Это ещё что такое? Что во мне такого особенно, чтобы так меня встречать? Должно быть, это дело рук Арая, чья голова всегда была полна сумасбродных идей. Я не стал игнорировать это письмо, а затем перечитал письмо отца, посланное ещё тогда, когда я только приехал во Францию – единственное, которое он вообще когда-либо отправлял мне. В этом письме мне предлагалось стать специалистом по удобрениям, а Араю – помощником фармацевта.
Я бесконечное число раз перечитывал письмо отца, пока не запомнил его наизусть. И каждый раз, как я читаю его, вот что делаю: включаю карманное радио и специально ищу частоту с тонущим звуком и колеблющейся трансляцией, такой слабой, что звук радио чуть ли не искажается. Слышны звуки из разных, самых дальних уголков мира, которые чередуются с иностранными языками и уникальной музыкой. Потом мысли мои плывут, отброшенные к тому времени, когда я ещё не ходил в школу и одним тихим утром поглядывал на отца, сидящего в своём кресле-качалке, и ошеломлённо слушал потрескивающее радио и песни Малаккского полуострова. А затем у меня неудержимо потекли слёзы. Как же я соскучился по этому молчаливому человеку! Что будет, если он вскоре увидит меня? Будет ли он гордиться? Мой отец, никогда не ходивший в школу, не понимавший всех этих теорем, всех этих алгоритмов, всей этой Сорбонны. Но я улыбнулся, так как точно знал, чем будет гордиться мой отец: новой формой! Как я уже рассказывал вам прежде, друзья, отца всегда завораживали люди в форме. По его мнению, человек в форме умнее любого другого. Отца восхищали даже деревенские дрессировщики макак-сборщиков кокосов, ибо они были в форме.
Так что я загодя готовится к этой встрече с отцом, которая произойдёт сегодня, привезя с собой форму швейцара. Эта та униформа, которую я надевал, подрабатывая часть дня тем, что открывал двери ресторана Гонкур в Париже. Конечно, наша встреча будет сегодня особенной. Накануне прозвучало объявление, сообщающее пассажирам, которые сойдут на острове Белитонг, что им нужно подготовиться. Я с трудом поднялся, и пошатываясь, поплёлся в душевую, чтобы переодеться в ту форму швейцара. Великолепная форма: чёрный жакет до колен, жилет с раздвоенными сзади полами в виде ласточкиного хвоста, так что я был больше похож на фокусника. Да и цвет великолепный: тёмно-синий. Я посмотрелся в зеркало и обрадовался, несмотря на то, что вокруг стоял запах мочи. Я заставлю отца гордиться, так что он будет готов чуть ли не порвать на груди рубаху. Я не могу дождаться, чтобы увидеть реакцию на его лице. Когда я снова вернулся под дым, идущий из дымовой трубы, молоденькие девушки, закрывавшие до того глаза, пытаясь сдержать позывы к рвоте, выпучили их, глядя на меня, и выглядели так, как будто их снова сейчас стошнит.
Понимание того, что корабль Lawit идёт до Калимантана и по пути сделает остановку на острове Белитонг, было буквальным, так как этот корабль был настолько большим, что для его швартовки потребуется глубокая гавань, и потому, как только он прибыл в Белитонг рано утром, на море был отлив, к тому же побережье Белитонга, как известно, мелководное. Так что единственный выход, это чтобы корабль остановился посреди моря, а пассажиров, которые выйдут в Белитонге, подбирали десятки маленьких рыбацких лодочек.
Вот что я имею в виду под «потерять дар речи»: пассажиров спускают по скользкой и крутой верёвочной лестнице длиной тридцать метров от корабля до маленьких лодочек, встречавших их где-то внизу. Те лодки подбрасывало из-за сильного ветра и мощных волн высотой до двух метров, грохочущих и бьющихся о стенки корабля. Белая пена вздымалась и страшно разлеталась вокруг. Верёвочная лестница качалась, внушая тревогу.
Пассажиры: мужчины, женщины, старики, молодёжь, дети один за другим карабкались по верёвочной лестнице, держась за руки и сжимая обувь. Они были вынуждены спускаться по этой лестнице смерти, находясь в очень слабой физической форме после целой ночи, проведённой на корабле в состоянии, близком к опьянению, к тому же на часах было три часа утра. Женщины и дети кричали от ужаса. Нередко сумки, коробки и сандалии просто сваливались в море, и свирепые волны с жадностью глотали их, так что спасти их было невозможно. С корабля кричали в мегафоны, веля пассажирам ни в коем случае не смотреть вниз на безумные волны, потому что тем, кто не силён духом, не хватит смелости пройти по верёвочной лестнице. Иногда волны настолько огромные и мощные, что били по стенкам корабля так, что на всех пассажиров, слабо вцепившихся в верёвочную лестницу, промокшую насквозь в морской воде, брызгала холодная вода под завывания ночного ветра с Южно-Китайского моря. Леденящее душу зрелище. Я изо всех сил схватился за лестницу, и подошвы моих ног тёрлись о каждую скользкую перекладину. Оба башмака я связал и надел на шею. На правом плече у меня был потёртый ремешок чемодана, а на левом плече – пластиковые сумки.
Всё величие униформы швейцара испарилось. Я съёжился, увидев тёмную и страшную морскую воду, яростно накатывающую, чтобы схватить меня. Если упадёшь в море, то круговорот подводного течения обязательно засунет твоё тело под корпус корабля, и ты непременно погибнешь. Я нервничал и неоднократно закрывал глаза, страшась представить себе, что будет, если я поскользнусь. В таком хаотическом состоянии в глазах у меня появлялись странные силуэты, вроде тех, что являются на пороге смерти. Офицер на корабле запретил мне закрывать глаза. Я вздрогнул, но вновь смежил веки из-за страха, и тогда вновь появились те силуэты, быстро сменявшие друг друга: плывущие трупы, люди, несущие похоронные носилки, саваны, плакальщики, какой-то мужчина, что бил себя в грудь и рыдал – возможно, мой отец, лицо моей невинной младшей сестры, чтецы Корана на поминках, Анке Моленаар, лицо моей матери, надгробие и снова Анке Моленаар.
Наконец я добрался до лодки. Рыбак кинул мне кусок каната, чтобы я схватился за него. Мой канат извивался над маленькой лодкой, набитой пассажирами: все тянули его, но никто не говорил из-за шока. То и дело они оглядывались, считали членов семьи, боясь, что кто-то забыт на палубе корабля или даже ранен. Я заметил, что за середину каната держится Калимут из племени саванг, и очень огорчился, видя этого дородного безобидного юношу. Прежде он был главой бригады рабочих на рисовом складе Государственной Оловянной Компании. Его уволили, и затем он перебрался в Джакарту. При нём была только одна сумка – та же, которую он возил с собой в Джакарту. Он крепко сжимал ту сумку. Сандалии же его были неизвестно где, его и так чёрное лицо потемнело ещё больше, а губы дрожали. Должно быть, Джакарта разбила ему сердце. Я подал Калимату эвкалиптовое масло. Он не улыбался и не благодарил меня, окинув меня глубоким взглядом, будто пытался выудить моё лицо в недрах своей памяти.
Позади Калимута виднелся Аснави бин Бай, бывший чернорабочий, с женой и тремя детьми. После того, как Государственная Оловянная Компания обанкротилась, это семейство переехало в Джакарту. У Аснави случайные заработки в Кали Дересе: он собирает рупию за рупией, чтобы возвращаться в Белитонг каждые два года, и садится на корабль с той смертельной лестницей. Его младший – Рахан – был бледен от страха и крепко обнимал мать. Рядом с семьёй Пак Лонга Аснави в несколько рядов сидят члены семьи моего соседа Чунг Фа: он сам, его жена и четыре дочери. Чунг Фа открыл мастерскую по производству динамо-машин в Чилеунгси. Он также приезжает домой раз в два года, привозя своим родителям в Белитонге немного денег. Это бедное семейство народности кек также ютится в самом углу в трюме лодки. Их младшая дочь, Шиет Лу, того же возраста, что Рахан, кривит лицо, крепко вцепившись в канат правой рукой. Её левая рука дрожит, крепко держа башмачок игрушечного кролика, лежащего рядом. Щёки её мокрые от слёз, но плачет она от страха беззвучно.
У меня действительно не хватало духу взглянуть на Рахана и Шиет Лу. Однако устремив им в глаза глубокий взгляд, я не увидел там их самих: вместо них там были лица всей нации, лица представителей народа и руководителей страны, смеющиеся лица коррупционеров на экране телевизора. Где эти люди? Этим утром они, вероятно, размахивали утренней газетой, попивая горячий чай. Жаль, что их нет здесь, а то бы они посмотрели это цирковое представление.
Люди спускались по верёвочной лестнице с высоты тридцать метров, а под ногами у них разинул свою пасть свирепый океан, бушующий, словно адское пламя, пока маленькие дети беззвучно плакали. Если бы все те люди находились сейчас здесь, на этой утлой лодочке, они бы увидели своими глазами, как Рахан и Шиет Лу превращаются в слонов, что как в цирке танцуют у них на глазах.
Глава 10. Бесплодный и, конечно, немного гнусавый
Остров Белитонг ярко освещён, побережье пристани Пегантонган сияет, приветствуя маленькие рыбацкие лодочки, перевозящие пассажиров с корабля на берег. Я был рад увидеть пристань, хотя и знаю, что мои чемоданы вновь потащит какой-нибудь водитель шаткого автобуса, борющегося за пассажиров. Рахан и Шиет Лу заснули на коленях у своих матерей, уставшие после ночи страданий из-за суровых транспортных условий в этой стране. Как жаль этих малюток. Тот инцидент с верёвочной лестницей был вершиной крайнего замешательства, которое охватывало меня с тех пор, как Анке Моленаар налила мне последнюю порцию кофе в чашку, с первого дня, как я ступил на родную землю. После этого моя жизнь в Белитонге вновь потечёт молоком и мёдом. Ощущение счастья кипело у меня в груди, преодолевая сетования, ибо я вскоре увижусь с отцом. Но самое неожиданное, самое мучительное, ранящее прямо в сердце замешательство, видимо, ждало меня дальше – в шатком автобусе. Лодка пришвартовалась.
- Эй, парень!
Как же я скучал по этому особому прозвищу молодых малайских ребят в нашей деревне! В течение нескольких прошедших лет я постоянно слышал, как мой домовладелец в Париже зовёт меня гаргон – так слышится слово garcon*. Не забыть бы это произношение в нос. Значение этого – примерно то же, что «парень».
- Садись-ка в автобус, прямиком в деревню поедем, да ещё с музыкой!
Машалла, чей же это голос зовёт меня? Он показался мне таким знакомым. Я обернулся и поразился!
- Банг Зайтун!
Вы помните, друзья? Разве это не наш старый друг? Это же Банг Зайтун, известный деревенский музыкант, бабник высшей категории, учитель Арая в любовных делах, дирижёр малайского оркестра, что слева от рыбного рынка, не кто иной!
Без особых капризов Банг Зайтун помог мне поднять чемоданы. Я был ошеломлён: как такой яркий мужчина мог стать вот таким? Закончил тем, что стал водителем деревенского автобуса!
Банг Зайтун прочитал мои мысли. В ожидании следующих пассажиров, пока я не спросил, он тут же произнёс целую речь. Его дружелюбие с давних пор ничуть не ослабло. Он рассказал мне, что его оркестр обанкротился, а все его четыре жены одна за другой оставили его. Просто душераздирающая история.
- Вот как судьба играет с нами, парень, – вздохнул он. – Не играй музыку в стиле индийского дангдута.
Певец пошатнулся, и у меня дрогнуло сердце.
Ещё вчера он торжествовал.
Уже сегодня на нём лишь набедренная повязка.
Выражение «набедренная повязка» у малайцев означает обездоленность, то есть, из всех сокровищ, что остались у человека, был лишь кусок ткани, обёрнутый вокруг тела. Банг Зайтун, коренной малаец, хоть и с разбитым вдребезги сердцем, ещё мог петь. Я размышлял: по-видимому, пригоршня верной любви никогда не покинет сердце того, кто любит, на протяжении всей его жизни, а чуть побольше любви уже будет недостаточно, чтобы поделиться ею. Но несмотря на все несчастья…
- Хи хи хи, – Банг Зайтун громко рассмеялся.
