В большом доме тихо. Взрослые уехали в гости.
В зале, всеми забытая, огромная ель расправила усталые лапы. Необременённые игрушками, они вновь свободно и вольно раскинулись по сторонам. Повсюду на полу обрывки ярких фантиков, ореховые скорлупки, использованные хлопушки, тускло взблёскивающая золотистая мишура… Здесь же, когда-то такая красивая, но никому не нужная теперь, лежит тиснённая узорами обёрточная бумага. Её содержимое давно перекочевало в детскую, пополнив многочисленные ряды оловянного воинства, деревянных сабель, барабанов, фарфоровых красавиц и кукольных посудных сервизов. Завтра поутру ель уберут – это надо сделать до Крещения, таков обычай. Нянька Филипповна зорко следит за тем, чтобы он соблюдался. Ведь если пренебречь им, то полезут изо всех щелей нечистые, да так и останутся в доме век вековать.
В просторной кухне вечеряют: бонна и нянька пьют с кухаркой чай. На столе самовар блестит начищенным боком, теснит блюдо с горой румяных ватрушек. Все в капельках прозрачного сока, влажно поблёскивают на тарелочке тонко нарезанные лимонные дольки. Чуть поодаль чинно лежит огромная, отливающая синевой, сахарная голова. Кухарка Устинья откалывает от неё кусочки, складывает в стеклянную вазочку. Пятилетний Наум завороженно наблюдает за процессом, в тайне мечтая ухватить кусок побольше.
Бонна Анна Августовна (или АА, как называют её за глаза домашние) учит языкам и манерам тринадцатилетнюю Лизу, нянька Филипповна приглядывает за младшими – Софой, Наумом и Марьяшею.
Марьяша крутится неподалеку, она уже вдоволь наелась сладкого и теперь хочет обратно в детскую, к своим подаркам. Старшие барышни – Лиза и Наташа тоже заскучали, они с нетерпением ждут, когда же бонна закончит столоваться, и им можно будет уйти.
АА не спешит. Расслабившись в тепле, она аккуратно позёвывает, стараясь окончательно не сомлеть. Глядя на бонну, барышни перешептываются и тихонько смеются. Нянька степенно пьет из блюдечка чай, бросает на них неодобрительные взгляды.
Стараясь не шуметь, в кухню протискивается дворовая девчонка Акулька.
- Мне бы к барышне, - Акулька сопит виновато, косит чёрными цыганскими глазами на Лизу, прячет в руке неприметный свёрточек.
- Чего тебе? – стараясь не выдать своего возбуждения, нарочито медленно Лиза встаёт и направляется в сторону дворни.
Но бонна успевает первой. С проворством, не угадывающимся в ней, она неожиданно ловко выхватывает из рук девчонки свёрток.
- Отдайте, барыня, не ваше это. Христом богом прошу, отдайте, – Акулька валится на коленки, хватает бонну за подол чёрного бумазейного платья.
Не обращая на неё внимания, АА брезгливо рассматривает замусоленный свёрток и грозно вопрошает:
- Was ist da-a-a?!
Наташа равнодушно пожимает плечами. Лиза же, красная от жары и смущения, крепко зажмуривается, стараясь сдержать слёзы. Ей стыдно перед Наташей и обидно за себя - похоже, погадать на Крещение им не удастся.
Наташа приходится Лизе двоюродной сестрой. Ей уже пятнадцать лет, она знает все столичные моды и грезит о поклонниках и балах.
На днях у барышень вышел спор – существуют ли взаправду нечистые духи, дворовые, домашние и лесные. Наташа считала их вымыслом, она не верила в россказни темной безграмотной дворни. Лиза же старалась её переубедить, тщетно пыталась доказать обратное.
Уж она-то знает, точно знает, что неведомые иные существуют, что живут бок о бок с людьми.
Знает Лиза об иных не только из-за Софы. Ей самой довелось увидеть некоторых из таких существ, когда-то давно, в детстве. Пусть воспоминания про встречу с ними отрывочны, хаотичны, Лиза не сомневается – всё действительно было наяву.
Маленькой, Лиза сильно и долго болела, «совсем слабенькая уродилась», как говорила Филипповна. Метаясь в жару, она впадала в забытьё, а очнувшись, всегда видела перед собой то мать, то няньку.
Раз ночью Лиза проснулась в полной темноте, нянька похрапывала в сторонке, а рядом кто-то дышал сипло, тяжело. Над Лизой словно нависла тьма, давила на грудь, душила… Постепенно из неё проступило что-то огромное, волосатое, страшное. Красными точками засветились глаза на смазанном лице. Но вот скрипнула дверь – в комнату заглянула мать, и незваный гость исчез, будто его и не было вовсе. Сразу Лиза не поняла, кто был перед ней. Лишь потом, когда стала постарше, по сказкам да нянькиным побасенкам догадалась, что видела тогда чёрта.
