Каждый вечер его милый, родной силуэт медленно проступает, сгущается из полутьмы в углу комнаты. Он сидит под торшером в кресле в любимой позе: подогнув ногу под себя, покойно положив красивые смуглые, сильные, уже почти мужские руки на ручки кресла.
Смотрит прямо и просто. Ни укора, ни сожаления, ни вопроса, ни гнева — всё понимает. В самую душу смотрит добрыми карими глазами и молчит. Он её простил, но она-то себя не простила.
Верно сказано: любовь, которую мы скрывали — единственная боль, которая мучает нас. В первые же дни она заказала бронзовый медальон с его фотографией, обвитой прядкой его жёстких чёрных волос. Носила не снимая, рядом с сердцем. Наивно полагала: хотя бы так они вместе.
Однажды пришла ко мне на плановый врачебный приём — а в вырезе платья багровеет овальное пятнышко. Ожог. Нехотя призналась: раскаляла бронзовое тельце медальона на газовой горелке. Зачем? Чтобы жёг, как жгут воспоминания. Разве не в том предназначение этих нательных крошечных саркофагов? Это — подобие миниатюрной вериги, способ самобичевания. Заживёт ранка — снова наденет. Наморщив лоб, попросила совета:
— Может, натирать медальон чем-нибудь жгучим, кислотой какой-нибудь? Чтобы я ни на минуту не забывала.
***
Она может час и полтора смотреть фильм или читать книгу. И, очнувшись, не вспомнить ни одного лица, ни одного произнесённого, прочитанного слова. Всё это время пребывала в мире, где её мальчик был жив. Это расплата: при его жизни мало думала о нём, не думала вовсе, рос как сорнячок на обочине. Задохнулся без любви ещё до своего ухода.
Мучительно припоминает: кем, чем она жила в те годы? Да ничем. Варилась в котле ежедневных ничтожных событий, кипела в серой пене страстей, погружалась на дно, овощем всплывала среди крупы и лаврового листа. Какое-то помрачение сознания длиною в полжизни. Тогда те события казались уровня мирового масштаба, поглощали без остатка мысли, чувства, нервы, время. Только сейчас до неё дошло, что события те были ничтожны, ничтожны, ничтожны!
Да, так что там про беспощадное время? Оно, как сито, отсеивает и проявляет истинные ценности: что было настоящее, что шелуха. Что имеем — не храним, потерявши — плачем. Человек, о котором она не думала совершенно — сейчас за серпик его срезанного ногтя отдала бы весь мир. Хотя мир-то при чём, не вали с больной головы на здоровую.
Не проходит часа, чтобы не думала о нём. Он вытеснил всё, воскрес в её мыслях — но какой ценой! Видеть на улице компании его юных ровесников — гвоздь в сердце. Она опускает глаза и быстро идёт, почти бежит мимо. Ненавидит книги и фильмы про любовь — он-то не успел её познать. Вообще, ненавидит, когда беспечные люди наслаждаются жизнью. Ненавидит и желает погасить солнце.
Такое поведение называется руминацией. Бесконечное и бесплодное, едкое обдумывание и переосмысление прошлых мыслей и поступков. Снова и снова прокручивает в голове события многолетней давности, возвращается в роковой день, в ту точку отсчёта. Когда ещё можно было всё изменить и исправить одним словом, одним объятием, мимолётным ласковым прикосновением. А теперь поздно, всё поздно.
Она раскачивается на стуле, обняв себя за худые плечи, устремив в никуда невидящий взгляд. Дети по шажку учатся общению с окружающими — у неё обратный процесс. По шажку удаляется от них. Видеть людей всё труднее. Впрочем, она и не стремится, блуждает в своём сумрачном лесу, не отвлекайте её. Когда с ней заговаривают, гримаска раздражения проскальзывает на лице. Она и со мной говорит нехотя. С порога раздвигает губы в вымученной усмешке:
— Вот опять за рецептом. Сами поставили депрессию — сами и лечите. А эти ваши душеспасительные беседы — увольте. Мёртвому припарка.
Она запустила себя физически. Не принимает ванну, бельё меняет только когда напомнят. Пассажиры в трамвае, покрутив носом, отсаживаются от неё. Ей всё равно, что о ней думают и говорят. Какая теперь разница?