Но вы, друзья, конечно же, не забудьте, что смех Банг Зайтуна не имеет ничего общего с тем, что творилось в его сердце. То был специальный смех, дабы продемонстрировать два ряда своих искусственных зубов из белого золота – его гордости.
Банг Зайтун мелькал мимо меня, поднимая сумки других пассажиров. Я наблюдал за ним. Он ничуть не изменился. Его наряд был по-прежнему кричащим, словно он всё ещё был деревенским артистом. У него были высокие каблуки, обтягивающие брюки, рубашка фиолетово-баклажанного цвета с длинными и такими же узкими рукавами. Пуговицы рубашки были расстёгнуты чуть ли не до пупка. А ещё ожерелье –
*«Мальчик, парень» – (франц.)
помилуй Господи! – три ряда обычных морских ракушек. Ещё латунный браслет и часы Rado kodian – фальшивей некуда. Он купил эти часы на тротуаре у бродячего торговца перед конторой начальника порта Танджонг Пандана. Если продавец и был разочарован тем, что они не работают, то такие часы, как у Банг Зайтуна, продавались, как я видел, килограммами. Стрелки на них крутятся как им захочется. Но если вы сами всегда носите на руке часы, никогда не спрашивайте время у Банг Зайтуна, ибо он часто и сам смущён, глядя на свои часы. Однако прядь волос его уже не такая непослушная, как прежде. Походка его стала дряхлой, а лицо увяло. Ему нечем было больше гордиться, чем двумя рядами искусственных зубов. Банг Зайтун был явным доказательством дурных последствий многожёнства.
Глава 11. «Радостная ворона»
Автобус Банг Зайтуна был большой GMG6, похожий на булочку. Сиденье спереди очень длинное, и если поднажать, то на нём могут поместиться целых пять человек, включая самого водителя. Согласно его истории, после того, как были распроданы музыкальные инструменты оркестра, того, что был слева от рыбного рынка, и займа денег то тут, то там, Банг Зайтун принял участие в аукционе, где выставлялись прежние машины Государственной Оловянной Компании, закончившие свои дни. И этот автобус использовался когда-то для доставки учеников в школу Государственной Оловянной Компании. Товар этот был бракованным: ветхий автобус работал на честном слове. У него не было ветрового стекла, и единственное имевшееся в другом окне стекло пришлось укрепить верёвкой из рафии, чтобы оно не дребезжало. А если сравнить передние фары автомобиля с родителями, а поворотные огни – с детьми, то дети компании General Motori Corporation, производивший эти автобусы, осиротели, ибо две передние фары были разбиты, а самих лампочек нигде не было видно. Это означало, что данным транспортным средством вообще нельзя было пользоваться ночью.
Из двух передних «дворников»-стеклоочистителей остался только один, да и тот застрял посередине в ошеломлении, не зная, куда ему двигаться. Когда его тянут вниз, чтобы он не загораживал обзор, то дворник этот сопротивлялся и возвращался самовольно на первоначальное место.
Что касается дверей, то скажем так, они с трудом открываются, и их невозможно закрыть, так что если открывать их неосторожно, то можно удариться лбом. Пол автобуса весь в дырах, так что можно видеть асфальтированную дорогу. Носовая часть приплюснутая, стены искорёжены, задняя часть помята, а звук клаксона вообще напоминал механическую тёрку. Скамейки все разные. Остатки старых разбитых скамеек были кое-где сварены, а остальными сиденьями были пластиковые стулья, скамейки из кофеен и дешёвые диванчики. Однако занавески в моём автобусе были особенные: из блестящего кружевного атласа. Наверняка изготовила эти занавески четвёртая жена Банг Зайтуна, что была похожа на возбуждающий, спелый плод душистого манго. По правде говоря, Банг Зайтуну не стоило отпускать её. Я замечтался: какому же мужчине сегодня везёт?
С первого взгляда сразу становится понятно: этот водитель – меломан, и музыку он использует для привлечения пассажиров, так как позади автобуса были установлены два динамика, обычно применяемые во время предвыборных кампаний. Несмотря на то, что автобус больше смахивает на шаткую консервную банку на колёсах, Банг Зейтун полон воодушевления, желая порадовать своих пассажиров от души, и переднюю часть автобуса – пассажирские места на первой скамье – называет гостиной. А на кузове своего автобуса Банг Зайтун написал его название в виде декоративной арки между двумя кокосовыми пальмами: «Радостная ворона».
Я уселся в «гостиной» на переднюю скамью у окошка, и пристегнулся. Рядом со мной поместились ещё трое пассажиров-мужчин, а затем уже сам Банг Зайтун – водитель. Внизу, рядом с коробкой передач, находилась корзина, специально предназначенная для хранения кассет. Боже, в том контейнере скопились сотни кассет!
- Есть ещё,– сказал Банг Зайтун, выставляя их на показ, и в то же время открывая два ящичка на приборной панели: и там – о боже! – стопкой было сложены ещё несколько сотен запылённых кассет.
- Те, что внутри, Пак Чик, я редко ставлю, – объяснил он какому-то человеку рядом со мной. – Только для особых гостей.
Гостей? У меня закрадываются подозрения.
Без лишних вопросов Банг Зайтун рассказал тем мужчинам, по чистым лицам которых и так было понятно, что они не местные, не из Белитонга:
- Раньше я руководил оркестром, Пак Чик, однако сейчас наш оркестр распущен, так как уступил единственному органу. Но тот орган поистине великолепен, Пак Чик: он сделан в Японии, и всё, что нужно, это только нажимать на клавиши. В нём есть любой оркестр, и даже бубен. Пришёл конец деревенской музыке.
Бедный Банг Зайтун: его бросили жёны и предали музыкальные технологии.
Все пассажиры уже сели, и автобус был забит. Автобус «Радостная ворона» выехал с пристани Пегантонган и двинулся в мою родную деревню, что находилась в ста двадцати километрах от самой восточной окраины острова Белитонг.
Я часто изучаю любые карты, но никогда ещё не видел названия собственной деревни. Никто и говорить-то не желает о настолько ничтожной деревушке, как моя. Автобус грохотал, двигаясь по каменистой дороге. Колыхалась пыль, но музыки по-прежнему не было.
- Банг, а где же музыка? Ты же говорил, что будет музыка!
Пассажиры Банг Зайтуна, большую часть которых он знал, дразнили его.
- Поставь Heli guk guk guk, Гича Кусвойо, Банг, – попросил пассажир с заднего сиденья.
- Эй, деревенщина, ты думаешь, что тут тебе будет музыка, какую захочешь?! Извини, но как вы, шахтёры, можете ценить музыку и быть признательными? Так говорят жители Джакарты. Вы понимаете, о чём я? О признательности.
В автобусе разразился смех.
- Ну, если так, то включи Boney M, Bahama Mama, Банг. Американскую музыку, дискотечную. Согласны, друзья?
- Аааа! Мустахак Дэвидсон, это ты там заговорил? Ты лучше о себе побеспокойся, ладно? Ты только что вернулся из Джакарты, и тебе ставь диско?! Ты бы позаботился о своём домашнем оленёнке.
Почему у него такое странное имя – Мустахак Дэвидсон – я вам расскажу позже, друзья. Пока же послушайте, как я разрывался от смеха в автобусе «Радостная ворона». Но он утих после того, как Банг Зайтун сообщил:
- Я надеюсь, друзья, вы поймёте, но сегодня я посвящаю свою музыку своему близкому другу в этой гостиной.
Затем Банг Зайтун отвернулся и без лишних просьб вытащил из корзины кассету.
- Я специально заказал эту кассету в Палембанге, – гордо произнёс он. – Она называется «Заострённый бамбук».
Видимо, Банг Зайтун специально заказал эту кассету, когда смог заполучить группу путешественников – членов Легиона ветеранов, которые хотели посмотреть на прекрасные пляжи Белитонга. И Банг Зайтун был очень рад верному выбору, сделанному своими гостями.
- Ветераны хлопали в ладоши и кричали о независимости. И так всю дорогу, – с гордостью вспоминал он.
Затем Банг Зайтун показал кассету одного легендарного певца, в пух и прах разносившего коррупционеров. Он специально ездил за ней на остров Бангка, проведя в пути семь часов, и купил её в Пангкал Пинанге. На следующей неделе Банг Зайтун будет сопровождать группу чиновников из Джакарты. Вот каков Банг Зайтун. Музыка для него была славной вещью. Она была для него всем. Она так же важна для него, как кровь в теле, и даже, может быть, важнее, чем его бывшие жёны. По его мнению, музыка – это нечто большее, чем просто развлечение.
Глава 12. Искусство наслаждаться искусством
Вот тогда-то я понял, что имел в виду Банг Зайтун, начавший болтать с молодым китайцем, сидевшим прямо рядом с ним. Должно быть, он выуживал информацию, дабы определить репрезентативную песню для него.
На этом человеке были небольшие минусовые очки квадратной формы в тонкой серебряной оправе, короткие, аккуратно уложенные волосы. Выражение его лица было вежливым и несколько сдержанным. Говорил он медленно, исполненный почтения. Это тот тип джентльменов, которые всегда слушают советы родителей. Индра Гунаван С. Е. А. К., как он представился. Видимо, только недавно окончил изучать бухгалтерский учёт в каком-нибудь вузе в Джакарте, а затем его взяли на работу в качестве руководителя бухгалтерии на плантации масличных пальм в Белитонге.
- Прошу прощения, Пак Чик, а вы бывали когда-нибудь прежде в Белитонге?
Тот человек покачал головой и высунулся из окна. Он был поражён, впервые в своей жизни увидев гранитный берег, где каждый валун был величиной с целый дом. Ещё его ошеломили ветви деревьев, покрывающие магистраль, словно вход в пещеру. Лицо его выражало изумление при виде домов на сваях со стенами из коры, обширные, насколько хватало глаз, травяные луга, и то и дело переходивших дорогу зверьков – мусангов.
Банг Зайтун мягко кивал, словно пытаясь что-то понять, а затем многозначительно улыбнулся:
- У меня есть для вас песня, Пак Чик…
Банг Зайтун взял из корзины одну кассету, вставил её в магнитофон, нажал кнопку перемотки назад и потом ещё немного перемотал вперёд, а затем нажал на воспроизведение. В следующую секунду мы были поражены, так как из той кассеты полилась такая мелодичная, элитная песня! Englishman in New York*, Стинга.
Этот дипломированный специалист по экономике и бухгалтерскому учёту еле сдерживал себя. Вероятно, так хохотал он весьма редко. Выбрать «Англичанина в Нью-Йорке» посреди этих необозримых лесов было настоящим волшебством. Я кинул взгляд на корзину с кассетами: это был оригинальный альбом Стинга Nothing Like the Sun 1987 года, ни коим образом не кавер-версия или результат любительской записи. Учитывая, что этот бухгалтер совершенно не знаком с Белитонгом, а возможно, даже впервые пересёк море, то образ Квентина Криспа, которого Стинг назвал чужаком в Нью-Йорке, Банг Зайтун сделал поистине гениальный выбор. Более того, топот-стаккато, который звучит на протяжении всей песни, гармонирует по темпу с отражением автобуса на асфальтовой дороге с выбоинами, доставляя радость всем пассажирам. «Англичанин в Нью-Йорке» – первоклассная песня, а её слова – философские.
A gentleman will walk but never run...
It takes a man to suffer ignorance and smile
Be yourself no matter what they say...**
Индра Гунаван похлопал по спине этого деревенского водителя, так как почувствовал, как его ценят. Эта песня являлась достойным отражением его престижа как современного джентльмена из Джакарты. Разумеется, молодому жителю мегаполиса трудно прокладывать себе путь в жизни на далёком острове Белитонг, но песня вдохновила его. Банг Зайтун же был безмерно счастлив, ибо знал, что выбор песни понравился его гостю. Пассажиры, сидевшие сзади, аплодировали Банг Зайтуну. А Банг Зайтун даже сдвинулся со своего места, так как ему было неловко. Я был поражён Банг Зайтуном и в то же время тронут.