И ещё выдался случай. Она чуть помладше Софы была, лет пяти. Наказали её, закрыли одну в детской. Дело шло к вечеру, и тени, льющиеся через окно, переплелись между собой причудливыми узорами, расползлись по ковру да по стенам. Лиза залезла с ногами на старое кресло, сжалась в комок. Стараясь не смотреть на подбирающиеся всё ближе тени, как могла успокаивала себя. Наверное, она задремала и не заметила, откуда появился старик. Он стоял совсем рядом. Одетый во что-то длинное и золотистое, словно балахон. Невысокий, седобородый. Он, улыбаясь, смотрел на Лизу, словно хотел успокоить. От неожиданности и испуга Лиза заорала так громко, что переполошила всех. А старик исчез.
С Софой же выходила особая история. Софа и сама была особенная. Она родилась на Касьяна, лютым февралем. Именины ей справляли раз в четыре года. С малых лет она боялась заходить в храм. По малолетству капризничала, рыдала, умоляла не брать её в то место. Став постарше терпела обедню без капризов, лишь цепенела под взглядами святых. Софа боялась их так сильно, что забывала дышать. Почти теряющую сознание девочку приходилось уносить на руках прочь.
Раз Софа спросила у Филипповны отчего деревенская лекарка страшная такая в церкви была – лицо чёрное, а на руках словно железные перчатки. Испугалась Филипповна, наказала помалкивать. Смекнула, что степенная добропорядочная вдова Любовь, слывущая чуть ли не святой, соблюдающая все обряды и праздники, помогающая в храме, припадающая к руке батюшки - на самом деле ведьма!..
- Was ist das?! – ещё громче вопросила бонна. Она уже успела развернуть свёрток и теперь брезгливо рассматривала странное содержимое: грязный обмылок с закопчённым осколком зеркала.
При виде этих предметов, кухарка ахнула, закрестилась мелко-мелко, забормотала молитву.
- Грех, грех-то какой! Поди прочь, окаянная, - замахнулась Филипповна на девчонку. – Вот возвернётся барин, я ему всё расскажу!
- Не надо рассказывать, нянюшка, - голос Лизы задрожал, но она справилась с собой и продолжила. – Я попросила Акулину раздобыть эти вещи.
- Но зачем? Wozu??
- Гадать собиралась.
- Нельзя сейчас гадать, барышня! – всполошилась кухарка. – Опасное время, самый разгул нечистых!
И следом накинулась на Акульку:
- Ты где взяла эту сквернь?
- В заброшенной баньке, что за Лысым оврагом. - отрапортовала та.
- Отчаянная ты девка, Акулина, - покачала головой нянька, - Не побоялась туда сунуться.
Акулина виновато засопела, благоразумно умолчав о том, что за смелось барышня посулила ей полтинник. И тут же зачастила, тараща глаза:
- Таким меня там страхом пробрало, Филипповна, таким страхом! Еле жива осталась! Огрела меня по спине лапа тяжёлая! Продрала когтями, почище чем у лешака!
- Тьфу на тебя, дурища, - прикрикнула нянька, – хорош брехать-то.
- Вот вам крест, правду говорю! Так драло меня по спине, так драло, быдто разорвать хотело. Насилу вырвалась, крестик помог, - перекрестившись, Акулька всхлипнула.
Ветхая шаль, в которую она куталась, и точно оказалась изодранной со спины.
- В прошлом годе, на Святки у Саврасовых дочь гадала, - вдруг вспомнила кухарка. - Люди сказывали, стала что статуя, вот чисто изо льда!
Филипповна шикнула на неё, да поздно – барышни наперебой запросили:
- Расскажи, Устинья, расскажи!
Даже Марьяша и Наум притихли, предвкушая сказку. Только Софа продолжала сидеть возле печки, и, казалось, ничего не слышала.
- Ну, рассказывай теперь, раз начала, - поджала губы Филипповна.
- Господам не понравятся ваши побасЁнки! Вы испугаете детей! – возмутилась бонна.
- Господам не пондравится, что кто-то пристрастился к смородиновке из ихних запасов! Градус там сильно большой!
АА вспыхнула, поднялась из-за стола, но барышни обступили её, обняли, зашептали:
- Матушка с батюшкой ничего не узнают. Мы им ничего не расскажем, правда же? Дорогая, давайте послушаем!
И бонна сдалась, грузно усевшись обратно к столу, принялась обмахивать платочком раскрасневшееся лицо.