Вот так человек может исчахнуть, истаять, раствориться тенью, исчезнуть с лица земли. Запущен механизм скрытого «бархатного» самоуничтожения. Нужно что-то предпринять, вырвать из сумеречного мира, в котором она пребывает. Таблетки, уколы, стационар дважды в год — ни о чём. Целыми днями лежит лицом к больничной стенке.
Живое существо рядом — чем не соломинка? Я заговорил о котёнке или псинке — махнула вялой рукой: «Увольте, только этого добра не хватало».
***
Во дворе кто-то забросил на заснеженное дерево, на нижний сук детскую рукавичку — маленькую, потрёпанную. Такой никто и не хватится. Внизу скакала и лаяла стая собак — такими жизнерадостными пустобрехами могут быть только молодые глупые псы. Окружили меня, изо всех сил махали хвостами — того гляди отвалятся. Приглашали присоединиться к развлечению. На улыбающихся до ушей мордах читалось: ты большой, чего тебе стоит скинуть нам игрушку?
У варежки прорезался слабенький голос, она пискнула. Я отогнал собак, они, разочарованные, отбежали и лаяли на расстоянии. Пришлось приложить силу, чтобы отодрать прилепившуюся к ветке «варежку». Костлявые лапки тотчас намертво вцепились в рукав моего пальто. Кошачий скелетик, обдирая мне руки слабыми царапульками, дополз до воротника, забился под шарф на груди и продолжал пищать оттуда. Сигнализировал, чтобы я не вздумал лишать его тёплого убежища.
Он весил чуть больше ста грамм. При этом тельце сотрясала крупная взрослая дрожь — чувствовал даже сквозь пальто. И сразу перешёл на громкое благодарное мурлыканье — будто за пазухой завёлся, затарахтел крошечный трактор.
Вот куда мне его? На съедение моим мордатым троглодитам, воинственной кошачьей группировке, в количестве четырёх: Атосу, Портосу, Арамису и примкнувшему к ним Д, Артаньяну? Характеры у всех стариковские, отвратительные, вечно делят территорию. Не прекращаются ожесточённые боевые действия, шерсть клочьями по всей квартире.
***
И тут я подумал о пациентке. Шелковистое, сытое, благополучное животное было бы для неё чуждым, оскорбляло глаз. Ей подойдёт только такое же несчастное, сиротливое, запущенное существо.
Я отыскал в телефоне её адрес, это оказалось недалеко. Поднялся на четвёртый этаж. С трудом оторвал от шарфа, потом от рукава, потом от брюк комочек, который душераздирающе вопил — и опустил на дверной половичок. Подавил кнопку звонка и быстро поднялся на один лестничный пролёт.
Дверь не сразу открылась на ширину цепочки, потом цепочку сбросили. Женщина в халате стояла и смотрела на крикуна. Тот перемежал писк с мурлыканьем, тёрся о тапок, пытался вскарабкаться по чулку вверх, подальше от холодного бетонного пола. Нога в тапке стряхивала и отодвигала, отсекала его упорные поползновения, попытки прошмыгнуть в квартиру.
Дверь захлопнулась, котёнок остался. Пискнул пару раз — и уткнулся головёнкой в коврик. Уснул от неподъёмных впечатлений сегодняшнего дня. Ему нужно было собраться с силами. Возможно, ему снились собаки, он вздрагивал и терял равновесие, чуть не валился на бок. Я знал только малую часть его злоключений, с момента снятия с дерева. Это не считая явно печальных и бурных событий со дня его появления в этом суровом мире.
Слабая младенческая память ещё хранила воспоминания о тёплом материнском боке, шевелящихся рядом братьях и о сытном сладком молоке. А вообще мир — это был голод, горы белого скрипучего порошка, который обжигал лапки холодом. А ещё равнодушные чёрные башмаки, жар дыхания и оглушительный гром, который извергали и издавали зубастые чудовища величиной с дом. Ему ведь было не с чем сравнивать, поэтому он не роптал и воспринимал мир, каков он есть.