* «Англичанин в Нью-Йорке» – (англ.)
** «Джентльмен будет идти, но никогда – бежать. Мужчине следует терпеть невежество и улыбаться. Будь собой, что бы они ни говорили» – (англ.)
Странно было видеть это от человека, все аспекты жизни которого были весьма эксцентричны, от забытого временем деревенского музыканта, оркестр которого был задавлен современной технологией органа. Зато сегодня у меня появился иной взгляд на музыку, который я не приобрёл во время фестиваля джаза на Северном море. Банг Зайтун только что преподал мне очень ценный урок – наслаждаться искусством – это тоже искусство. Искреннее уважение Банг Зайтуна к людям, проскальзывающее через его невинный взгляд, улыбку и бесхитростное поведение, вызвали у нас ощущение, что хлопоты из-за песни тоже важны, и нам захотелось испытать те же чувства, что и тот китаец. Удивительные стоны соло на саксофоне Брэндфорта Марсалиса медленно исчезли, и песня Englishman in New York завершилась. Банг Зайтун нажал на кнопку, чтобы извлечь кассету, с выражением лица, которое производило сразу три впечатления: во-первых – даже не думайте связываться с ним, ибо он знаком с любым жанром музыки, во-вторых – он был горд, что теперь житель Джакарты считает его умным, и в-третьих – даже если он ничего не получит взамен, он всё равно счастлив от того, что осчастливил другого. Ему нравится возвышать других людей. Его третьим качеством я восхищаюсь больше всего, так как знаю, что малайцы довольно редко так поступают.
Человек, сидящий рядом с китайцем, был напряжён, и казалось, он даже немного выпрашивает Банг Зайтуна поставить ещё одну песню. По всей видимости, он явился в Белитонг с грудью, разрывающейся от любви. Это был будущий доктор, а одновременно и кандидат в женихи. Одна малайская девушка, работавшая медицинским представителем, пронзила его сердце. Познакомились они тогда, когда этот студент последнего курса проходил стажировку в больнице.
Он показал фото своей второй половинки: пухлая, кругленькая и прекрасная – не меньше, чем Сити Нурхализа*. Невероятный везунчик! Как и у большинства будущих врачей, у этого маленького белокожего человека лицо было как у большинства читающих книги людей. Очки у него были даже толще, чем у китайца, однако этот будущий доктор выглядел более взволнованным, так как, друзья мои, медицину никогда нельзя изучить до конца. Поэтому врачи так часто ошибаются в диагностировании болезней. И он, не став ещё врачом, уже нёс на себе это тяжёлое бремя. Когда он показал заламинированное фото своей любимой, Банг Зайтун произнёс, что этот миниатюрный молодой человек очень чувствительный. Не будь он романтиком, он бы не стал пересекать море на корабле Lawit и рисковать жизнью, спускаясь по верёвочной лестнице. Так что Банг Зайтун уже знал, какая песня ему подойдёт. Но сначала нужно убедиться.
- Пак Чик, этот визит – просто знакомство с семьёй или вы уже на этапе прошения её руки?
Это всё потому, что у Банг Зайтуна была полная коллекция песен о любви, и их можно поставить при необходимости для тех, кто взволнован, опьянён, находится в унынии, кто ненавидит до смерти, или ненавидит, но тоскует, или страдает, обманутый, или сам оказался обманут, направляется в религиозный суд для тройного развода*, или желает примирения с женой.
- Я прошу её руки, Банг, – ответил этот будущий доктор, наверняка бросив взгляд на свою семью, сидевшую на сиденье сзади. Его семья – это родители, бабушка, и, видимо, младшие братья и сёстры – весело закивали головой.
- Хорошо, тогда у меня есть кое-что…
И Банг Зайтун тут же нашёл кассету, вставил её в магнитофон, нажал на кнопку воспроизведения, и величаво заструилась прекрасная песня, исполненная в высоком художественном стиле. Слова её были полны любовной надежды. Это была «Always» группы Atlantic Star:
Girl you are to me
All that a woman should be
And I dedicate my life to you always...***
Будущий врач сразу же закрыл глаза, прижал к себе фото той, по которой тосковал, и стал медленно
* Сити Нурхализа бинти Тарудин (1979) – малайзийская певица, актриса, автор песен, музыкальный продюсер и предприниматель. В 2015—2021 годах входила в список The Muslim 500 как одна из самых влиятельных представителей ислама в мире.
** Тройной развод по шариату – окончательный, когда муж больше не может примириться с женой и вернуть ее обратно.
*** «Девушка, ты для меня – всё то, чем следует быть женщине. И я посвящаю тебе свою жизнь навсегда» – (англ.)
покачиваться, следуя за ритмом любовной песни.
И на этот раз Банг Зайтун попал в «яблочко», и тяжкое бремя потенциальной ошибки в постановке диагноза вмиг испарилось с лица кандидата в доктора. Песня Always прекрасно сочеталась с его настроением, с его нежным, цветущим лицом, соответствовало его великой профессии – врача. Когда песня окончилась, будущий доктор протянул руку и сильно пожал руку Банг Зайтуну. Все пассажиры, сидевшие сзади, зааплодировали. Эта песня была более оглушительной, чем песня Стинга до этого. Все они словно тоже разделили чувства этого будущего жениха.
Тут настала очередь мужчины, что сидел сбоку от меня. Он был самым старшим среди нас и довольно упитанным. По кратким вопросам Банг Зайтуна стало ясно, что этот господин – недавно вышедший на пенсию чиновник одного государственного финансового учреждения. Сейчас его опыт служил на пользу какой-то частной конторе для независимой оценки активов перед их продажей. Так что он был оценщиком. Когда в стране восторжествовал Новый порядок*, многие высокопоставленные чиновники стали отмывать деньги путём приобретения активов в Белитонге. Наступили реформы, и они попали под каток репрессий, а их активы были заброшены, а часть из них – перепродана.
Банг Зайтун проворно усвоил для себя положение этого важного гостя на пенсии. Он взял кассету из серии «вечно зелёных», нажал на кнопку, чтобы вставить её в магнитофон, быстро перемотал вперёд и нажал на воспроизведение. Тут заиграла песня, которую так любят все бывшие высокопоставленные и образованные чиновники: My Way**, Фрэнка Синатры.
Чиновник, который выглядел усталым, тут же посвежел и широко улыбнулся. Должно быть, песня My Way напомнила ему о приятном прошлом, когда он пел караоке вместе с членами совета уполномоченных какого-нибудь государственного предприятия в пятизвёздочном отеле, и конечно же, после привлекательной игры в гольф. Эта легендарная песня, казалось, парила под сопровождение оркестра на вступлении. Этот господин внимал каждому слогу Синатры. Скрипка мягко аккомпанировала, и всё тоньше звучала, так что даже сам оценщик стал напевать вполголоса. Подобно будущему врачу, он тоже пересел поближе, чтобы поблагодарить Банг Зайтуна.
- Большое спасибо, Банг, – искренне сказал он.
Все пассажиры автобуса зааплодировали – громко и без остановки – даже громче, чем предыдущие аплодисменты Банг Зайтуну после его представления для будущего доктора.
Банг Зайтун уже три раза выбирал песню, и каждый раз его выбор оказывался верным и соответствующим характеристикам его гостя, сидящего в «гостиной». Теперь наступила моя очередь.
Я чувствовал, что мне очень повезло, раз я встретил Банг Зайтуна, ибо и тысячи ровных, вогнутых, выпуклых сбоку, сверху или снизу стекол никогда не бывает достаточно, чтобы узнать самого себя. Разве кто любой не бывает неуверен в себе? Целой картины никогда не бывает. Отчасти это связано с законами физики, а именно: из-за ограниченности информации о двухмерном отражении стекла, а отчасти – из-за нарциссической тенденции к самовосхвалению, и ещё отчасти – и это самая большая часть – потому что мы не можем смириться с суровой реальностью – мы не такие уж хорошие и красивые, как думаем о себе.
Человек, подобный Банг Зайтуну, в котором нет ни капли корысти, такой искренний, непретенциозный, способный оценить людей по песне, является для меня лучшим шансом, чтобы узнать себя. Мне любопытно, что на самом деле люди думают обо мне?
Поэтому-то я и нервничал, когда Банг Зайтун нажал на кнопку извлечения кассеты, вынул изящную кассету с песней My Way и приготовился заполнить магнитофон песнями, которые раскроют обо мне всю правду-матку: кто же я самом деле такой? Действительно, захватывающе.
Но вот что странно: в отличие от моих трёх новых друзей в этой «гостиной», Банг Зайтун не задал мне ни одного вопроса. Он не провёл никакого предварительного интервью, чтобы определить, какая же песня представит меня. Ничего не сделал, только поглядел на мои волосы, лицо, улыбку, и сразу почувствовал
* Новый порядок (Orde Baru) – авторитарный политический режим в Индонезии в 1966-1998 годы. Установлению «нового порядка» предшествовала кампания правого террора (по различным данным, погибло от 1 до 3 миллиона человек) и отстранение от власти президента Сукарно, которого сменил генерал Сухарто.
** «Мой путь» – (англ.)
уверенность. Но задаваться вопросом нечего, он ведь знал меня с детства. Банг Зайтун почтительно кивнул и принялся искать кассету. Но кассета, которую он искал, была не в корзине рядом с ним, как три предыдущих кассеты, а в ящичке на приборной панели, которую он, кажется, уже очень давно не открывал. Банг Зайтун порылся среди содержимого ящичка, но не нашёл. Я напряжённо ждал. Должно быть, он искал ранние альбомы группы Genesis. Думаю, для моего представления будет достаточно Фила Коллинза, или по крайней мере, Барри Манилоу, или, может быть, мне сгодится и Джордж Майкл. Дело в том, что мне не хотелось ударить лицом в грязь перед теми тремя крутыми парнями рядом со мной.
И вот наконец после долгих усилий Банг Зайтун нашёл, то, что искал, и извлёк из глубины второго запылённого ящичка. Та кассета была уже не первой свежести. На оборотной её стороне было написано: Ira Puspita* Record. Банг Зайтун сдул с неё пыль и силой стукнул кассетой по приборной панели, чтобы её не заклинивало при воспроизведении. Затем вставил кассету в магнитофон и нажал на воспроизводство. Мгновение спустя я почувствовал, как моё тело прижалось к окну, так как упитанный господин, сидевший сбоку от меня, хихикал и смеялся, как, впрочем, будущий врач и китаец. Затем они и вовсе расхохотались, не в силах больше сдерживаться. Десятки пассажиров сзади аплодировали, радостно кричали, свистели. Их аплодисменты были даже громче, чем три предыдущих раза. Песня, которую подобрал мне Банг Зайтун, громко завывала. Уж не знаю, кто написал и популяризовал эту песню, но я часто слышал, как ей подпевают на уроках чтения Корана. Посреди громкого хохота в автобусе я различил звон бубна, бой барабанов, трели бамбуковой флейты и пронзительный визг дангдута.
Мир, мир…
Так много людей любят мир.
Однако война становится всё более оживлённой.
Так много людей любят мир.
Однако война становится всё более оживлённой.
Сбитый с толку, я задумался об этом.
* Ира Пуспита – название женской поп-группы из Сурабайи, Индонезия, игравшей в 1960-х и начале 1970-х годов в жанре гаражного рока.
Глава 13. Человек с лицом в стиле дангдут
Автобус «Радостная ворона» взбирался, кряхтя, по холму Селумар. Застывшие пассажиры в «гостиной» смотрели прямо вперёд, ибо всякий раз, стоило им поглядеть на меня, они начинали хихикать.
Да я и сам покраснел от конфуза, собирая уверенность в себе, что разлетелась на куски. Банг Зайтун встревоженно поглядел на меня. «Что я могу поделать, парень?» – значил его взгляд. Однако я ценил его честность. Печально: видимо, всё это время я себя переоценивал. «Человек с лицом в стиле дангдут» – вот абсолютная правда обо мне, ни больше, ни меньше.
