Июнь выдался на редкость знойным. На улице плавится асфальт, и женские каблуки оставляют в нем круглые глубокие вмятины. Сверху кажется, что тротуар сплошь покрыт оспинами. У автоматов с газировкой очереди. В городском транспорте все стараются сесть на теневую сторону. Жара.
Мы стоим в прохладном вестибюле школы, около сваленных в кучу рюкзаков. Занятия окончены, табели с оценками — на руках, впереди три месяца последних летних каникул.
— Все в сборе? — оглядывает нас учитель физкультуры Николай Николаевич.
— Все! — нетерпеливо галдим мы.
Николай Николаевич, или сокращенно Кол Колыч, молод — всего два года назад закончил педагогический; сухощав, белобрыс и щедро покрыт веснушками, за что имеет вторую кличку — Рыжий. Ему поручено отвезти нас на туристский слет школ района.
Мимо, постукивая острыми каблучками, идет наша англичанка.
— З-з-драст, Валентина Андреевна! Поехали с нами!
Валентина замедляет шаги.
— С удовольствием, но мне экзамены у выпускников принимать надо.
— Жаль, — притворно сочувствуем мы, откровенно радуясь при этом, что нам ничего не надо сдавать.
Кол Колыч смотрит в сторону и поддевает носком ботинка рюкзак. Ленка Гаврюшова, первая сплетница класса, уже все уши прожужжала нам о том, что между Валентиной и Кол Колычем «что-то есть». Вот и смотрит наш учитель в сторону, пытаясь обмануть бдительность воспитанников.
— Счастливого пути! — машет рукой Валентина.
Кол Колыч, забыв о конспирации, завороженно смотрит на ее розовую ладошку и не трогается с места.
— Пойдемте, Николай Николаевич, — дергает его за рукав Витька Егоров. — На электричку опоздаем.
В дороге наш педагог поет под гитару песни, по большей части лирические, протяжные, и часто вздыхает. А мы смотрим на мелькающие за окном деревья, лужайки, кусты — ослепительно зеленые и свежие, на разноцветные домики за окном, болтаем и постоянно хохочем, не потому, что видим или говорим что-то очень смешное, а потому, что молоды, здоровы, счастливы и жизненная энергия бьет в нас ключом, как вода в горячем кавказском ключе. Впереди купание в озере, ночевка в палатках, танцы под репродуктор, укрепленный на сосне. А что еще в шестнадцать лет надо?
На соревнования по туристской технике нас с Морковкой не взяли. Морковка — моя одноклассница. Настоящее ее имя — Лариса Морковина но так она числится только по классному журналу. Мы же вспоминаем об этом только тогда, когда Ларису Морковину просят к доске. А так: Морковка и Морковка. Лариска, как все толстушки, добродушна и поэтому не обижается.
Морковку не взяли на соревнования из-за ее пышных форм.
— Под тобой веревка может оборваться, — сказал Витька Егоров, только что избранный капитаном нашей сборной. — Оставайся и вари с Дашковой суп. — Он солидно откашлялся. — Это тоже ответственно.
— Гусь лапчатый, — сказала Морковка, — это под тобой оборвется! Сам и вари.
— У меня пальцы, мне мама не разрешает...
— А у меня их нет, — рассердилась Морковка. — Я тоже не варила. Я только яичницу с колбасой, когда бабушка надолго уходит.
— В суп надо класть мясо и картошку, — сказала я не очень уверенно.
— Картошку чистить долго, — решила Морковка. — Лучше макароны, они еще полезнее.
Мы достали из рюкзака три больших пакета макарон и высыпали их в ведро с холодной водой. Затем подвесили ведро на палку над огнем и стали ждать, когда макароны сварятся. Прошло некоторое время — вода в ведре помутнела, и со дна начали идти большие лопающиеся пузыри.
— Смотрика, — опасливо сказала я, показывая на пузыри, — а это что?
— Это они варятся, — Морковка сосредоточенно мешала в ведре деревянной палкой. — Скоро тушенку положим, она уже сваренная.
Тут сам сваришься, — я сорвала ветку и стала махать ею вокруг себя, создавая таким образом вентиляцию. Морковка, перевернула рюкзак и высыпала на траву десять банок тушенки. Я вспарывала их ножом, передавала Морковке, а та вытряхивала их содержимое прямо в ведро. Пустая банка летела через ее плечо. Скоро вся поляна за Морковкиной спиной покрылась раскореженными жестянками.
— Послушай, — Морковка нагнулась над ведром. — А он вылезать начинает...
— Пихай его назад! — я бросилась к Морковке на выручку. С супом и в самом деле происходило что-то странное. Макароны сильно разбухли, слиплись в скользкий серый ком и шевелились как живые. Толкаясь и пыхтя, они поднимались все выше и выше к предательскому краю ведра, выталкивая на своем пути нежно-розовые куски тушенки!
Мы с Морковкой пытались затолкать их обратно, но наши попытки были малорезультативны. Взбунтовавшиеся макароны, пузырясь, выползали из ведра и всей своей мокрой и вязкой массой обрушивались на огонь, который шипел, изги- бался многоцветными языками и отступал.