- Старшая дочь Саврасовых странная завсегда была, – завела кухарка певуче. – Ихняя прислуга сказывала, что ни подруг, ни кавалеров у неё не водилось. А о прошлом годе, на праздники, надумала она гадать в бане на зеркалах. Да одна туда отправилась, никому ничего не сказала. Нашли её поутру – помертвевшая стояла посередь бани как статУя, что господа понаставили в саду. От зеркал одни осколки остались. Дворовые мужики, пока в дом её несли, еле сдюжили – такА тяжёлая стала! После отогрели барышню, водой освящённой обмыли – ожила вроде. Но совсем скажённая сделалась. Всё ищет кого-то, бродит по дому, как неприкаянная. И молчит! Ни слова больше от неё не слыхали. Зеркала её пугать стали. Девки божились, что вот пройдёт она мимо зеркала, а отражение замрёт и смотрит оттудова так жалобно, быдто просит о чём-то. Такие вот страсти!
- У нас в детской игоша живёт, - подала от печи голос Софа. – Он круглый и махонький, чуть побольше клубка. Лохматый, лица нет, только глаза видно – злые, красные, огоньками горят. И катается. Он меня покусал, помнишь нянюшка?
- Дворовый Журка тебя покусал, детонька. - Филипповна жалостливо смотрит на младшую барышню.
Вот ведь крест господам. Лицом уродилась – ангел пречистый: белокожая, ясноглазая, с длинными золотистыми волосами. А умом блажная, странная. И в кого только такая?
Восьмилетняя Софа всё понимает, вздыхает. Она привыкла, что никто не принимает на веру её слова. Привыкла и больше не рассказывает о том, что видит вокруг.
Но вот опять не удержалась.
После недавнего случая со страшным сном Софа даже поклялась себе, что никому более не станет рассказывать о своих видениях. Даже ладонь порезала для зарока.
А приснилась ей тогда Нюшка – дворовая девчонка, утонувшая минувшим летом на Купалу.
Нянька говорила, что она венок хотела поймать, сунулась в реку за одним – а там глубина. Разом ушла под воду, и всё. Мужики потом баграми дно проверяли – не нашли. А дворовые шептались - водяной забрал.
И вот осенью, ровнехонько на Успение, приснилась та Нюшка Софе. Стоит чуть поодаль, на дворе за амбаром и манит Софу к себе. Будто сказать что-то силится, а изо рта вместо слов - пузыри да комья тины с улитками. По лицу нити зеленые - ряска, а вместо глаз – дыры! Так ничего и не сказала, только Софа откуда-то поняла, что нужны Нюшке её, Софы, глаза! Свои-то рыбы да раки выели. И обещает Нюшка за этот дар играть с Софой, как раньше. И машет Софе рукой – мол иди сюда, поближе, иди…
Сильно напугалась Софа, плакала, няньке свой сон рассказала. Филипповна её святой водой умыла. Свечкой церковной перед лицом поводила. Да толку… Стала Нюшка каждую ночь в снах приходить. И исчезла только после того, как Софе под подушку полынный пучочек положить догадались, от утопленниц да водяных оберег.
Теперь же у Софы есть новый секрет - про сороку, что повадилась каждую ночь в окно стучать. Подлетит и клювом – тук да тук, мол, отвори, впусти.
На дворе морозно, окошко детской всё узорами изукрашено. Софа разглядывает причудливую вязь, дышит осторожно, рисует пальцем кружочки. А сорока снаружи смотрит на неё да клювом постукивает, просится в дом.
После уже Софа сороку эту в людской видела. Мелькнула та мимо да под лавку залетела. И заворошилась там, зашуршала чем-то. И ведь не заметил никто, только она. Софа посмотрела потом, посветила себе свечкой – ничего, одна паутина да пыль. Лишь на полу следы птичьи.
А в скорости стала жаловаться кухарка на помощницу свою - что вялая стала, полусонная и работает плохо. А ест в три горла, не напасешься еды.
Помощница та как на Софу взглянет - так облизывается. Губы у неё ярко красные, раздутые, кожа натянута так, словно вот-вот лопнет. И глаза странные, и ноги вроде птичьих. Да только большие, сморщенные, когтистые. Ходит босиком, постукивает по полу – цок да цок, цок да цок...
Взрослые не замечают, но Софа знает, что нехорошее случилось с бабой той.
Знает, что это удельница, сорокой в дом пробравшаяся, вселилась в неё и собирается теперь всех извести.
Но говорить про это боязно.
Да и надо ли?
Вдруг накажут, или больной сочтут, в кровати лежать заставят, станут доктора звать.
Трещит огонь в печи. Плавятся полешки. Тепло. Сонно.
Выстрелил уголёк, раз, другой – это домовой сердится, что засиделись за разговорами.
Спать пора.