Но ничего, я снова развлекался, так как до самого холма Селумар автобус петлял, а там, на верху, открывался потрясающий вид. Тускло-голубым цветом реял мираж. Там моя деревня и бесчисленные полнолуния, которые я оставил.
Автобус медленно поднимался. Облака плыли низко, похожие на невысокий трон. Рой ветров гнался за мной, промелькнув над иглами казуарин, просвистев над заросшими травами дорогами, шутливо порезвившись над прозрачными озёрами, похожими на блестящие драгоценные камни – голубые топазы.
Автобус всё больше приближался к деревне, а затем меня приветствовала череда мангров – словно руки феи, тянущиеся сквозь заросли каштанов, что хотят обнять меня. Он мчался высоко по изгибам дороги – по пути, который больше никогда не пройдёт, и где снова будет властвовать трава.
Зелёные тенистые листья сантола* после дождя в декабре прошлого года осыпались. В глубине было темно: там обитали умирающие от любопытства души пиратов, ставшие морскими призраками, ожидающими в священной дельте. Между корнями упавших деревьев кокетливые самки яванского чирка боролись за место, расчищая побеги камыша, чтобы тем же вечером заняться любовными играми с самцами, которые вернутся с русла реки Миранг.
На ветвях того сантола мы когда-то висели и сидели тихо и безмолвно, заворожённые голосом нашего маленького друга Махара, стоящего по плечи в воде и исполнявшего песню Fatwa Pujangga**. Интонация у него была резкая и высокая: в этом он соперничал с мелодичным пением канарейки. Он тяжело вздыхал, исполняя песню души, которая сверкала, словно галенит, и неспешно, благозвучно текла почти до самого устья древних притоков, а затем сдавалась и соединялась с океаном.
Затем мы боролись с плодами сантола, обрезая его молодые побеги, крича как Тарзан, хвастаясь, что мы самые сильные среди всех малайских детей и прыгая с ветвей прямо в реку Линганг. Словно семейство дельфинов, мы соревновались в плавании до самой оконечности полуострова. Друзья мои, это место – рай в миниатюре. Тропическая экзотика. Простой народ называет это родиной, землёй, кричащей о том, что на ней пролилась кровь патриотов, земной твердью, где поэты сочиняют стихи, а для меня это – земля трав. Посмотри на меня – я твой речной приток, земля, огонь и ветер, и я возвращаюсь к тебе.
* «Наказ писателя» – (индонез.)
**Сантол (Sandoricum indicum) – плодовое дерево семейства Мелиевые, произрастающее в Юго-Восточной Азии. Само дерево и его плоды имеют различные названия в разных языках, например, дикий мангостин.
Глава 14. Время, пойманное в стеклянную банку
Автобус Банг Зайтуна въехал на деревенский рынок. Там с трудом можно было услышать какой-либо иной звук, кроме похлопывания метёлками, выполненными из прожилок пальмового листа, по ящикам с мылом – то были старики-продавцы народности кек – они делали это, чтобы отогнать прожорливых голубей. Все остальные звуки – визг переполненного до отказа, уставшего автобуса «Радостная ворона», который был больше не в состоянии катиться дальше. Автобус припарковался, чтобы высадить пассажиров.
Я был ошеломлён, оглядывая окрестности. Ничего, кроме тишины. Конечно, было несколько человек, что шутили в уголке, но по-видимому, то была просто группа мужчин и женщин, что танцевали под рекламными плакатами сигарет.
Лао Ми лениво сидел возле своей тележки с пирогом Хок Ло Пан. Он на миг взглянул на меня. Разумеется, он всё ещё меня помнил: должно быть, не забыл, как когда-то часто ругал меня, когда я получал от него пакетик с Хок Ло Паном, и он замечал мои грязные ногти. Однако этот необычайно высокомерный человек не поздоровался со мной. Ещё не успел он открыть свою тележку с Хок Ло Паном до полудня, но клиенты уже выстроились в аккуратную очередь. Как они только осмеливаются быть такими неорганизованными! – ругается на них Лао Ми. Как и прежде, всё, как и прежде.
Я стоял перед запущенным бакалейным магазинчиком и снова листал «Атлас мира», Коллинза. На первой странице земля изображена плоской, и если бы я на этом рынке раскрыл гигантский зонт, его верхней частью была бы Франция, спицы с крайней правой стороны достигли бы восточной оконечности Российской Федерации на границе с Монголией, а спицы с крайней левой стороны простирались бы далеко-далеко, до Кот д’Ивуара – он же Берег Слоновой Кости – в «Атласе мира», на самой восточной оконечности Африки. Это те места, где я побывал. Трудно поверить, что такой обширный путь я проделал только ради любви, которая ужалила меня когда-то в магазине «Свет надежды», который находится сейчас прямо передо мной. Как и прежде, всё, как и прежде.
Внезапно меня отовсюду пронзило одиночество. Грудь мою стесняло что-то непонятное. Я поглядел вокруг: на это место, рынок, деревню – всё это было похоже на стеклянную банку, куда случайно попадает время, оказывающееся там, внутри неё, в ловушке. Бачки с туберозой на веранде магазинчика находятся в точности на том же месте, где и когда-то прежде, когда я уехал. Хромоногие скамейки под вишнёвым деревом также всё те же. Пушистое растение – гинура – казалось, по-прежнему завидует эчеверии, что всё больше кокетничала, взволнованная пчёлами. Местные рыночные кошки лениво зевали на окнах чердаков, а я по-прежнему слышал голос А Линг, которая пела печальную песню, пытаясь сделать свой голос более мелодичным, как будто желая тем самым унять рябь на реке Линганг, текущую под окном её дома.
Пение её было медленным и сбивчивым. Я даже помню ту песню: «Песня острова пальм». Ничего не изменилось, как и мои чувства.
Вскоре я осознал, что куда бы ни забросила меня судьба, всё берёт своим началом это самое место, где я стою сейчас: перед магазином «Свет надежды», с той самой секунды, когда А Линг улыбнулась мне из-за занавески из маленьких улиток в проёме двери. Из-за этой невосполнимой утраты у меня потекли слёзы. Та улыбка в ту священную секунду, когда на меня впервые в жизни обрушилась любовь, – и я почувствовал себя счастливым, так что мне казалось, что ночь наступает только для меня одного, река течёт только для меня, и полная луна не взошла бы, не будь меня. Какое же поразительное событие! Я объездил почти полмира ради этой невозможной любви. И вот теперь я здесь прихожу в себя и обнаруживаю, что я – не более, чем деревенский ребёнок в удалённом уголке мира, до которого никому и дела нет, который никогда не значился ни на одной карте. Однако я знаю, что та первая любовь ещё приведёт меня в чужестранные дали, которые я даже никогда не мог себе представить. Север. Я всегда чувствую, что А Линг зовёт меня с севера, и я поеду туда искать её, даже если пройдут десятки лет. Я всё ещё вижу, как А Линг стоит на пороге магазина и улыбается мне.
Глава 15. Добро пожаловать, Тонто!
Я уже познакомился со многими людьми. Например, только что обнаружил «модель нового старосты деревни», Кармуна: прямолинейный, с чувством юмора, режущий сразу всю «правду-матку», но при этом малословный. Староста Кармун – драматическая личность, но люди любят его до полусмерти, так как за этими раздражающими качествами скрывается безапелляционная искренность.Возможно, в отличие от Явы, в том, чтобы быть деревенским головой среди малайцев-жителей острова, нет ничего особо приятного, и к тому же он наверняка беднее даже хозяина кофейни, ибо здесь нет проектов по рытью колодцев, нет ветеринарной помощи для коров, ему не выдадут земельного надела вместо жалованья, и нет возможности иметь несколько жён, так как тут негде спрятать любовницу. В нашей деревне, друзья, даже у флагштока есть уши, так как малайцам свойственно лезть в чужие дела, хотя в их собственных делах беспорядок. Словом, он общественник, большой общественник.Настоящее имя старосты Кармуна – Кармун Азизи бин Сакти Шахран. Его прозвали староста Кармун потому, что он – глава деревни, что стоял за неё горой, готовый стать мучеником, и занять этот бесплодный пост ради того, чтобы служить малайцам, китайцам, племени саванг и людям из племени, носящего капюшоны.На перекрёстке мой взгляд сразу же привлёк длинновязый староста Кармун. Он горделиво стоял – руки в боки, – прислонившись к деревянному забору дома моей матери. Я нервничал: видимо, Арай в своём письме не соврал, и деревенский голова и впрямь меня приветствует. В чём же дело? Со мной ведь всё в порядке. В деревне не в особую новинку люди, получившие образование. Были они и раньше. Пак Чик Макруф, например, бакалавр права, выпускник Академии тюремщиков в Бандунге, специально изучавший науку для обращения с заключёнными, был первым образованным человеком с дипломом в нашей деревне. Однако деревенский голова не приветствовал его, когда тот вернулся.Но меня не беспокоит это приветствие, так как для меня существовал только мой отец. Я поправил свою форму швейцара, застёгивая её на пуговицы и разглаживая складки на воротничке.Вот я и прибыл. Сначала я поцеловал руку матери. Несмотря на её улыбку, показывающую, что она по мне скучала, по её виду не скажешь, что она слишком довольна моим новым обликом. В её повседневной жизни не встречались мужчины с длинными волосами.- Неужели таковы сегодня молодые малайцы? – спросила она с интересом.Взгляд её тщательно обследовал и измерял меня: какую часть нравственности её сына испортила эта Европа. Я знал, что она хочет сразу же начать расспрашивать меня, однако мне удалось сразу же увести разговор в сторону, вручив ей особенный подарок: полный Коран, все триадцать джузов* размером с газетный лист. Да, друзья, без всякого преувеличения: размером с целый газетный лист! Он шёл в комплексе с лупой на ручке. Я знал: зрение матери в последние годы становилось всё менее зорким, так что ей было всё сложнее читать Коран нормального шрифта. Я приобрёл эту священную книгу в Турции, недалеко от горы Арарат. Именно там, на той горе, согласно последним археологическим находкам, причалил Ноев ковчег. Мать вытаращила глаза, увидев такой огромный Коран.- Парень, ты пытаешься продолжить рассказ о том причалившем ковчеге?Вот это успех, не так ли? Больше не было никаких тяжёлых вздохов по поводу моей причёски, похожей на причёску какого-нибудь безумца. Позже я понял, что навязчивое любопытство, всегда приводившее меня в итоге к трудным ситуациям, унаследовано мной от матери.А высокий тощий человек, находившийся рядом с матерью, улыбнулся. Я ахнул, увидев его. Ассиметричная плоть, которая раньше в виде носа прочно и функционально обосновалась на его лице,
* Джуз (араб.) – часть Корана (всего их 30), состоящая из аятов.
сейчас присутствовала посередине его только в виде двух ноздрей, разойдясь вширь по всему лицу, и вполне соответствовала ему. Не знаю, что произошло, но теперь он был впечатляющим и тонким. Его переносица превратилась в долину между двумя глазными яблоками, и свет от его лица был столь же блестящим, сколь и его мозг. Он стал красивым молодым человеком.- Добро пожаловать, Тонто!Он очень крепко обнял меня и приподнял – точь-в-точь как раньше, когда он носил меня на плечах, когда мы играли, пытаясь поймать хлопковые облачка, носящиеся по двору школы. Мы долго обнимались, и я не мог сдержать слёзы. Как же я по нему соскучился! Друзья, он был моим Одиноким рейнджером, моим героем: Араем!Затем мой отец слегка улыбнулся, не говоря ни слова, хотя мне было прекрасно известно, что в груди его всё клокочеи при виде меня. Я обнял и его – очень крепко, освобождаясь от чувства тоски. Отец по-прежнему молчал. Я часто с грустью спрашиваю себя: почему мой отец такой? Проходит ли он сейчас какое-то испытание? Случилось ли с ним что-то очень плохое? Или он искупляет чувство вины? Я так и не нашёл на это ответа, который остался загадкой.Я помню, что в первом классе начальной школы он сказал мне целых семь предложений. Во втором классе их количество сократилось до пяти, а в третьем классе они немного увеличились до восьми Я до сих пор помню каждую строчку.Однако то, что отец говорил своим выражением лица, на самом деле было чётче, чем слоги. Будучи много лет его ребёнком, я научился читать лицо отца. Если его губы плотно сомкнуты, брови собраны вместе, а оба уха шевелятся, это означает: не суетись, парень, продолжай учиться. Если он качает головой, ходит туда-сюда, делая по семь шагов вперёд-назад, это означает: парень, ты такой непослушный, кем ты вообще хочешь быть? Если же моё озорство было невозможно утихомирить, отец просто молчал, подходил ко мне и трижды дул мне на макушку.Если же отец хмурился, поднимает правую бровь, лицо его напряжено, а рот бормочет что-то, то это означает: «Вы уже прочитали Коран?» А то же самое выражение лица, но с поднятой левой бровью это: «Вы уже молились?» Если рот отца слегка выдаётся вперёд, и он довольно быстро наворачивает небольшие круги с закрытыми глазами, то это значит: «Парень, не забудь закрыть дверь в наш курятник с утками!»Если лицо отца открыто, а глаза сияют, то это значит: «Продолжайте, я согласен». Если же лицо его ровное, а взгляд пустой, то это: «Нет, парень, нет. Я не согласен». Однако этот пустой взгляд отец почти никогда не устремлял на меня, ибо что бы я ни просил, пока он мог себе это позволить, он никогда не говорил «нет». Помню, как в детстве мне очень захотелось игрушку «йо-йо», и я заныл. Отец сел ночью на велосипед и проделал сто километров до Танджонг Пандана, только ради того, чтобы купить мне эту «йо-йо».Я не мог сдержать слёз, когда обнимал отца. Я соскучился по нему до стеснения в груди. Спустя мгновение я ощутил прилив безмерного счастья оттого, что с того момента, как я вернулся, рот отца несколько раз открывался во всю ширь, как у золотой рыбки, а глаза его выпучились и метались то туда, то сюда. Этого-то сигнала я и ждал. Ждал всегда, всю свою жизнь, так как это было знаком того, что отец хочет что-то сказать! То, что он скажет, возможно, станет единственной его фразой в мой адрес в этом году. Должно быть, отец хотел поприветствовать меня, раз я закончил учёбу вовремя, или спросить о том, как я жил во Франции. Или расспросить о жизни мусульман в Европе, какие там мечети, как там молятся по пятницам, какие у них муэдзины, религиозные руководители, хранители мечетей, или о европейских технологиях и транспорте. А возможно, о моих друзьях, о снеге и о сыре, или даже ему хотелось увидеть мой диплом и гордиться им. Однако мне известно, что отец не произнесёт ни слова перед людьми, что собрались поприветствовать меня. Я даже подумал, что это невежливо – желать, чтобы встречающие поскорее разошлись по домам, ибо я никак не мог дождаться такого редкого момента – когда мой отец наконец заговорит.Гости разошлись. Я с тревогой подошёл к отцу, желая ясно услышать и хорошенько запомнить, что он скажет. Разве я не обещал когда-то возложить каждое его слово на мраморный поднос? Слова этого молчаливого, словно немого, человека для меня были подобны жемчужинам. Отец улыбнулся, видя, что я подошёл к нему. Казалось, ему не терпелось передать мне то, что он заготовил заранее, может быть, в течение тех трёх лет, что я был в Европе. Слова, казалось, хотели вырваться из его рта. Затем я твёрдо встал перед ним, напряжённо ожидая его слов, и отец строго прошептал:- Парень! Это твоя форма? Велик Аллах! Это необыкновенно, парень, просто великолепно!
Глава 16. Луна раскололась, ангелы рассеялись
В тот же день староста Кармун явился в дом моей матери. Разумеется, не для того, чтобы приветствовать меня, а для того, чтобы поговорить на тему, которую он назвал «важным прогрессом, который освободит нашу деревню от времён невежества».
Вот так-то, друзья, если бы это не было драматичным, то его не звали бы Кармуном. Имея только аттестат средней школы, и то после экзамена на соответствие Пакету Б, он формально не имел никакого образования в сфере руководства. Администрацией деревни же он руководил, руководствуясь знаниями, почерпнутыми из старой книги «3 навыка офисного администрирования и контроля», написанной учителем средней школы из Центральной Явы Хартоно Мунтасисом, бакалавром наук, а также некоторым вдохновением, почерпнутым из книг Кхо Пинг Хо, особенно его серии «Рассказов воинов ледяного острова» в тридцати двух томах.
Когда староста Кармун взволнован чем-то, то любит восклицать так: «Утренняя звезда!», и указывает пальцем в небо. История этого возгласа, друзья мои, нетривиальна. Говорят, однажды, холодным и тёмным днём мать велела старосте Кармуну начерпать воды. Внезапно всё осветилось ярким светом, так что каждый предмет на земле стал белым и ослепительно засиял. Кармун ошеломлённо поглядел на небо: миллиарды комет и метеоров, как говорили малайцы, устремились к Южно-Китайскому морю, яростно вспыхнув в небе над островом Белитонг. Маленький Кармун был поражён.
- Субханаллах! – он помнил даже имена всех людей. – Это было самое прекрасное событие в моей жизни. Утренняя звезда взорвалась на небосклоне, луна раскололась на части, а ангелы рассеялись.
Каждый раз при рассказе об этом грудь старосты Кармуна вздымалась и опускалась, часто вплоть до слёз.
- Если бы вы это видели, то знали бы, насколько велика мощь Аллаха, и бы никогда не посмели оставить молитвы!
С тех пор всякий раз, как он видел что-то, что приносило ему радость, староста Кармун восклицал: «Утренняя звезда!» в память о миллиардах тех метеоров, и об одном величественном утре, когда Аллах наградил его, направив на верный путь.
К тому времени, как я вернулся, оказалось, что около месяца староста Кармун не спал в комфортных условиях. Причина было в том, что за пятнадцать лет его руководства деревней ему наконец удалось добиться самой блистательной победы, а именно: убедить начальство в Танджонг Пандане после многолетних попыток прислать нам в деревню доктора.
Это и впрямь большое достижение, так как спустя десятки лет после обретения страной независимости наша деревня впервые получит врача! Врача! Вы только представьте себе: вся деревня неожиданно обрадовалась. Это как если бы у нас появились дурианы в сезон сбора манго. С тех пор, как много лет назад Государственная Оловянная Компания приказала долго жить, мы впервые услышали приятную новость.
- Этого дантиста зовут доктор Буди Ардиас! Если хотите знать, конечно, – сказала Минар.
Миниатюрная Минар была источником сплетен-бомб в нашей деревне. Она была счастлива, так как её новости вскоре станут здесь «горячей темой» для обсуждений. Шедевром для любого сплетника являются самые последние новости. Сплетни распространяются со скоростью молнии.
Даже сам староста Кармун не знал имени этого доктора. Он когда-то читал проповеди перед группами молодёжи.
- Нам и впрямь пора уже иметь своего дантиста. Поглядите: повсюду есть люди, у которых болят зубы. Наши зубы быстро портятся из-за пирита в питьевой воде, содержащей олово.
- Он ведёт себя так, как будто он какой-нибудь специалист.
- Проблема зубов – не простая. Это серьёзная проблема. Эй, парень! Как можно конкурировать с другими регионами в нынешнюю эпоху строительства и развития, когда у вас вот так торчат зубы? Что я сказал? Пока что с этой острой проблемой справлялся только А Пут, тот зубной колдун из народности хоккиен.
- У нас современная эпоха, парень, и колдовство должно остаться в прошлом. Больше всего нам нужен дантист. И как можно скорее! Клянусь утренней звездой!
Староста Кармун изогнулся дугой: он был и так долговязым, и ещё к тому же худым. У него кружилась голова от мыслей о благе для людей, лоб его был выпуклым, а глаза – ввалились, как будто их засосал в себя череп. Нос его был кривым, волосы – жёсткими и растрёпанными. Зубы его были чёрными и острыми, и из-за этого я часто вспоминал Дракулу всякий раз, как видел его выходящим после вечерней молитвы из мечети Аль-Хикма. Да и собаки, которых держали китайцы, протяжно выли, завидев старосту Кармуна, проезжающего мимо на своём ветхом велосипеде.
- Я это узнала от секретаря начальника одного ведомства в Танджонг Пандане, – объясняла Минар анатомию сплетен на рыбном рынке. – Если врёт секретарь, то и я вам вру!
Она предупредила о риске множества сплетен людям, что стояли вокруг неё.
- Как там его зовут, сестрица? – спросил Сян Лин, продавец солёной редьки.
- Прочистите-ка уши вы там, со своей редькой, Лин. Дантиста этого зовут Буди Ардиас! Ах, парень, нет такого великолепного имени у малайцев! Я могу по имени представить себе этого человека. По крайней мере, он такой же бравый, как В. Д. Мохтар*!
- А это правда, что доктора всегда отважные, сестрица? – своевольно прервал её Сатам, керосинщик – оборванный и неграмотный, что сидел на канистре.
Минар действительно не любила говорить, когда её критиковали.
- По крайней мере, он чистый! И умеет читать! И ещё он часто чистит зубы!
На рыбном рынке раздался смех.
* Вагино Дахрин Мохтар (1928 – 1997) – индонезийский актёр.
Глава 17. Трогательный приём
Икал, я предоставляю тебе почётное право стать председателем приветственной комиссии в честь этого доктора, – староста Кармун проявил скорее требовательность, чем просьбу. – Ты только что вернулся, закончив учёбу, и твои знания пока ещё не остыли, так что не скромничай, отказываясь от этой благородной задачи, понял?!У меня не было ни единого шанса отвертеться.- Твоя задача проста – поприветствовать его, чтобы с первого же дня пребывания его в нашей деревне этот доктор был впечатлён, ведь он и так уже готов приехать на этот изолированный остров. Так что нам крупно повезло, и нам не остаётся ничего другого, как заставить его почувствовать себя здесь как дома. Запомни: это первое впечатление, а первое впечатление очень важное, парень! Если у тебя это не получится, то я сам вырву тебе зубы!Я не сдвинулся с места. Не теряя времени, мы с Араем принялись за работу. Мы создали приветственную концепцию, полную сюрпризов, проведя для этого своего рода кастинг, чтобы выбрать лучшего танцора для исполнения танца «Острога с двенадцатью зубьями»* в честь приветствия доктора, когда он выйдет из машины, а также того, кто наденет ему на шею гирлянду из цветов, кто прочитает воззвание, кто будет музыкантом, и кто – певцом. Мы много раз провели репетиции.Говорят, что в нашей деревне только однажды был такой роскошный приём: когда тут приветствовали вице-президента, который прибыл для того, чтобы официально открыть моторную станцию. Всё выглядело идеально.Наконец тот исторический день наступил. Начиная с полудня все жители деревни столпились в парадном зале. Парадный зал представлял собой здание, где проводились деревенские собрания. Все места, подготовленные приветственной комиссией, были заполнены. Не было ни одного приглашённого, который бы не явился. То были представители местных органов власти и руководители различных инстанций. Присутствовали также учители и ученики школ. Главы провинций, представители малых островов, лидеры сообществ, деятели искусства, бизнесмены, колдуны всех мастей: заклинатели ветра, огня, животных, моря, гор, леса, полей, рек, зубов, дождя, костей, молнии и родов. Так торжественно!Простой люд, не получивший мест, толпился на веранде парадного зала, выстроился за оградой и во дворе. Всем им не терпелось увидеть бравого дантиста из Джакарты с толстыми усами, такого же красавца, как звезда старых фильмов, В. Д. Мохтар. Среди них находилась Минар со своей бандой, напудренная так густо, как в театре кабуки. Она была занята тем, что обмахивала лицо веером.Староста Кармун стоял по стойке смирно вместе с женой и четырьмя детьми у центра ворот. То был великий день для него. Он был готов встретить доктора. Его младшая дочь должна была надеть этому красавцу-доктору на шею гирлянду из цветов. Староста Кармун не переставал улыбаться, так как прибытие доктора было пиком его достижений.Поскольку, по его оценкам, доктор Буди Ардиас был яванцем, он и вся его семья надели батик. Все были в форменном виде. Когда малайцы надевают батик, это так красиво! Он всегда хвастался купленным в Пангкал Пинанге батиком, как раз тогда, когда он в конторе губернатора проходил курсы по организации рытья могил. Наступил весьма захватывающий момент. Издалека показалась машина «Скорой помощи», которая везла доктора с площадки новаторского аэродрома Танджонг Пандана. Сирены завывали, так как везли важного пассажира. Я подал сигнал танцорам, исполняющим танец «Острога с двенадцатью зубьями», чтобы они приготовились. Арай подготовил музыкантов малайского оркестра. Планировалось, что с самого первого шага этого бравого дантиста в нашей деревне будет приветствовать ревущий марш. Младшая дочь старосты Кармуна с нетерпением ожидала с цветочной гирляндой в руках. Сотни присутствующих
* «Острога с двенадцатью зубьями» – суматранский танец, состоящий из двенадцати частей, сопровождаемый чтением частушек-пантунов. Повествует обычно о любви – от её зарождения до соединения влюблённых.