Он бы погиб, но в нём пищала и цеплялась сама за себя жизнь. Эту жизнь вдохнули в котёнка, не спросив его (как не спрашивают нас). Родился — живи, трепыхайся.
М-да, а с котёнком не сработало. Расстёгивая на ходу пальто, я стал спускаться. Нужно было водворить его в убежище из шарфа и идти домой. Тут дверь скрипнула. Женская рука высунулась, двумя пальцами ухватила котёнка за шиворот — и скрылась в квартире.
***
Она позвонила, чтобы посоветоваться насчёт кошачьего корма. И ещё имени для найдёныша. Я подсказал — Соломинка.
— Соломинка? Странная кличка. Ну пускай так.
Она сшила ему из старого клетчатого пледа шлейку и комбинезон с башмачками — чтобы при выгуле лапки были в тепле и сухости. Он в нём был похож на шотландца в юбочке. Все умиляются: какой умный котик. Когда устаёт — взбирается ей на шею и укладывается воротничком, греет. Она уже не спешит, как прежде, сухо распрощаться и покинуть кабинет.
Подолгу сидит и рассуждает о том, насколько животные лучше людей. Что бог не дал им развитого сознания — и слава богу. Вон, что-то хвалёный человеческий мозг не принёс людям покоя и счастья, оглянитесь вокруг.
Давно пора признать, что проект под названием Человек в очередной раз с треском провалился. А Бог, что Бог? Покачает головой, распахнёт настежь окно, проветрит планету, отскоблит от накипи. Сметёт в совок, развеет кучку скудного содержимого над седым океаном — и снова за кропотливую работу. Протоплазма, ДНК, клетка, динозавры…
— Эк, куда меня занесло, — будто просыпаясь, встряхнёт головой.
— Когда кот смотрит — будто сканирует мои самые потаённые мысли, даже жутковато. У него глаза хрустальные, бездонные. Всматриваюсь — там Космос, Вечность. Правда, не улыбайтесь.
Рассказывает, каким чудесным образом нашла Соломинку, правда, путается в показаниях. То будто бы спасла от дворовых собак (что недалеко от истины). То героически отобрала у злого мальчишки. То якобы подошла к контейнерам выбросить мусор — а там шевелится живое в коробке из-под торта. Искренне верит в то, что говорит. Оживление фантазий — это хорошо.
***
Как-то всплеснула руками:
— Ну вот за что, за что я его так люблю? Не могу спокойно пройти мимо, хватаю, целую…
И осеклась, точно при этих словах тумблер щёлкнул в её голове. Она помрачнела, задумалась, скомкала рассказ и быстро ушла. Спустя время увиделись на улице, недалеко от моего кабинета. Она слонялась, поджидая меня.
— Где ваш Соломинка? Он ведь обожает прогулки.
Отвела глаза:
— С ним нормально. А вы (замялась), не знаете, куда его можно пристроить в добрые руки?
— Давайте-ка вернёмся, поговорим.
Она села не снимая пальто, показывая всем видом, что рассиживаться не намерена. Оглаживала юбку на острых коленях, отводила глаза. Всё началось с вопроса: за что так любит кота? Вопрос гвоздиком ковырнул застарелую, только-только начавшую заживать и затягиваться рану: а мальчика своего почему не любила? И тотчас в ней встряхнулась и подняла головы задремавшая было гидра боли. Головы гидры качались на длинных ножках-шеях как поганки, по-змеиному шипели, светились белыми глазами.
***
Она ещё по привычке гладила кота — и отдёргивала руку будто от ожога. «А ты вот так походя гладила своего мальчика? Предательница, предаёшь его память». Забывшись, тыкалась губами в тёплый широкий кошачий лоб — и отшатывалась: «А ты целовала своего ребёнка?» Брала на руки кота — и тотчас сбрасывала. «Ты делилась теплом со своим ребёнком?» Нет, нет, нет. В тебе скопилось столько неизрасходованной любви, что сейчас выплёскиваешь её на кота?
Проклятые голодные вопросы толпились, галдели и вгрызались, желая насытиться ответами — а ответов не было.
Дошло до того, что она пряталась от кота, запиралась в туалете или кухне. Когда он, недоумевающий, обиженный, пытался проникнуть к ней — со смесью отвращения и жалости отталкивала ногой.