— Что же делать? — почему-то шепотом спросила Морковка. — Они ведь все вылезут!
— Может сорт не тот? Не для супа?
— А я почем знаю? — Морковка была готова зареветь.
Руки, щеки, голый живот ее были перепачканы сажей, я
взглянула на Морковку и начала смеяться.
— Ну, девочки, я смотрю у вас тут весело. Значит дела идут, —
услышали мы густой и бодрый бас Кол Колыча.
— Идут, — подтвердила я. — Только через ведро.
Кол Колыч подошел поближе, и выражение лица у него переменилось. С минуту он постоял, с недоумением глядя на то, что делается на костре, затем, как будто очнувшись, одним прыжком достиг ведра и схватил его за ручку. Обжегшись, он заскакал на одной ноге и выругался. Мы с Морковкой отвернулись и сде- лали вид, что оглохли.
— Ну вы и поварихи...— Кол Колыч, сидя на корточках, рассматривал черное от сажи ведро.— А еще женщины, девушки то есть...
Тем временем к костру начали подходить наши одноклассники. Во взмокших от пота футболках, уставшие и голодные, они обступали нас кольцом, жадно нюхая воздух. Дело грозило принять неприятный оборот.
Морковка первая оценила ситуацию и, продолжая приветливо улыбаться, незаметно отступала к кустам.
— Дура! — первым закричал Егоров.— Вредительница! — Его кулак угрожал Морковке.
— Тикаем быстро! — Морковка крепко схватила меня за руку.
...Отдышавшись, мы сели на траву. Морковка громко ревела, хлюпая носом и размазывая слезы по щекам.
— Сам он дурак! — рыдала Морковка.— Пускай ему Гаврюшова варит. Я сама видела, как он ее с вечера провожал...
— Ладно уж, — сказала я.— Не реви. Чего ревешь-то? Не тебя же провожал...
— Меня?! — Морковка яростно потрясла кулаками. — Да я бы!..
— Пошли лучше,— сказала я.— Мы к ним не вернемся. Рабы желудка.
И мы с Морковкой медленно побрели по тропе. День был чудесный. Солнце светило ярко. Птицы как ни в чем не бывало щебетали на деревьях, и, странное дело, наше настроение стало заметно улучшаться. А когда мы умылись и вдоволь напились холодной и чуть солоноватой воды из родника, набрали по букету свежих и пахучих ландышей, наши беды и несчастья вовсе съежились.
Мы повеселели и стали петь песни. Запевала их Морковка глубоким, грудным сопрано; в ней явно говорила малороссийская кровь ее певуний-бабушек, а я подпевала. Звучало это совсем неплохо. Птицы, не выдерживая соперничества, замолкали при нашем появлении.
Тропа, изогнувшись, вывела нас на песчаный карьер. Мы вскарабкались на его вершину и стали обозревать окрестности.
— Ух ты, красота-то какая... — выдохнула Морковка.
— Красота...
Мы стояли и смотрели, как воспаленно-красный лик солнца
катится к краю неба, блестит нежным зеркалом гладкая поверх- ность озера, как вызывающе стройны корабельные сосны невдалеке и как величественно выглядят на их фоне старые гранитные валуны в неровных родинках лишайника.
Мы стояли на вершине песчаного холма, и целый мир простирался перед нами. И в этом мире можно было совершить все. Добиться исполнения всех желаний, выбрать самого достойного любимого, лучшую из всех профессий, вырастить красивых и талантливых детей, надеть самые модные платья... Этот мир был длиною в нашу еще не прожитую жизнь.
Мир, простирающийся перед нами, был полон надежд.
Мы молчали и впитывали в себя этот тихий белый июньский вечер.
— Айда вниз! — крикнула Морковка и первая понеслась по обрыву, хохоча и падая, катясь кубарем по мягким песчаным бокам карьера. Мы бежали вниз, крича, смеясь и падая с голо- вокружительной высоты.
— Э-ге-гей! — кричала я, запрокинув голову так, что надо мной повисал весь голубой свод неба.
— Э-ге-ге-гей!!! — отвечало мне эхо, многократно усиленное и разноголосое.
— Мир прекрасен! — продолжала я.
— Мы будем счастливы!!! — вторила Морковка.
— Мир пре-кра-сен! — поддакивало эхо.— Вы будете сча-стли-вы-ы-ы! ..
Затем мы, обнявшись, шли по шоссе, и молодые шоферы под-
мигивали нам со своих высоких сидений, предлагая подвезти. Мы улыбались, отрицательно качали головами и шли дальше.
С краю дороги показалось большое деревянное здание. Мы подошли поближе и сглотнули слюну — здание умопомрачительно пахло молоком. Рядом с нами притормозил грузовик с цистерной, из его кабины выскочил высокий и крепкий муж- чина с черными усами. Он постучал в окно.
— Мария, открывай!
Из окошка выглянуло румяное лицо женщины:
— Сейчас, сейчас, только молока отолью.
Женщина вышла и вынесла черноусому большую алюминиевую кружку с молоком.
— Парное, — сказала она.— Только после вечерней дойки.
Пей.
Мы с Морковкой переглянулись и опять сглотнули слюну. Мужчина, не торопясь, достал из-за пазухи холщевый сверток, развернул его, достал аккуратно нарезанный хлеб, яйцо, сваренное вкрутую, и кусок розовой колбасы. Хлебнув из кружки, он положил кусок розовой колбасы на хлеб, почистил яйцо и стал есть.
Смотреть на все это стало выше наших сил. Рот был полон слюной, в животе предательски урчало, и есть хотелось так, как будто нас с Морковкой выпустили с голодного острова, где держали на одной воде не меньше месяца. Первой не выдержала Морковка.
— Ты как хочешь, а я пойду, попрошу.
— Неудобно, — я постаралась отвести глаза от куска колбасы, лежавшего на хлебе.
Морковка крупными шагами направилась к мужчине.
— Извините,— сказала она.— Но мы не ели с утра. Мы из лагеря.
Мужчина поднял на Морковку круглые глаза и, перестав жевать, испуганно спросил:
— Откуда?
— Из туристского лагеря, — пояснила Морковка. — Есть дадите?
— Пожалуйста, — смутился мужчина и подвинул нам бутерброд с колбасой.
Первой впилась в него своими крепкими зубами Морковка. — Дай половину! — я ухватилась за хлеб.
— Маша, иди сюда! Тут дивчины прибились голодные!
— Что? — в окне вновь показалось румяное лицо. — Седина в
голове, а все дивчины. Балагур!
— Да я серьезно.
— Надоел глупостями, — махнула рукой женщина, но увидев
нас, еще гуще залилась румянцем.
— Я сейчас.
Через несколько минут мы с Морковкой сидели на траве и за
обе щеки уплетали хлеб с маслом, сырые яйца, домашний деревенский сыр, запивая это восхитительное лакомство теплым, желтым молоком.
— Кушайте, дорогие, кушайте, — ласково говорила женщина.— Ишь, как проголодались. Сейчас еще молока вынесу.
Мужчина согласно кивал головой и с интересом поглядывал на Морковку.
— А почему вы от своих ушли? — спросила нас Мария, когда мы уже насытились и с наслаждением развалились на траве.
— Да так, — наморщила лоб Морковка.— Суп неудачно сварили. — И слово за слово рассказала всю нехитрую историю наших приключений.
Мария и шофер хохотали от души. Мария всплескивала руками, охала, стонала, почти всхлипывала уже и никак не могла успокоиться. А когда отсмеялась, то, вытирая мокрые от слез глаза тыльной стороной ладони, сказла:
— Вот так-то, девоньки. Ничего нет страшнее голодных мужиков. Вы это на всю жизнь запомните, пригодится еще.
— Ну, поехали, — сказал, вставая, черноусый. — Я вас до карьера доброшу, там пешком дойдете.
Мы с Морковкой сердечно попрощались с румяной Марией, забрались на мягкое кожаное сиденье машины и поехали.
С карьера свернули на знакомую тропу. В лесу пахло ландышем и вечерней свежестью. Мы немножко озябли.
— Ты знаешь, — Морковка повернула ко мне задумчивое лицо, — я поняла, почему у нас все макароны вылезли. Их надо было в кипяток бросать. Я вспомнила, как мама делает.— Нехорошо получилось. Мы с тобой сытые, а они голодные. Перед Кол Колычем стыдно, и Егоров задразнит.
— У Егорова глаза красивые, — неожиданно сказала Морковка. — Красивые, — согласилась я.
— И плечи...
— И плечи.
— Дурак он, твой Егоров!— разозлилась Морковка. — И уши торчат.
— И уши торчат, — вновь подтвердила я.
В лагере нас уже хватились. Кол Колыч молчал, но смотрел не сердито, а, пожалуй, благодарно — за то, что мы пришли и не заставили всех волноваться.
Егоров принес нам по миске супа.
— Ешьте, — сказал он. — Нам Гаврюшкина с Кол Колычем сварили, когда вы ушли.
Морковка отложила ложку.
— Спасибо, — сказала она. — Мы сыты.
Над лагерем стояла белая ночь. С большой поляны доносилась музыка и смех. Там был большой костер и танцы. Мы с Морковкой лежали в палатке. Нам было грустно. — А Егоров с Ленкой Гаврюшкиной ушел, — сказала я.
Морковка долго крутилась с бока на бок, била комаров, бормотала что-то себе под нос, а потом вылезла из спального мешка и куда-то ушла. Наверное, на большую поляну, убедиться, что Егоров танцует с Ленкой Гаврюшкиной и смотрит на нее сво- ими красивыми глазами. А может, Морковке просто захотелось пореветь в одиночестве.
Мне тоже не спалось. Над ухом тоненько пищал комар. Спальник пах костром и хвоей. Я начала считать размеренные, как ход будильника, унылые «ку-ку», но потом перестала. Зачем?
Впереди такая длинная жизнь...
1982