В конце 80-х в среде советской интеллигенции появилась мода на высмеивание пролетариата. Интеллигенты тихонько подшучивали над невежественным рабочим классом, вплетая в свои остроты цитаты из булгаковского “Собачьего сердца”. Они шутили беззлобно, по-доброму. Однако в их шутках звучала давняя обида. При том, что эти самые интеллигенты в большинстве своем и были потомками советского пролетариата, ставшего вдруг мишенью для утонченных острословов.
Что же произошло в конце 80-х?
А произошло следующее. Режиссер Владимир Бортко снял черно-белую картину по повести Михаила Афанасьевича Булгакова, которой суждено было войти в число величайших произведений советского кинематографа.
Актуальность тирады Преображенского
Монолог профессора о разрухе прозвучал в то время, когда в стране начал воцаряться бардак, когда хотелось говорить о том, о чем раньше молчали, когда раздражение от коммунистических лозунгов достигло критического уровня.
Антикоммунистический угар, усталость от хаоса, ностальгия по советскому прошлому — все это впереди. А сейчас, на излете перестройки, советские интеллигенты грезят о “России, которую они потеряли”.
Семь профессорских комнат, богатый яствами стол и разговоры о высоком стали символом “потерянной России”, которую вдруг захотелось вернуть. Необразованный, нравственно недоразвитый Шариков — символом неприятного прошлого.
Сегодня уже никто не шутит над рабочим классом. Минули разрушительные девяностые, прошли относительно сытные нулевые. Настало время взглянуть на Преображенского иначе. Та ли это Россия, которую хотелось бы вернуть?
Профессор недалеко ушел от своего “незаконнорожденного сына”. Шариков мечтает “взять все и поделить”. Профессор полагает, что делить ничего не стоит, и в этом прав, однако понятия Преображенского о справедливости сомнительны. Идеальный мир в его представлении выглядит так: с одной стороны благоденствующее культурное меньшинство, с другой — косное большинство, занимающееся чисткой сараев.
Оба героя довольно примитивны в своих взглядах. И люмпен-пролетарий Шариков, и буржуазный консерватор Преображенский.
Но если Полиграф Полиграфович у современного зрителя вызывает сочувствие — своей нелепостью, трагичностью, неприкаянностью. То Преображенский — отнюдь. Слишком много в его словах апломба, надменности и барства — того, чего перестроечная аудитория не заметила.
Преображенский не любит пролетариат. Неимущие трудящиеся слои ему неприятны. Порою он напоминает не так ученого, как алчного купца-сибарита. У Булгакова он менее симпатичен, нежели герой непревзойденного Евстигнеева, и в одном из дискуссия с Борменталем заявляет:
Человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год, упорно выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.
Эти слова вполне органично сочетаются с приказом экспансивного профессора сжечь неугодную ему литературу, запретом произносить в его квартире имя Полиграфа Полиграфовича и уже упомянутым высказыванием о нелюбви к пролетариату.
***
Вся циничная тирада профессора, часть которой не вошла фильм, полностью