пристально глядели на приближающуюся «Скорую помощь».«Скорая помощь» медленно въехала во двор дома собраний. Атмосфера стояла несколько нервная и, казалось, напряжённая. Однако это всеобщее напряжение было приятным. Машина «Скорой помощи» остановилась на самом почётном месте, подготовленном согласно протоколу мероприятия. И теперь все взгляды были прикованы к затемнённому лобовому стеклу «Скорой помощи». Внезапно дверь машины открылась, и к моему удивлению, из него выпрыгнула маленькая смешная девочка. Она улыбнулась широкой, невинной и очень радостной улыбкой. Видимо, доктор Буди Ардиас привёз с собой свою дочку. Скорее, всего, она ходила в третий класс средней школы. Маленькая девочка тут же напомнила мне О Шин. Её чёлка была как у учениц начальной школы. Сзади волосы были заплетены в две косички, перевязанные розовыми лентами. У неё был на спине небольшой шерстяной ранец розового цвета в виде лягушки. На ней была белая рубашка – такая же белая, как её кожа, а хлопчатобумажные брюки – только до колена. На ногах – носки до щиколотки и кроссовки. Она была красивой маленькой китаянкой.- Добро пожаловать, сестрёнка…, – дружески сказал староста Кармун.Она очень вежливо кивнула.- А твой отец всё ещё в машине, да?Мы подошли к «Скорой помощи». Должно быть, доктор Буди Ардиас был настолько тронут таким масштабным приёмом, что был даже не в силах выйти из машины. А может, он в эту минуту рыдал, так как почувствовал, как его ценят. Или же этот бравый доктор весьма стеснялся иметь дело с такой большой толпой, так что нам следовало забрать его. Мы заглянули в карету «Скорой помощи», но там не было никого, кроме шофёра – Марсанипа. Не успело пройти у нас чувство изумления, как эта маленькая девочка подошла к нам и протянула руку, чтобы поприветствовать старосту Кармуна.- Я – Диас, Буди Ардиас… – твёрдо произнесла она. Её рукопожатие было крепким и решительным – Дантист Буди Ардиас Танувиджайя.Я подал сигнал Араю, который был дирижёром. Он взмахнул своей маленькой палочкой, хористы заняли свои места, и все присутствующие зааплодировали сообща. Десять скрипачей исполнили изящное вступление, а затем медленно потекла песня-гимн «Великая Индонезия», безмятежная, но мощная. Доктор Буди Ардиас Танувиджайя вытащила из своей сумки мантию и с гордостью надела её. На этой синей мантии из её альмаматер был изображён священный трезубец. Затем она медленно, но с достоинством сделал шаг. В груди у меня всё грохотало, по коже пошли мурашки, когда я смотрел, как эта молодая женщина идёт в сопровождении двух малайских девочек-подростков прямо на сцену под аккомпанемент гимна «Великая Индонезия», исполняемого тысячами учащихся. И теперь, завернувшись в синюю мантию из своей альмаматер, она производила совершенно иное впечатление. Что-то было в ней, в том, как она шла, как смотрела. В этом была бросающая вызов смелость, необъяснимая огромная сила. Она пожала плечами; лицо её было взволновано, но решительно.
Глава 18. Эта женщина не заплакала
Я уже догадался, друзья, что вы наверняка захотите узнать, почему эта докторша такая особенная. Ах, вам же всегда всё хотелось знать, так что я вынужден буду рассказать. Но не спрашивайте меня, откуда мне это известно, так как это очень секретная история.
Лим Со Ньям разглядел в своей внучке настоящего дракона. Эта внучка – младшая дочь его сына, Хендравана Танувиджайя.
- Однако она заставит тебя гордиться ею больше, чем всеми твоими сокровищами и остальными твоими детьми, – произнёс Лим, находясь в окружении всей своей большой семьи, собравшейся из-за того, что он находился на смертном одре.
Танувиджайя тогда ещё не понял, что имел в виду его отец. Лим сделал длинный вдох, но уже без выдоха. Его жена, дети, внуки, зятья и невестки, свояки и свояченицы, младшие братья и сёстры, кузены и соратники во все глаза оплакивали Лима, за исключением младшей дочери Танувиджайя, которая в это время училась ещё в начальной школе. Именно её и упоминал её дед.
Ей было грустно, но у неё не вытекло ни одной слезинки, потому что она была уже тогда женщиной-драконом.
Лим умер, и на том был конец этой одноактной семейной истории.
Хендраван Танувиджайя внезапно разбогател, но не потому, что был политиком: он вообще не любил политику.
- Трудно быть политиком, – всегда говорил он. – Если ты богат, это сочтут коррупцией, а если делаешь пожертвования, строишь школы, то тебя подозревают в отмывании денег.
Он же был богат исключительно потому, что был умён.
- Намного лучше иметь свой собственный офис, маленький такой офис, – скромно говорил он.
Такое сдержанное отношение и его сложнейший бизнес, непонятный простым людям, привели к тому, что он не бросался в глаза. Ни обществу, ни телевидению, ни таблоидам, собирающим сплетки, ни государственным органам, ни даже налоговым инспекторам было известно, что Танувиджайя на самом деле – один из самых богатых людей в Индонезии. Да и бизнес его к тому же находился за границей. Однако всё было легально, и Танувиджайю считали честным человеком. Он планировал свой бизнес ещё с тех пор, как был блестящим студентом факультета электротехники в известном Университете Салемба в Джакарте. После окончания учёбы он стал стажёром в компании AT&T*. Умный Танувиджайя пользовался доверием своего наставника. После того, как его наставник из AT&T ушёл на пенсию, они вскладчину арендовали спутниковый ретранслятор. Вначале они работали над сетью банковских данных в Индонезии. Деловая интуиция Танувиджайи, его сообразительность в сочетании с опытом работы в Америке в качестве специалиста по телекоммуникациям за короткий срок сделали их компанию лидером. Немногие люди знают, но благодаря сильным связям в Америке они принялись за управление сетью передачи данных между международными финансовыми организациями. И от своих клиентов – поставщиков услуг для всевозможных видов платёжных инструментов, распространив свои щупальца по всему миру, включая известного оператора кредитных карт, предприятие Танувиджайи получало доход в валюте. Если только представить себе такую трансформацию с учётом того, что обменный курс валюты в этой республике со временем всё больше слабеет, Танувиджайя – без преувеличения – стал самым богатым человеком в Индонезии, с которым никто не сравнится.
* American Telephone and Telegraph – американский транснациональный телекоммуникационный конгломерат со штаб-квартирой в Далласе, штат Техас. Крупнейшая в мире телекоммуникационная компания и один из крупнейших медиа-конгломератов. Является крупнейшим поставщиком как местной, так и дальней телефонной связи в США, а также вторым по величине сотовым оператором в США. Крупнейший поставщик прямого спутникового вещания в США через DirecTV. Занимает 18-е место в списке крупнейших сотовых операторов в мире.
Сейчас же Танувиджайя просто бездельничает, снуёт туда-сюда в Нью-Йорк и обратно, подобно тому, как малаец в уборную. Большую часть своего времени он проводит на полях для гольфа или в турах по Калифорнии с дегустацией вин из одного виноградника в другой.
Юджин Танувиджайя, его старший сын, чаще всего замещал своего отца в управлении гигантским холдингом. Чандра Танувиджайя, его второй сын, построил множество VSAT*. Природа его бизнеса была точь-в-точь такой же, как у его отца: он занимался передовыми телекоммуникационными сетями и бизнес-финансами на высоком уровне.
Я уже говорил вам, друзья, что это очень сложное дело, в котором мало кто разбирается. Усилия Юджина свободно охватывали всё восточное побережье США и Восточную Европу, так что он вскоре стал магнатом в ещё очень молодом возрасте. В то же время третий сын – Уильям Танувиджайя – ещё учился во французской бизнес-школе в INSEAD**. Когда он закончит учёбу, то отец сделает его генеральным директором одной из самых перспективных своих компаний в их семейном холдинге.
Как гласит старинная малайская пословица, не вся цветоножка кокосовой пальмы станет маслом. Младший ребёнок в семье и единственная дочь Танувиджайи заставила его волноваться ещё с тех самых пор, как он увидел холодное выражение её лица, когда умер дедушка Лим. В этом младшем ребёнке, бриллианте семьи, было что-то невообразимое и даже немного пугающее.
После окончания старших классов школы эта младшенькая отказалась от того, чтобы её отправляли в Бостон. Ранее предполагалось, что она будет участвовать в программе так называемого «перехода», чтобы подготовиться к занятиям в Гарвардской школе бизнеса. Но это не соответствовало её представлениям.
- То, что нужно сейчас больше всего, – уговаривал её Танувиджайя, – это анализ, который сможет оценить риски для бизнеса твоего отца. И этим нужно заняться именно тебе. Ты станешь директором, который возьмёт это в свои руки. У тебя будет офис в Сан-Франциско, и ты станешь одним из самых важных людей в холдинге.
Однако младшенькую это ничуть не заинтересовало. Танувиджайя так и не мог понять, какой демон овладел его любимой дочерью.
Его младшая дочь настолько была вдохновлена приключениями, сопротивлением и восстаниями, что это было просто парадоксально, учитывая её миниатюрную и хрупкую фигурку. Она не была счастлива от того, что она достаточно обеспечена, так как была одержима трудностями в жизни, полной борьбы, чтобы быть независимой. Ей хотелось самой строить свою жизнь без чьей-либо помощи. Героями для младшенькой были волонтёры движения «Врачи без границ», а комната её была завешана портретами Нельсона Манделы и Махатмы Ганди.
И хотя она много раз была вынуждена ездить в Бостон, ей хотелось учиться в одном университете только в Джакарте по простой причине: этот университет дал стране много великих людей. Выбирая специальность в университете, она отказалась от ряда многообещающих специальностей, предлагаемых ей отцом, а именно: международный бизнес или финансовый менеджмент. Она же вместо этого выбрала в корне отличную специальность от той, на какую у её семьи имелись грандиозные планы. Эту специальность даже стали считать неинтересной и неперспективной с точки зрения заработка после окончания учёбы. Мечты младшенькой и впрямь были уникальными. Они заставляли Танувиджайю содрогаться. Однако желание этой маленькой девочки уже нельзя было изменить. Она была полна решимости служить в самых отдалённых и изолированных районах или стать добровольцем Красного Креста на передовой боевых действий. Теперь-то Танувиджайя понял, что имел в виду его отец Лим, когда разглядел, что в его младшей дочери, докторе Буди Ардиас Танувиджайя растёт настоящий дракон.
* VSAT (Very Small Aperture Terminal) – малая земная спутниковая станция (терминал) с параболической антенной малого диаметра. Буквально – «терминал с очень маленькой апертурой». Технология используется с начала 1990-х годов. По современной классификации к VSAT относятся абонентские спутниковые станции с антеннами диаметром менее 2,5 метров, типичными считаются размеры от 1,8 до 2,4 метра в C-диапазоне, от 0,9 до 1,8 метра в Ku-диапазоне и до 1-1,2 метра в Ka-диапазоне.
** INSEAD – частная французская бизнес-школа и исследовательский институт, основанная в 1957 году. Кампусы школы расположены в Европе, Азии и на Ближнем Востоке; исследовательский центр расположен в Израиле. Школа предлагает стационарную MBA-программу, программу обучения на степень доктора наук в сфере менеджмента и других программ.
Глава 19. Syzygium Fambos
Как я и представлял себе когда-то, хотя это место и отличается от Парижа как утка от павлина, моя жизнь по возвращении в родную деревню снова потекла молоком и мёдом.
Я сидел как-то на веранде, когда отец улыбнулся мне. Улыбка его была многозначительной. Она воодушевила мой энтузиазм, и я пытался вспомнить, вороша сокровищницу отцовских улыбок. Была эта улыбка приглашением на ментандик? Но на дворе апрель, только начало сезона засухи, и ещё очень далеко до церемонии ментандик – произносите это слово с неполным «к» на конце, друзья. Ментандик – захватывающее мероприятие в разгар засушливого сезона, в августе, то есть ловли силком птиц – щурков – тоже с мягким «к» на конце, – которые спускаются к краю озёр, когда хотят пить.
Или это была улыбка с ухмылкой? Это тоже невозможно: сейчас луна уже на исходе, а олени очень одичали, их трудно поймать.
Тогда это наверняка улыбка-приглашение посмотреть муангджонг! Но разве он не прошёл? В прошлом месяце – марте – племя саванг выбросило все свои неудачи в море посредством магического ритуала муангджонг.
Это также наверняка не улыбка по поводу поганок, так как эти китайские грибы уже давно сгнили во время сезона дождей.
Отцовская улыбка прямо расцветает на глазах. Её смысл стал мне понятен: он имел в виду не что иное, как розовые яблоки. Отец с детства всегда водил меня в какие-то особые места. На каждый месяц в году у него имелся план, и я помню их все: от сбора мёда диких пчёл в январе до борьбы за розовую гуаяву со стаей длиннохвостых макак в апреле и ловли крошечной рыбки-чемпедик в разгар сезона дождей в декабре. Всё это невероятно весело.
Отец накачал шины своего велосипеда Forever. Я бросился за корзинами и жердями. Отец уже стоял наготове, желая везти меня на багажнике. Я напомнил ему, что уже не ребёнок, я большой и тяжёлый. Лицо его было твёрдым, а взгляд ровным, что означало: парень, не особо комментируй, я это и так знаю, давай просто поедем.
Что ж, друзья, есть такой тип родителей, которые никогда не считают, что их ребёнок вырос. Такой ребёнок для них – не кто иной, как всё тот же прежний сопливый малыш, который просто любит иногда нести вздор. Так вот мой отец относится как раз к этой категории.
Было непонятно, почему розовое яблоко, известное также как сизигиум ямбос, включили в семейство Миртовых. Может, потому что его семена были такими же, как у гуаявы. Смысл этого был таким же: если плод надкусить, от вкус его будет таким же, а семена на целых две минуты прилипают к задней части языка. Или может, из-за схожести его листьев с листьями гуаявы.
Для меня розовое яванское яблоко было обычным лесным фруктом, вроде шореи или баккарнеи. Оно ничем не отличалось по своей природе от грецкого ореха или граната, то есть никто никогда специально не сажал его семена в землю, чтобы они проросли. Оно вдруг самособой выскакивает из-под земли в конце изгороди, в углу двора или возле колодца, показывая свои маленькие зелёные и блестящие листики. А затем, если его ветви расширяются, хозяева дома с ним обращаются так же, как с грецкими орехами или гранатами: ни у кого не хватает духу его срубить. По той причине, среди прочего, что розовое яванское яблоко часто щедро протягивает вниз свои гибкие, широкие ветви, чтобы вешать на них качели. Не пройдёт много времени, и оно приносит плоды, на верхушке которых образуется подобие короны, вроде той, что у королевы-матери Британской империи, распускающейся у толстой шейки плода. Вскоре сизигиум становится любимым деревом семьи.
* Syzygium Fambos (Сизигиум ямбос) или малабарская слива, яванское розовое яблоко – плодовое вечнозелёное дерево семейства Миртовые.
К сожалению, почти все животные любят розовое яванское яблоко с той поры, как распускаются его цветы. Жёлтые соловьи – двоюродные братья пятнистых крокий, не знакомые с высоким этикетом, часто просто выбрасывают завязь и взъерошивают волокна цветка. Не чувствуя вины, эти крохотные жадные птички с острыми клювиками протыкают цветки поперёк, чтобы попробовать сладкий нектар, истерически крича: кррручик-кррручик.
То же, что осталось от завязей, тут же пожирается жуками: красными пальмовыми долгоносиками и плодовыми гусеницами. Микроскопические твари, что передвигаются в манере человека, танцующего под музыку в стиле дангдут, неожиданно для всех оказываются грабителями, чьи движения очень плавные, медленные, вежливые и даже застенчивые, однако причиняемый ими ущерб невероятен. Если их милые, будто что-то бормочущие ротики проникнут в сочную розовую мякоть сизигиума, то будут без остановки вонзаться в неё до самой оболочки этих юных плодов. Это и впрямь бессердечие какое-то.
Даже если эти фрукты, допустим, и ускользнут от плодовых гусениц, и завязи смогут вырасти, но по-прежнему будут оставаться незрелыми, то виверры, тупаи, древесные мыши и прочие мелкие грызуны возьмут их под свой контроль. И наконец, когда они созреют, за плоды розового яванского яблока будут бороться более крупные существа: макаки, человекообразные обезьяны, и сами люди.
Чернохвостые макаки, пронзительно заявляющие о своей территории: чегооок-чегооок – действуют в команде очень дисциплинированно и системно. Они срывают оптом созревшие плоды розового яванского яблока ещё до начала предрассветной молитвы. Если они начнут действовать, другие животные уступают им путь, и к моменту восхода солнца – глядь – их стая уже разбежалась.
В верховьях реки Сембуктик длиннохвостые макаки с набитыми животами висели на высоких ветвях – соннератиях*, бездельничали, насытившись, искали вшей, отнимали друг у друга самок, занимались любовью и произвольно испражнялись. Зёрна, не полностью переваренные в их желудках, падали на землю, и постепенно вдоль верховья реки вырастал целый сад дикого сизигиума. Туда-то отец и водил меня каждый год в апреле собирать в садах природы плоды сизигиума, выросшего из завязи в феврале.
Когда мы прибыли в три часа, солнце ещё светило ярко. Дикий лес сизигиума аккуратно выстроился вдоль всего изгиба полуострова. Обдуваемые ветром, дувшим из устья, все деревья клонились к северу. Плоды покачивались; те, что совсем созрели, падали и долго дрейфовали по берегу спокойной реки. Там когда-то отец учил меня плавать, отличать по звуку влюблённых крокодилов и шлепки по воде мальков рыбок-линейных барбусов, голоса травяных лягушек и писк змей, сливающийся с кваканьем лягушек, чтобы сожрать их. Нам с отцом часто удавалось пролезть сквозь щели меж бесствольных пальм-нипп, нырнуть под шуршашие пальмовые листья, проверяя друг дружку на способность задерживать дыхание. Я огляделся вокруг и осознал, как же по всему этому соскучился. Я тосковал по тем волшебным временам, проведённым с отцом в лесах, дельте и верховьях реки.
Но, по-видимому, мы опоздали. Большая стая макак, возглавляемая низеньким и толстым альфа-самцом со зловещим взглядом, уже оседлала ветви сизигиума, полные спелых плодов. Его окружали другие макаки – должно быть, самки, ворчливо приказывающие нам держаться подальше. Мне захотелось помчаться как можно быстрее оттуда, как только я услышал, как оглушительно ревёт свита этого вождя: чегоооок – обнажая при этом свои длинные клыки.
Однако отец не сдвинулся с места и просто молчал. Я предложил ему уйти, чтобы уклониться от атак стаи разъярённых макак. Силы были неравны. Ведь есть же ещё, в конце концов, множество других сизигиумов, зачем сражаться с этими злыми приматами? Вместо того, чтобы отступать, отец даже продвинулся вперёд. Да, я забыл: это уже не было больше просто сбором плодов розовых яванских яблок, а скорее вопросом чести: отец хотел показаться героем в глазах своего ребёнка.
Дрожа, я увидел, как отец взобрался на сизигиум, над которым доминировала стая обезьян, а затем передо мной предстало пугающее, но вместе с тем забавное зрелище: отец боролся за ветви с плодами с макаками. Он был занят тем, что наполнял свою корзину спелыми плодами, а альфа-самец злился. Он тряс ветви дерева так, что отец несколько раз чуть было не свалился с них, пока самки макак истерически кричали и ворчали при виде того, что их ужин грабит мой отец. В то же время их раздражало то, что их подающий надежды супруг мог только громко кричать для устрашения.
* Соннератия белая (Sonneratia alba) – мангровое растение из семейства Дербенниковые.
Корзина была наполнена, и отец спрыгнул вниз. Его всё ещё трясло, когда он подошёл ко мне. Он выбрал самый спелый плод розового яблока, очистил его, потерев о свою рубашку, и отдал мне. Альфа-самец, чья гордость была задета, спрыгнул на землю следом за ним, но только ходил взад-вперёд. Его самки-супруги только раздражённо визжали в знак возражения. Было ясно, что они разочарованы своим полигамным супругом, который ни на что не способен.
Глава 20. Берахим-Просьба соблюдать тишину
После ритуала сбора плодов сизигиума мы отправились домой и остановились перед старым кинотеатром. Отец купил мне сахарного тростника, наколотого на шпажку, как всегда делал, когда я был маленьким. Я был поражён: так много приятных воспоминаний было в этом кинотеатре.Мои воспоминания не стёрлись: я помню, как когда-то, когда я ещё учился в пятом классе начальной школы, отец всегда давал мне обещание:- Парень, на следующей неделе мы поедем в Мангар смотреть фильм.Клянусь богом, я не мог заснуть из-за этого обещания. То был для меня первый просмотр фильма. Я часто слышал, как люди говорят о кино и телевидении, однако ни разу в жизни не видел ни того, ни другого. Всем, начиная с охранника шлюза, полицейских Государственной Оловянной Компании и заканчивая мальчиками, прислуживающими на полях для гольфа той же компании и муэдзином мечети «Аль-Хикма», я сообщил, что на следующей неделе отец поведёт меня в кино смотреть фильм.И вот наконец настала та захватывающая неделя. Фильм должен был начаться в три часа пополудни, однако я настроился и был готов смотреть фильм уже с семи часов утра. Отец посадил меня в багажник велосипеда и повёз в Мангар, который находился в тридцати километрах.По прибытии в кинотеатр из динамиков загрохотал в качестве вступления гимн – «Гаруда Панчасила» в авторстве Судхарното. Это был знак того, что фильм скоро начнётся.Я весь трясся. Там было так много людей. Я заметил большую группу семейств племени саванг и китайских детей, одетых в лучшую одежду по сравнению с остальными. Люди в капюшонах приходили вместе со своими детьми, также надев лучшее, что у них было – разноцветную одежду, но по-прежнему покрывающую голову «капюшоном» из саронга. Большинство из них составляли малайские семьи.Всё было оживлённо, как во время праздника Лебаран*. Это племя и впрямь является большим поклонником представлений, они настоящие ценители искусства. В каждом малайце прячется артист. Все были счастливы и забыли о своей тяжёлой судьбе. Они же, как обычно, больше всех болтали. Особенно слепой Камсир из Пещеры Призраков, который, куда бы ни пошёл, всегда ходит за руку с обезьяной – точь-в-точь как Слепой герой из Пещеры Призраков**.Поведаю вам, друзья, почему у него такое волшебное имя. Камсиру, замшелому холостяку, что занимается тем, что латает прохудившиеся лодки, никогда не бывает достаточно посмотреть фильм только один раз – нужно как минимум восемь раз. Он одержим кино, прямо как мой лучший друг Джимброн – лошадьми. Несмотря на то, что кинотеатр почти пуст, Камсиру обязательно надо сидеть впереди. Однажды он смотрел фильм «Слепой герой из Пещеры Призраков», и вернувшись из кинотеатра, разволновался. Его мать пребывала в замешательстве, видя, что Камсир не хочет ни есть, ни спать, и волнуется – так ему хотелось встретиться с Ратно Тимуром, исполнителем роли того слепого воина из Пещеры Призраков, который всюду ходил с поводырём – обезьяной. Стабильность в этом доме с двумя детьми из-за Камсира пошатнулась. Он смог сэкономить деньги, собранные за четыре месяца благодаря шпаклёвке двенадцати лодок, и никто не был в состоянии помешать ему поплыть в Джакарту на встречу с Ратно Тимуром. Камсира поразило безумие номер одиннадцать: ему захотелось быть героем, как в кино.Месяц спустя Камсир причалил к пристани Оливир на востоке Белитонга. Он был весь в лохмотьях, как будто на него только что налетели и избили десять горилл. Встретить настоящего Ратно Тимура ему не удалось, так как единственный адрес, который он знал, был адрес некоего Ратно Тимура из Джакарты. Он думал, что Джакарта не намного больше Танджонг Пандана. С тех пор он нёс на себе последствия дурной
* Лебаран – индонезийское название праздника Ид Аль-Фитр.** Слепой герой из Пещеры Призраков – мультипликационный герой и герой комиксов, главный герой серии историй в духе борьбы пенчак силат, созданных художником Ганесом Т. Х. в Индонезии в 1960-х годах.
привычки малайцев давать прозвища людям, и его красивое имя – Абдулла Камсир бин Азхари Рабани превратилось в Слепой Камсир из Пещеры Призраков. Однако его безумие постепенно стало сходить на нет, после того, как жители деревни подарили ему обезьяну. Говорили, что эта та самая обезьяна-поводырь Слепого героя из Пещеры Призраков. Не важно, что он не встретился с Ратно Тимуром, достаточно повстречаться с обезьяной.Шум в кинотеатре внезапно улёгся, когда выключили свет. Мгновение спустя на экране возник свет и чёрно-белый текст и начался фильм. Я был очарован и не хотел садиться. Я стоял, потрясённый, глядя на большой цветной экран, быстро движущиеся картинки, звуки музыки, смешанные с разговорами людей. Затем на экране появились актёры. Их лица не были похожи на лица малайцев: у них была белейшая кожа и чистая одежда. Они свободно говорили по-индонезийски. Но многих слов я не понял.Тот фильм и впрямь был великолепен: «Ира Майя – дочь золушки»*. Это был самый лучший фильм из тех, которые я когда-либо видел в жизни, и мой самый первый фильм, что я посмотрел. Я часто спрашивал у отца значение некоторых индонезийских слов, например, когда молодой человек говорит девушке:- Страсть… Я принёс тебе этот цветок как отражение своей любви к тебе…- Отец, что всё это означает? «Страсть», «Отражение»?Отец, который тоже впервые смотрел этот фильм, разинул рот. Он поглядел на меня и серьёзно задумался, но по-видимому, он тоже не совсем понимал значение слова «отражение».- Просто смотри, парень, и не волнуйся, это так там, в Джакарте, говорят!Похоже, отца не слишком заинтересовал сюжет фильма, поскольку он уже некоторое время вертел головой, следуя за оранжевыми, синими, красными и зелёными лучами, посылаемыми проектором на экран. Должно быть, отец был в недоумении, как это эти жители Джакарты могут помещаться на экране. Для него кинотехнологии были захватывающим волшебством. Но я был очень привередливым и спрашивал у него значение каждого нового услышанного мной слова. Отец достал небольшой прямоугольный кусок сахарного тростника на кончике палочки и положил мне в рот, и только тогда я заткнулся.Я всё ещё стоял прямо перед экраном, пока там не появилось слово «Конец». Снова включили свет и эхом зазвучала «Песня острова пальм». Этот весьма захватывающий фильм окончился. Я сделал несколько глубоких вздохов.Аудитория в кинотеатре в целом почти всегда находилась под впечатлением от сюжета, несмотря на то, что это был предыдущий фильм, состоявший из пяти катушек. При смене катушек шла десятиминутная пауза, и потом их очерёдность могла нарушиться.Берахим Харап Тенанг**, киномеханик, был награждён этим странным прозвищем потому, что каждый раз, меняя катушки, он помещал на экран слайд с текстом «Просьба соблюдать тишину», видимо, ставя пятую катушку после третьей паузы. Тогда он путал местами катушки, и последней катушкой, которую он ставил, была не пятая, а четвёртая. В результате его ошибки мёртвый злодей в фильме оживал вновь. По-видимому, Берахим Харап Тенанг часто совершал одну и ту же ошибку. Даже ходили слухи и подозрения, что он делал это намеренно, особенно если во второй части фильма герой или злодей умирают. Ки Чонг, владелец кинотеатра, не мог вмешаться, так как один только Берахим из общины пророка Мухаммада в Восточном Белитонге умел управляться с этим допотопным кинопроектором со множеством рычагов, кнопок и кабелей. Так что делать нечего – приходилось любить Берахима. Он был сообщником Ки Чонга и сам стал режиссёром, чередуя катушки с фильмом, так что жизнь и смерть героев и злодеев в фильме были в его руках. Берахим страдала безумием номер тридцать: чувствовал себя богом Мардуком, идолом, которому поклонялись вавилонские еретики, способным воскрешать из мёртвых.У выхода из кинотеатра несколько человек в капюшонах спорили с китайцами о преступнике, который сначала умер, а затем воскрес. Ларенгке был очень зол:
* «Ира Майя – дочь золушки» (Ira Maya Putri Cinderella) – фильм 1981 года индонезийского режиссёра Имама Тантови.** Harap Tenang – «Просьба соблюдать тишину» – (индонез.)
- Я смотрел это фильм в Пангкал Пинанге; там преступнику вынесен смертный приговор. Он умер вместе с главным героем и уже никогда не воскресал!У племянника Ки Чонга, Ньонг Тета, имелась собственная теория:- Ке*, я уже давно слышал, что в Панкгал Пинанге все фильмы какие-то не такие. Если хочешь увидеть правдивую историю, то это есть только в кинотеатре моего дяди!- Невозможно! Это одни и те же фильмы.- Очень даже возможно. Это же кино! Там всё может быть. Бедные становятся богатыми, богатые – бедными! Мужчина становится женщиной, а женщина – демоном, Ке!- Но мёртвые не могут снова воскреснуть.Спор всё накалялся. К ним вынужденно подошёл Берахим Харап Тенанг.Берахим в этот момент как раз отпер висячий замок на своём велосипеде. Он благоговейно поглядел на спорящих и ответил им очень по-философски, не чувствуя за собой вины:- Вам нечего волноваться. Все эти герои или злодеи, умершие в фильме, попадут в ад!Затем он взял и уехал. В лице Берахима я увидел, как в конце концов человек эволюционирует со временем из невротика в психопата. Из перечисленных мной сорок четырёх видов безумия модель Берахима была самой опасной.Так что оставался только Слепой Камсир из Пещеры Призраков, от которого можно было ожидать разрешения этого острого конфликта. Но когда его спросили, Камсир выглядел так, как человек, сбитый с толку. Он сказал, что не совсем понял сюжет фильма, который только что посмотрел. На самом деле, друзья, он смотрел этот фильм уже пять раз и даже заказал билет Ки Чонгу на завтрашний сеанс.Камсир казался обеспокоенным из-за того, что не смог оправдать ожиданий, возложенных на него спорящими людьми, которым нужен был исчерпывающий ответ. Он сделал несколько глубоких вздохов. Его обезьяна также выглядела обеспокоенной. По выражению лица Камсира было ясно, что он и хотел бы помочь, но был бессилен. В конце концов Камсир дал мудрый ответ:- Друзья, позже, когда я посмотрю этот фильм в седьмой или восьмой раз, может быть, и я смогу дать вам некоторое объяснение, так что проявите терпение, хорошо?Камсир произнёс это слово – терпение – торжественно, сложив обе руки на груди, как будто он был безмерно благодарен божьей милости за то, что Господь бог сотворил на этой земле продюсеров и режиссёров, и он может теперь смотреть фильмы. И да пусть будет ему дарована долгая жизнь, чтобы он мог смотреть любой фильм как минимум по двенадцать раз.Возвращаясь домой после просмотра фильма «Ира Майя – дочь золушки», я всю дорогу продолжал спрашивать у отца о том, о сём. Он же молчал. Я всё спрашивал, а он всё молчал, так что я вроде как вёл монолог сам с собой. Я на самом деле общался с отцом именно так, односторонне, так что я научился с ним сам задавать вопросы и сам же отвечать на них. Иногда я создавал нечто вроде своего альтер-эго – человека-тени, что отвечал мне.Ответы же отца для меня на самом деле были не так уж важны. То, как он сажал меня сзади велосипеда, то, как привязывал обе мои ноги к рычагу велосипеда, чтобы они не запутались в спицах шин, то, как он слушал и улыбался, и запах пандана от его рубашки-сафари с четырьмя карманами, давало мне тысячу ответов.Когда я спрашивал его, почему в кинотеатре Ки Чонга любой фильм всегда начинается с проигрывания гимна, «Гаруда Панчасила», а не с песни Ромы Ирамы «Не спать до утра», отец отвечал:- Потом, парень. Когда ты закончишь среднюю школу, я поведу тебя смотреть фильм с Ромой Ирамой. Я кричал и прыгал от радости, так что велосипед отца, Forever, начинал неустойчиво качаться.
* Ке – сокращённое обращение по имени к человеку, которого зовут Ларенгке. Это очень распространенный обычай в Индонезии и Малайзии.
И вот я сейчас здесь, перед кинотеатром Ки Чонга. Красивые воспоминания о том, как отец пригласил меня посмотреть тот фильм, «Ира Майя – дочь золушки», я ощущал до сих пор, уже повзрослев. Я улыбаюсь при виде большой брезентовой афиши фильма: мужчина с густой бородой с торжественным взглядом опухших глаз держит гитару, как Рэмбо и стоит ровно, как планер. Его плащ парит над надписью фильма: «Бродяга Рома Ирама». Это уже звучит захватывающе.Я обнимаю отца за плечи. Он молчит, всё рассчитав правильно. Мы остановились здесь не только для того, чтобы купить сахарного тростника на палочках: отец хотел выполнить своё обещание мне, данное дюжину лет тому назад. То обещание он дал в тот момент, когда мы возвращались с сеанса «Ира Майя – дочь золушки».Кинотеатр Ки Чонга всё такой же, как раньше. Стекаются люди в капюшонах-саронгах, китайцы, малайцы. Камсир Слепой из Пещеры Призраков всё так же садится на самый первый ряд. Хоть он и стар уже, его любовь к индонезийским фильмам не померкла. Говорят, что фильм «Бродяга Рома Ирама» он видел четырнадцать раз. Берахим Харап Тенанг скончался. Должность киномеханика перешла к его сыну, имя которого было переиначено малайцами точь-в-точь как имя его отца, но с небольшим дополнением: Младший Берахим Харап Тенанг.Фильм закончился поздно ночью. Мы вернулись через открытую степь. Загорелась полная луна – большой красно-оранжевый огненный шар. Мы будто пересекали край света. Подул восточный ветер, и велосипед закачался. Отец оставался стойким, хотя и был изнурён, а его улыбка раскрывалась всё шире. Он был счастлив, так как собрал для меня плоды розового яванского яблока и выполнил своё давнее обещание: сводить меня в кино на фильм с Ромой Ирамой.Велосипед нёсся мимо тысячи озёр, в которых сверкал в преломлении лунный свет. Я видел лицо отца. Нелепо защищать меня от стаи макак, упорно крутить педали велосипеда, несмотря на усталость, купить мне сахарный тростник на палочке и тщательно выполнить данное дюжину лет обещание, – всё это заставляло меня скучать по нему. Вот что он для меня значил. И всё это очень просто и очень тихо, зато красиво, невероятно красиво. У меня было такое чувство, что не хотелось сходить с велосипеда. Как же мне повезло быть сыном этого человека с золотым сердцем!