Соломинка сильно изменился: шерсть потускнела и свалялась, хвост волочился по полу, нижняя губа обвисла. Он не мог понять внезапной необъяснимой холодности хозяйки. Тут человеку-то не разобраться, не то что коту.
«За что такая немилость, хозяйка? Вроде не пакощу, мимо лотка не хожу. Обои не деру, даже когда ужасно этого хочется. Мяукну, дам три круга по комнате, поточу когти о старый валенок, поборюсь с ним в обнимку — и можно жить дальше. В сложные любвеобильные периоды жизни тот же валенок заменяет мне подружку. Эй, хозяйка, не молчи, скажи хоть, в чём моя вина?»
«В том, что ты жив и купаешься в любви и внимании. А мой мальчик ушёл».
***
У неё было воинственное настроение. Сразу отрезала:
— Нет смысла заменять любовь к человеку на старушечью привязанность к коту. Это не любовь, а жалкая подделка, эрзац, суррогат, — и жёстко заметила: — Напрасно вы подкинули мне тогда котёнка. Небось воображали, что поймали на крючок? Я ведь отлично видела, как вы прятались за мусоропроводом. За дурочку меня держите. Я вам не подопытная мышь, чтобы проделывать со мной ваши медицинские штуки.
Я обещал забрать Соломинку, но нужно время: оборудовать для него дома маломальский уголок. Уходя, «забыл» на столе, на видном месте эзотерический журнал — вынул из почтового ящика вместе с рекламной макулатурой.
Там было большая, на разворот, беседа со странствующим индийским монахом — садху. Лохмотья на костлявом теле, кровоточащие ступни, чёрные глаза жгут угольями — это тебе не пузатые бархатно-раззолоченные проповедники с ролексами и майбахами.
Она скептически относилась к подобным журналам, но тут монах говорил о душе. К душе она относилась с трепетом, не упоминала всуе. При мне как-то разнесла в пух и прах нашумевший фильм, который так и назывался: «Душа».
Фильм её настолько разозлил, что она на некоторое время покинула свой сумрачный лес. Тискала кулачки и патетически выкрикивала:
— Как скудно, бледно, мелко! Да что они понимают про душу? О ней нужно — сначала тихо, невесомо, бесплотно, а потом — необъятно, неисповедимо, гром небесный, небо разверзается, серебряные трубы! Ведь это — ДУША!
***
Я вернулся на следующий день с обещанной переноской. Она открыла, её шею грел Соломинка. У обоих были умиротворённые, покойные лица.
Обычно сухая и негостеприимная, на этот раз она накрыла чай. Вернее, покрикивала, указывая, с какой полки достать чашки, с какой — заварку. Она не спускала с рук Соломинку.
— До сих пор не могу отойти от прочитанного. Так просто, доступно, мудро — о переселении душ. Вы своим журналом про реинкарнацию, небось, хотели поймать меня на очередной крючок? Вообразили, что мною руководите, — она погрозила пальцем. — На самом деле мы все лишь орудие в Его руках. Вами руководили оттуда. Не странно ли, что именно вы подобрали именно этого котёнка?
Раздумывала вслух:
— Очень может быть, что в Соломинке нашла прибежище душа моего мальчика. Почему нет? Иначе как он окольными путями, через вас оказался именно у меня? Ах, не знаю, не знаю. Уверена в одном: ничто в этом мире не случайно.
Я пил жидкий чай и с удовольствием каялся: да, подбросил котёнка. И статью журнальную тоже подбросил. Главное, два одиноких существа снова обрели друг друга и счастливы — не знаю, надолго ли? Ведь в её голове по-прежнему шумит сумеречный лес. Но мы боремся, и прожит ещё один день, а самый лучший день — это сегодняшний, отвоёванный у болезни, и Бог родил человека не для страданий и смерти, а для жизни и счастья.
История помнит времена, когда безумие охватывало не то что отдельных пациентов, а целые государства и народы (вспомните гитлеровскую Германию).
И все вместе взятые психиатры и коты бессильны были что-либо исправить.
Мой рассказ, который, возможно, вы не читали: