Когда мечтатель проснулся, или Маленький император, с которым я рос

Или я извлёк другой важный урок:

сколь убогим и нелепым

выглядело одиночество

в глазах любви?

И уяснил обратную сторону

этого открытия: мне суждено

вечно отвергать любовь?

Юкио Мисима, «Исповедь маски»

Глава I

Самое раннее серьёзное переживание произошло со мной в девять лет. Я стоял под козырьком школы и ждал отца, моё сердце билось, как никогда раньше. Тогда я впервые познал одновременную игру нескольких переживаний: страх, извращённое желание скорого наказания и странное волнение. Неприятный тёплый дождь так и норовил оставить на мне след. Каждая капля, падая на землю, становилась маленьким фонтанчиком, его частички долетали до моих широких школьных брюк. Но я не спешил отодвинуть ногу, напротив, заворожённо наблюдал за этой картиной, сам не понимая, что в ней привлекательного. Так я неосознанно отвлекал себя от предстоящей отцовской взбучки. Мне нравилось слушать, как не долетавшие до земли капли сильно бились об козырёк, повторяя ритм моего сердца. В телефонном разговоре с классным руководителем отец пообещал как следует проучить меня, негодника. Я знал, что так всё и будет, не в первый раз, но виноватым в произошедшем себя не чувствовал.

Драку затеял не я, может, потому и проиграл в схватке с пятиклассниками. Ссадины на лице, грязные брюки, да и в целом жалкий вид. Я был уверен, что от отца получу больше, хотя бы потому, что проиграл. И был готов к приговору. Мне было всё равно, что брюки мокнут под майским дождём. Это маленькое зрелище отвлекало меня от неизбежного. Прошло минут двадцать, прежде чем я услышал голос отца.

– Быстро сел в машину, трус! – зашипел он.

Это было первое, что я услышал тогда от него.

Покорно, не поднимая головы, я зашагал по следам отца к машине. И думал, стоит ли искать защиты у матери, или она, как обычно, скажет, что отец прав и ему виднее. Всю дорогу до дома отец молчал, а когда доехали до двора, тихо, но грубо сказал: «Вышел из машины и поднялся домой!»

Я обречённо зашагал в сторону своего подъезда, не дожидаясь, пока отец припаркуется. Не захотел подниматься на лифте и медленно считал одну за другой ступеньки до восьмого этажа. Оттягивал встречу с матерью, хотя знал, что и за это мне прилетит. Спустя почти десять минут я стоял перед дверью квартиры – она была открыта. «Значит, отец дошёл первым», – подумал я, вошёл и начал медленно разуваться.

– Вот и он, явился. Я уж было думал, что сбежал. Иди, полюбуйся на своего сына, – встретил меня отец, подзывая маму.

Я нарочито медленно снимал обувь, чтобы не встретиться взглядом с глазами родителей. Мама, выйдя из кухни, посмотрела на меня жалостливо и беззащитно.

– Мой руки и садись за стол, – сказала она тихо и вернулась на кухню.

– Да, и попробуй что-то не доесть. После – жду тебя в кабинете, – вмешался отец, шагая в сторону своей комнаты.

Есть не хотелось, аппетита из-за нервного ожидания не было, но страх перед отцом взял своё, и я доел макароны с котлетами. Глотая один кусок за другим, я думал, что мама, воспользовавшись случаем, положила в мою тарелку больше обычного. В другой день я мог сделать ей за это замечание и отказаться от еды вовсе.

Я так быстро слопал обед, что почувствовал тяжесть в желудке. Решив, что это часть наказания, пош ёл в кабинет, где застал отца за рабочим столом. Я любил бывать в этом кабинете, но в отсутствие его хозяина.

Высокие потолки и длинные книжные шкафы наполняли комнату атмосферой библиотеки. В кабинете было пять таких шкафов, и все заполнены. Больше половины книг достались отцу от дедушки Алихана, они оба были военными. Деда я боялся больше, чем отца.

Каждое лето мы ездили к нему в Дагестан. У папы была огромная кавказская семья, и каждое лето на даче дедушки собирались дети, внуки, соседи, друзья. Вроде идеальная картина, но для меня каждая поездка в Дагестан в детстве была стрессом. Местные ребята называли меня обрусевшим и мало со мной контактировали, я им казался смешным и жалким. Дед заставлял меня играть с ними. Ему не нравилось, что я не могу найти общий язык с дагестанцами.

У дедушки было четверо детей, мой отец был третьим ребёнком и единственным, кто жил не в Дагестане. Деду Алихану это не нравилось, но, видя, что у сына дела идут в Москве хорошо, возразить не смел. Всё-таки было чем гордиться.

Единственное, что мне нравилось в летних поездках в Дагестан, – моя бабушка и двоюродный брат Алимурад. Мы с ним были похожи: оба жили в своём выдуманном мире и были слабы перед миром реальным. Я был ненамного старше него, всего на пять месяцев. Алимурад – сын моей тёти Раисат. Женщина она была неприятная, резкая и грубая, любила оскорблять мою маму, но о родственниках – либо хорошо, либо никак.

Наша семья всегда была сдержана в выражении чувств друг к другу. Мне всегда казалось, что больше всех на дедушку Алихана была похожа именно тётя Раисат. Старик всегда был грубым и угрюмым, ни один из внуков без острой надобности к нему близко не подходил. Меня и Алимурада всегда отправляли звать дедушку к столу. Взявшись за руки, мы в страхе шли на второй этаж и тихо стучали в дверь кабинета дедушки.

– Что вам? – голос дедушки был низким и прокуренным.

На любые наши вопросы он отвечал резко. Может, ему нравилось держать нас в таком напряжении, или он не понимал, как мы его боимся.

– Дедушка, все ждут тебя внизу, – говорил я тихо, словно мышь, пока мой боевой товарищ прятался за спиной.

– Передайте своей бабушке, чтобы не доставала. Скоро спущусь, – не отрывая взгляда от своей писанины, бурчал дед.

Доставать его могла только бабушка, полная противоположность деда. Рядом с ней я всегда попадал в другой мир, где тебя любят за то, что ты есть. Она была абсолютно светлым и тёплым человеком, который, несмотря на окружающих её людей, не пропускал внутрь себя ни злости, ни ненависти. Дедушка придавал её образу в моём сознании особую яркость – в сравнении с ним она была святой. Она умерла, когда мне было пятнадцать – возраст осознанной оценки человечности.

Страх, который я испытывал, открывая дверь отцовского кабинета, был в разы сильнее, чем тогда, перед дверью дедушки. Я прошёл почти всю комнату и встал напротив стола. Отец был из людей, любящих, чтобы вся мебель в комнате располагалась у стен, оставляя центр для чего-то особенного, неизвестного. Он не спешил отвлекаться от своего занятия.

– Почему эти мерзавцы избили тебя? – после нескольких минут молчания решил прервать тишину отец.

– Я не виноват, – в жалком желании оправдаться ответил я.

– Я не спрашивал, виноват ты или нет. Почему они тебе избили? – тон его голоса стал жёстче.

Он всегда так делал: сначала отчитывал меня с напускным равнодушием, но стоило мне открыть рот, вопрос тут же повторялся, но уже в грубой форме.

Услышав, как он кричит, я сорвался и, рыдая, доложил всё.

– Они издеваются надо мной в школе. Подходят и пристают во время перемены. Я ничего не делаю, честно. Я не вру! Я не виноват! – в слезах и соплях заверял я.

– Виноват! Виноват, что позволяешь так относиться к себе! – кричал отец.

Я весь съёжился и искал слова, чтобы оправдаться.

– Их вон сколько было, а я один! – ответил я голосом, полным жалости к себе.

– Почему мне не сказал, что тебя задирают? – он снизил тон.

– Боялся, что, узнав, ты поругаешь меня, что сдачи не давал, – всхлипывал я.

– А почему ты не дал им сдачи? – уже спокойно спросил он.

– Ну, пап, их вон сколько, а я один! – я пытался надавить на его жалость.

– Если бы тебя сегодня так сильно не избили, и дальше продолжил бы молчать и терпеть?

– Я не знаю, – с опущенной головой ответил я.

– Мне трусливый сын не нужен! Завтра же дашь им всем сдачи! Иначе пеняй на себя. Марш за уроки теперь! – бросил отец, возвращаясь к своим бумагам.

Его взгляд всегда был серьёзным и тяжёлым. Веселиться он не умел, в шумных компаниях давил из себя улыбку, которая тут же исчезала, был максимально сдержан в проявлении тёплых чувств. Сдержанной и строгой была и его внешность: высокий рост, вечная худоба, тёмные волосы, карие глаза, острые черты лица. Несмотря на это, его облик нельзя было называть типично дагестанским, было в нём что-то иноземное. Я был практически полностью похож на него, за исключением глаз: они были мамиными.

Выйти из его кабинета, легко отделавшись, для меня было счастьем, а осознание всей тяжести миссии, которую он взвалил на меня, пришло ко мне ночью.

Я плохо спал всю ночь, думал, как именно буду бить своих обидчиков. В том, что их побью, сомнений не оставалось: был приказ. Но мне не сказали, как этот приказ исполнить, и от этого я переживал. По дороге в школу на следующий день отец напомнил мне о предстоящем задании.

В школе я пытался уловить момент для мести, но увы, обидчики обходили меня стороной после вчерашнего скандала с директором и вызовом родителей в школу.

В ожидании чего-то страшного я просидел все уроки. Понимая, что миссию я провалить не могу, а отец скоро приедет и потребует отчёт, я набрался смелости, нагнал в коридоре главного задиру и ударил его. Удар оказался сильным: в него я вложил всю свою обиду и страх перед отцом. Ребята в долгу не остались и побили меня в ответ, но, к счастью для меня, нас заметила учительница и быстро разняла. После исполнения принудительной мести я понял, что, оказывается, всё это время мог дать сдачи, но почему-то боялся.

Заметив отца во дворе школы, радостный, подбежал к нему и сообщил о возмездии.

– Я ударил его! Я их побил! – кричал от радости я.

Страх перед отцом куда-то исчез, чувство исполненного долга притупил его. Да и сам отец довольно мне улыбался.

За ужином отец рассказал матери про мою победу и про эффективность его метода воспитания. Неизвестно, нравился ли ей такой метод или нет, она предпочитала просто молчать и слушать. Я чувствовал, что исполнил свой сыновний долг, и был этим доволен. Спустя много лет, анализируя эти события, я понимал, что пошёл на поводу у страха перед отцом против своей совести. Более того, он мне внушил, что голос моей совести – дело неправильное, то, что отец в очередной раз назовёт трусостью.

Довольный моей неожиданной храбростью, отец позволил мне после ужина посидеть в его кабинете. Оказывается, он знал, что я люблю бывать там, но игнорировал это. Копаясь в шкафах, я нашёл большую цветную книгу «История, жизнь и культура Японии». Открыл её, и попал в удивительный мир. С рисунков на меня смотрели очень бледные люди, их костюмы отличались от тех, что я привык видеть. Их оружие казалось чем-то величественным и недосягаемым. Тем вечером я открыл много новых слов для себя: самурай, катана, кимоно, но больше всего мне понравилось слово император.

Я весь вечер читал книгу про Японию, поглощая её культуру. Большое впечатление на меня произвела история самого молодого императора Японии: ещё ребёнком его короновали и готовили к правлению, а в пятнадцать лет он полноценно управлял страной. Я читал и восхищался. Быть самым главным человеком в стране, тем, чьё мнение крайне важно, иметь тысячи слуг – всё это мне, девятилетнему, казалось невероятным. Было удивительно осознавать, что такое возможно в этом мире. Стать императором я не мечтал, но очень хотел стать лучшим другом такого человека.

Той ночью ко мне во сне впервые явился Маленький император. Он был в одеждах, которые я увидел в книге: яркие, шёлковые, красивые, подобающие его статусу. Моё внимание привлекла вышивка на кимоно – это была птица, вышитая золотыми нитями. В руках император держал то самое оружие, что приглянулось мне в книге. В маленьких руках катана, предназначенная для взрослого, смотрелась нелепо и странно. Лица его я не видел, оно было размыто.

В библиотеке я зачитывался, однако в школе учился неважно, не любил это дело, исправлял или получал оценки в момент, когда интуитивно чувствовал, что отец вот-вот вспомнит про мою учёбу. Ему было важно, чтобы я учился хорошо: главным был результат, а процесс его мало интересовал. Мама, бывало, рисовала мне хорошие оценки, чтобы не огорчать отца. Ругать меня она не умела, да и не боялся я её и потому с возрастом перестал заботиться об оценках: я уже знал, что мама решит эту проблему и покажет отцу то, что он хочет увидеть.

Вместо учёбы меня интересовали люди, нравилось знакомиться и узнавать, как они живут. В моём дворе было не так много людей, но все они были до дотошного правильными, такими же, как моя семья. После встречи с Маленьким императором мне захотелось видеть иное. Другой мир мне открыл мальчик из соседнего подъезда.

Впервые я его увидел в нашем дворе холодным ноябрьским утром, когда мама отправила меня в магазин за хлебом. Он стоял на улице в одной майке и брюках, наспех надетых наизнанку. Он пинал тощей ножкой кирпичи, лежавшие около подъезда. Его обувь была старенькой и потёртой, где-то уже расклеилась. Я, как заворожённый, смотрел на эту картину: он продолжал пинать несчастный кирпич, а его обувь всё больше и больше расклеивалась после каждого удара.

Я понятия не имел, как реагировать, но чувствовал, что он это делал потому, что не знал, что именно нужно делать. Я застыл, его действия ввели меня в некий транс. Удар, второй, третий… он не видел меня, а я не видел ничего, кроме ударов его ножек. И так продолжалось несколько минут. Подул сильный ветер, который потревожил его ритуал, внезапный холод отвлёк его, и он заметил меня. Мне стало неловко, будто я следил за чем-то запретным, увидел то, чего не должен был.

Только тогда я заметил, как он мелко дрожал – холод был пронизывающий, а он в одной майке, будто сбежал из дома в том, что было. У него был жалкий вид, мне хотелось его согреть и накормить. Кисти рук в синяках, сальные волосы – судя по внешнему виду, он не купался недели три. Сухие треснувшие губы и глубокие, полные непонимания происходящего, тёмные бусинки глаз. Его лицо на долгие годы стало для меня олицетворением человеческой несправедливости.

Не отводя от него взгляда, я молча прошёл мимо.

После этого я долго не видел мальчика. Я по-взрослому избегал встречи с ним, хотя вообще не был уверен, увижу ли когда-нибудь ещё. Как ненормальный, залетал и вылетал из подъезда, представляя, что проскочу и не увижу в этот раз того, чего не должен был.

С той встречи прошло две недели, и я уже не надеялся увидеть мальчика в стареньких ботинках. Но однажды, возвращаясь домой из школы, я увидел его в дверях моего подъезда. Он стоял, опустив голову, словно задумался о чём-то. Я медленно подходил к подъезду, боясь, что он ждёт именно меня. Несмотря на мои старания, он заметил, как я крадусь. Я стоял в паре метров от него.

– Привет, а я тебя ждал, – выпалил он.

Эта встреча и его слова мне не показались чем-то неожиданным, напротив, это было делом времени. Но я не подумал, как буду себя вести в таком случае.

– Привет.

– Меня зовут Кирилл, а тебя как?

– Артур.

– Я с соседнего двора, ну прям очень с соседнего. Ты видел меня несколько дней назад. Помнишь?

– Да, помню. Ты ко мне пришёл?

– Да, в моём дворе скучно, давай поиграем вместе?

– Я только со школы. Сейчас закину сумку домой и постараюсь выбраться.

– Хорошо, буду тебя ждать внизу. У тебя мячик есть погонять?

– Да.

Я поднимался домой и молил невидимые силы, чтобы отца не было дома. Иногда он возвращался домой с работы раньше прежнего, и тогда мои планы погулять во дворе накрывались и приходилось сидеть за уроками.

Одна, вторая, третья ступенька. Быстренько постучал. Послышалось шуршание тапочек мамы. «Хоть бы папы не было, хоть бы его не было дома!» – продолжал молиться я. Дверь открылась, и я резко забежал в дом, мимо мамы прямиком к кабинету отца, дверь была закрыта. Значит, не пришёл. Ура!

– Мама, я щас переоденусь и пойду. Во дворе мальчик меня ждёт с мячом, – впопыхах переодеваясь, предупредил я.

– Что за мальчик? Покушай хоть, со школы же. Голодный, наверное, – мама ходила за мной, пытаясь отговорить.

– Не-е, мама, не голодный. Честно! Там ждут, спешу, – продолжал я в поисках мячика.

Найдя мяч, я побежал обуваться. Мама выбежала из кухни с небольшой бумажкой, а внутри был бутерброд – хлеб с колбаской.

– На, поешь по дорожке, раз такой занятой.

– Мама, сделай и моему товарищу тоже, не могу же я один есть, –скомандовал я, недавно отказавшийся от еды.

Она смотрела на меня несколько секунд. Взгляда я не понял. Потом пошла за вторым бутербродом.

– Вот, на. Приятного аппетита. Далеко от дома не отходи.

– Да мы здесь во дворе будем.

Кирилла очень удивило, что я вышел с перекусом для него. Мы сели на скамейку и съели бутерброды в два укуса.

– Какая вкусная колбаса, никогда такую не пробовал.

– А какую пробовал?

– У нас колбаса редко дома бывает, а та, что бывает, на вкус не такая.

– Скажи маме, чтобы покупала такую.

– Эта колбаса, наверное, дорогая. Мама говорит, что у нас денег немного.

Мне хотелось перевести разговор на другую тему. Кирилл будто открывал дверь в комнату, о которой я не хочу знать.

– Закончил? Пойдём поиграем. А то скоро папа вернётся.

– Твой папа строгий?

– Не любит, когда я занимаюсь не учёбой.

В тот день мы с Кириллом играли во дворе допоздна. Отца, на мою удачу, задержали на работе, а мама не спешила звать домой. Она была хорошей мамой, когда его не было дома. Наверняка хотела, чтобы я вдоволь наигрался. Впервые я почувствовал дикую свободу – опьяняющее чувство. В девять лет я впервые сделал так, как сам захотел: играл на улице до полдесятого вечера, забыв про уроки, про маму, про страх перед отцом. Мне нравилось это чувство. Казалось, я был лучше маленького японского императора.

Я успел вернуться домой за полчаса до отца, мама пообещала, что это останется нашим с ней секретом. У меня впервые был поздний ужин.

– Мама, а деньги очень важны?

– Да, они важны, но они не самое главное в жизни.

– Кирилл, сказал, что он никогда не ел колбасу, как у нас. Сказал, что она, наверное, дорогая и что его мама не сможет купить такую.

– Мир людей так устроен, милый. У кого-то есть деньги, а у кого-то нет.

– Значит, у нас есть деньги. А почему они у нас есть?

– Твой папа очень умный, образованный человек, он на хорошей работе, у него хорошая должность. И всё это даёт ему много денег.

– Значит, папа Кирилла – неумный, необразованный человек, у которого нет работы и должности?

– Получается, так.

Тот вечер стал для меня открытием. Впервые я осознал свободу, силу собственного выбора, а ещё мама открыла мне мир людей: слабых и сильных, богатых и бедных, умных и не очень.

Кирилла же я больше не видел. Как позднее стало известно, он рос не в самой благополучной семье. Мать Кирилла после смерти мужа на фронте осталась совсем одна с ребёнком на руках, пока не встретила мужчину себе под стать, тоже фронтовика. В свободное от бутылки время он издевался над пасынком, жестоко избивал и выгонял из дома, желая избавиться от прошлого новой возлюбленной. В день, когда я его заметил, отчим в очередной раз выгнал его из дома. Спустя пару недель после нашей последней с ним встречи отчим в пьяном угаре убил Кирилла, ударив статуэткой Ленина по голове.

Я плохо понимал, что такое смерть, и насколько ужасной и долгой была она для Кирилла, но понимал, что больше его не увижу. К отцу приходили коллеги из внутренних органов и рассказывали про это дело. Про то, что никто не спешит с его расследованием, что матери убитого ребёнка это абсолютно не нужно: погоревала пару дней и вернулась к бутылке вместе с убийцей своего сына.

В один из вечеров дядя Саша, занимавшийся этим делом, в кабинете отца рассказывал, что оно вряд ли сдвинется с места, ведь всем всё равно.

– Жалко ведь пацана, – докуривая сигарету, вынес вердикт отец.

– Да, жалко, но ведь и отчим – фронтовик, войну прошёл, считай, герой. Всякого на войне повидал, вот и пить начал, –– сказал дядя Саша.

– Что ваши говорят?

– Говорят, фронтовика не трогайте. Думаю, на этом дело и закончится, подадим как несчастный случай.

Тогда, услышав этот разговор, я понятия не имел, что был свидетелем преступления. С годами, переосмысливая ценность жизни и предназначения человека, часто задумывался, для чего родился Кирилл, если он тут никому не был нужен, и почему он должен был умереть таким ужасным образом? Что значила для мира его небольшая жизнь? Ведь он был обузой для всех, даже для собственной матери. Человек-помеха, он всем мешал, хотя ничего плохого не делал, просто жил, как и все другие.

В его смерти виноватым я считал себя. Видел синяки на его руках, но понятия не имел, что так всё закончится. А будь я смелее, опытнее, шустрее, мог бы предотвратить трагедию. Смерть Кирилла стала моей первой серьёзной душевной болью. Внутри что-то сжималось в надежде, что вечность отзовётся на мои страдания. Казалось, чем сильнее я буду грызть себя, тем сильнее вечность будет жалеть меня и захочет вернуть погибшего.

В ночь, когда я узнал о смерти Кирилла, ко мне во второй раз явился Маленький император. В этот раз его лицо обрело чёткость и стало чем-то похоже на лицо убитого Кирилла. Эта была нетипичная для японца внешность: маленькие, чёрные как уголь глаза, бледная кожа, тонкие губы и маленький нос. Черты императора были какими-то неуловимыми, они как бы были и одновременно нет. Вот он что-то говорит, и я вижу его губы, рот, но стоит ему закончить речь, рот будто исчезает и остаются только глаза.

– Смотри, этим оружием я убил всех своих врагов. Теперь меня все боятся, – гордо заявил мне Маленький император.

– Ух ты! Дашь подержать? – восхищённо попросил я.

– Это оружие императора, никто, кроме меня, не может его держать в руках. Оно очень острое, а ты, мальчик, слишком мал и глуп, чтобы справиться с таким мечом! – сурово, насколько ему позволяла детская миловидность, ответил он мне.

– Но ведь ты тоже ребёнок? – удивился я, ведь он был не старше меня.

– Да, но я ещё и император, – с тем же горделивым видом ответил гость.

– Ты можешь сделать так, чтобы эти задиры оставили меня в покое?

– Я император, я всё могу! Обязательно их накажу! – уверенно сказал он.

Многообещающий сон прервала мама, сообщив, что пора собираться в школу. Одеваясь, я рассказал про свой сон: про Маленького императора, про его обещание избить моих обидчиков. Она слушала и повторяла: «Это был всего лишь сон».

Лучшего друга, с кем бы я мог поделиться этим сном, в школе у меня не было. Был мальчик, который общался со мной, когда ссорился со своим постоянным другом. Сон про Маленького императора выпал как раз на период нашей временной дружбы. Я рассказал ему обо всём: про горы Японии, про их невероятные костюмы, но подробнее всего рассказал про ночного гостя.

– У него был такой большой клинок! Он обещал наказать всех, кто меня обижал, – возбуждённо рассказывал я другу.

– Ты серьёзно веришь в это? Это же сон, – с издёвкой в голосе настаивал он.

Мне не нравилось выражение «Это всего лишь сон» и безверие в императора. Это безмерно меня обидело:

– И что с того, что во сне? Со мной общался император целой Японии, такой же мальчик, как мы с тобой, но император. А ты просто завидуешь, что он не к тебе пришёл.

– Чудила ты, вот и обижают тебя, – сказал он мне и пошёл прочь.

Со мной он больше не заговаривал. Если и ругался со своим постоянным другом, в качестве замены ему использовал мальчика из параллельного класса. Но задиры решили оставить меня в покое – тогда я думал, что это произошло благодаря обещанию Маленького императора, спустив на нет мою решительность дать им отпор.

В следующем сне я рассказал невидимому другу, как его воспринимают в реальном мире. На этот раз он был одет не в такие яркие одежды. Он был чем-то занят. Подойдя ближе, я заметил, что император стругает тонкую ветку.

– Что ты делаешь? – медленно подойдя к нему, спросил я.

– Стрелы, – не отвлекаясь от работы, ответил он.

– Для лука? А в кого стрелять? – с любопытством допытывался я.

– Конкретного человека нет. Врагов много, всегда должен быть готов, – он говорил, а я не понимал, кому нужна смерть маленького ребёнка.

– А почему ты думаешь, что у тебя есть враги? – осторожно спросил я.

– Всё просто: я император, у меня есть народ, власть, ответственность, право выбора и своё мнение, которое может не совпадать с мнением других важных людей, – отвечал он монотонно.

– И чем опасно тво мнение? Почему тебя за это должны убить? – спрашивал я, понятия не имея, о чём говорил Маленький император.

– Моё мнение – это история и вопрос будущего всего народа, – холодно ответил он.

Для того, кто не имел собственного мнения, было странно слушать Маленького императора и вникать в смысл его слов.

Во сне к людям приходят разные личности, некоторых они ждут, других и вовсе не ожидают. Взрослея, я задавался вопросами о встречах с кем-то в другом измерении. Например, отчего, проснувшись, человек не думает: «Почему?». А ведь он понимает и чувствует существо, что явилось к нему во сне. Сон – явление слишком короткое, чтобы впитать глубину и боль слов и чувств, которыми делится ночной гость. Почему же тогда беседы во сне ведутся легко и просто и часто – на уровне телепатии? Что формирует эту сильную ментальную связь с гостем, который находится в сознании спящего несколько минут?

В реальности для многих жизни мало, чтобы понять близкого человека на таком же уровне. Возможно ли, что мы сами себе являемся во сне, меняя форму?

Спрашивая себя, я не ждал и не хотел ответов. Восхищался тем, что это возможно и всё ещё остаётся в неизвестности. Хотел, чтобы это оставалось тайной как можно дольше.

В трудные для меня времена Маленький император посещал мои сны и помогал советом. Это происходило, когда мне предстояла, например, сложная контрольная работа в школе или во время сильных ссор родителей.

По советам Маленького императора я усердно перечитывал темы, по которым должен был написать контрольную работу, и каждый раз после родительских ссор отказывался с ними общаться. Объявлял им бойкот, надеясь, что это как-то повлияет на их отношения.

Поставив цель стать таким же, как мой ночной гость, я старался стать лучше: в учёбе, спорте, во всём, что по меркам родителей для меня было важным. Со временем для меня стала важна не похвала родителей за мои достижения, а простое императорское: «Горжусь тобой».

Я считал Маленького императора своим другом, советчиком. Чувствовал, что японец понимает меня, как никто другой. И был уверен, что и у других есть такие гости, но они, в отличие от меня, не делились рассказами о них.

Однажды я спросил у Маленького императора, почему он приходит ко мне во сне.

– Прихожу, потому что ты хочешь меня видеть, – холодно ответил он.

– А если кто-нибудь другой захочет тебя увидеть во сне? – боясь услышать ответ, спросил я.

– Значит, я буду приходить в его сны, – коротко выдал император.

Маленький император был для меня особенным, в глубине души я надеялся, что и я стал для него кем-то особенным.

Всё детство я боялся, что мой друг однажды покинет меня, и ценил эти отношения, насколько мне позволял возраст, цеплялся за них во время бодрствования. Во сне, к сожалению, я был не властен над собой. Я был резок с императором в царстве сна, спорил с ним. Наутро же ругал себя, упрекал, что однажды император не захочет приходить в мои сны.

Отцу мой друг не нравился. Я совершенно искренне делился с ним впечатлениями от встреч с императором и каждый раз замечал растущее в отце раздражение, стоило мне упомянуть его в беседе. И каждый раз мама сводила этот назревающий конфликт на нет.

– Эта просто детская фантазия разыгралась. Подрастёт, забудет. Не злись на него.

Почему это раздражало отца, я не понимал. С годами понял, что он по-своему переживал, считая, что я теряю связь с реальностью, уходя в себя. Испугавшись, что отец запретит мне посещать его кабинет и библиотеку, я перестал с ним говорить про Маленького императора.

Я рос, менялся внешне и внутренне. Я чувствовал себя то императором, то пылью под ногами. Юношеским максимализмом назвать своё состояние не спешил: я понятия не имел, что это такое. Скорее это было тем, что зовут надеждой.

Позже я начал понимать, что надежда есть не только у того, кто только вступает в жизнь, но и у тех, кто её покидает. Последний выдох умирающего полон надежды, что он попадёт в лучшее место после смерти. Именно она притупляет страх перед неизвестностью, которая наступит, когда в последний раз закроешь глаза. Надежда помогает людям идти дальше, даже если всё плохо. Но и она не отменяет разочарования, что из раза в раз повторяется в жизни человека. Одни в перерывах между надеждой и разочарованием успевают мечтать, а некоторые – воплощать мечты в жизнь.

«И я хотел, и я пытался», – вот что останется по итогу от каждого. Взрослея, я смирился с позицией неглавного героя, но когда-то и я был уверен, что стану императором своей судьбы.

В дальнейшем зрелость открыла мне глаза на слова отца. Наступая на собственную гордость и надежду, я признавал, что взрослые были правы, но всё же дал себе слово не давить на других. Чрезмерная любовь опекуна всегда душит.

Кто-то, избавившись от обязательств перед обществом, уверен, что его ждёт достойная старость, кто-то и после исполнения долга пытается устроить жизнь своих взрослых и наивных детей, а глупые надеются, что дети сделают то, что они сами не сумели.

По натуре я был фанатичным, восхищался сильными и волевыми личностями. Взрослея, всё больше и больше зачитывался биографиями людей, которые умело управляли своей судьбой, а главной звездой в этой системе всё так же оставался Маленький император.

К пятнадцати годам список моих кумиров пополнился в несколько раз. Я обожал читать истории о полководцах, завоевавших мир. Самым удивительным и величественным среди них, разумеется, был Александр Великий. Эта страсть больше отвлекала от учёбы, чем помогала, но, стоит отметить, историю я знал лучше других.

Моими кумирами были разные личности. Все они так или иначе утоляли жажду, испив потенциал собственной жизни до дна, а чужие жизни для них были не так важны, и ничего не стоило принести их в жертву.

Тогда я пришёл к следующему выводу: «Когда осознаёшь масштабы Вселенной, понимаешь, насколько управляемы история и люди на такой маленькой планете, как Земля. Все эти тираны стали плохими для миллионов только потому, что считали, что видели дальше и больше, чем простые люди». О моём нездоровом интересе к тирании не знал никто: ни родители, ни даже Маленький император. Это позволяло мне чувствовать себя важным человеком, знавшим больше других и предпочитавшим существовать в пассивной форме величия, не занимаясь ничем великим и опасным.

В семнадцать лет я начал часто спорить с отцом по поводу выбора будущей профессии. Фантазии и неуместный, по мнению моего отца, фанатизм отвлекали меня от выбора профессии и планов на будущее. Я понятия не имел, куда буду поступать, не знал, какая профессия могла бы больше всего отвечать моим требованиям. А они были простыми: мне хотелось свободы действий, духа, выбора.

Семейные ужины для меня стали невыносимыми, на них каждый раз звучал вопрос: «Ну, что решил? Куда поступать будешь?» Спрашивая это, отец не интересовался, а бросал мне вызов. Он ждал, когда я озвучу мнение, желание, выбор, чтобы подавить его, показать, что решает только он. Мама в святом смирении молчала, делая вид, что ужинает, и не лезла в эти разговоры.

– Я не знаю. Пока не решил.

– Решай поскорее. Пора уже.

Очередная иллюзия выбора. Мне хотелось крикнуть в ответ: «Ты же уже решил, куда я поступлю! Зачем спрашивать?» В нашей ситуации было бы правильнее мне спросить отца: «Куда я буду поступать? Ты уже решил?»

И я знаю, что он ждал этого вопроса, он всю жизнь ждал от меня такого поведения. Мечтал, чтобы я признал его власть надо мной, хотел, чтобы я смирился, подобно его жене, и спрашивал у него, что мне делать, как мне жить. До определённого времени в детстве я делал, как он хотел, он слышал от меня безоговорочное и радостное: «Хорошо». Его это питало, он это обожал, в такие моменты по его жилам текла жизнь.

Становясь старше, я соглашался с ним тихо, без восхищения, с некой долей обречённости и мученичества. Его это раздражало, он чувствовал, что теряет авторитет в моих глазах, понимал, что душит, но не мог остановиться, более того, даже пытался окончательно додушить мою волю. Я понял, что он не так хорош, как я считал, он меня разочаровал: он упивался властью над своей семьёй. Жалкое зрелище. Он чувствовал моё отвращение к нему и понимал, что открытый конфликт между нами – это дело времени.

За несколько месяцев до окончания школы я наконец-то узнал от него, куда пойду учиться.

– Я договорился о твоём поступлении в медицинский. Станешь врачом. Это всегда престижно. Да и дедушка обрадуется. Мы и так у него на плохом счету.

– Хорошо, спасибо.

Человек, заявившей мне это в привычной манере диктатора, резко поменялся в лице. Вот то, что я всегда так хотел увидеть: его страх перед моим безразличием.

– Спасибо? Не хочешь сам заняться своей жизнью?

– А мне можно?

– Сукин ты сын, неблагодарный! Вон! Пошёл вон!

Я видел его насквозь: он ненавидел себя за то, что не может дать мне действовать самому, ненавидел меня за то, что я не имею своей цели и интересов. Да и в целом я его не питал, как раньше, его раздражало, что я это понимаю, что вижу, какой он на самом деле слабый. Моё смирение стало для него подачкой для полоумного, который помешался на власти.

Мы сидели в его кабинете, в порыве гнева он кинул в меня книгу. Мимо. Я встал, вышел и наткнулся на взгляд его смиренного адвоката.

– Мама, я тебя даже слушать не хочу. Я же делаю, как вы хотите, стану врачом. Можете радоваться, так почему лица такие?

– За что ты так с нами? Что мы сделали? Мы всё делаем для тебя, для твоего счастливого будущего, почему ты не видишь этого? Почему ты мучаешь нас?

– Кхм… Простите, что мучаю.

– Иди погуляй, пускай он успокоится.

– К ужину буду.

Поступив на радость отца и дедушки в медицинский, я начал искать сферы, в которых мог бы проявить себя. И желательно назло моим родным. Так и получилось. На первом же курсе я познакомился с Митей: шалопаем и бездельником, который по какому-то счастливому стечению обстоятельств попал в наш вуз. Встреча с ним успокоила мой гнев на отца.

Первый год в медицинском институте дался мне особенно тяжело. Не особо любил биологию, не стремился понять анатомию человека, да и благородного стремления спасать жизни людей у меня не было. За этот год меня часто мучил вопрос: почему отца не волновало, что из меня выйдет плохой врач? Или он был уверен, что всё стерпится – слюбится? В себе я такие метаморфозы не предполагал. Со мной на курсе учились люди, достойные этой профессии и заинтересованные в ней. Видя их стремление быть полезными обществу, с каждым днём я чувствовал себя паршивее. Каждый день я мучил себя этими мыслями, и дошло до того, что, набравшись смелости, я забрал документы из университета и кинул на стол отцу в тот же вечер.

Я ждал, что он меня отругает, изобьёт, заставит отнести обратно. В его кабинет без приглашения или срочной необходимости мы с мамой не входили. Я же открыл дверь без предварительной ласки и стремительно подошёл к его столу. Он головы так и не поднял. Посмотрел на меня, когда я бросил ему под нос свои документы.

— Это что такое? Какого чёрта врываешься в мой кабинет? – он не кричал, но чувствовался гнев, растущий с каждым его словом.

– Я не буду там учиться, делай что хочешь.

– Вот оно как… – сказал он спокойно. – Ты вернёшь эти документы обратно, я поговорю с руководством вуза. Молодец, показал характер – и хватит.

Я ожидал от него другой реакции. Получается, я совершил этот поступок, чтобы он признал мой потенциальный бунт. Но он как любящий отец простил и пресёк то, что даже не успело начаться. Его хладнокровие и уверенность в моей покорности унизили мою решительность.

– Завтра как ни в чём не бывало пойдёшь на пары. А теперь выйди из кабинета.

Я в очередной раз прислушался и уступил. Струсил.

Единственным серьёзным моим увлечением в тот период были рок-клубы. До Мити я узнал о них от моего отца, в беседе с коллегами он говорил, что «эта молодёжь вскоре станет занозой в заднице государства». Тогда я не придал этому никакого значения.

В этих клубах я терял время в надежде найти себя – нет, я был уверен, что именно там и потерялся. Но натыкался только на недопонимание. Хотел влиться в их ряды – вот он я, целиком и полностью ваш, – и единственным, кто меня удерживал от полного погружения, был я сам. Моя жизнь стала сплошной имитацией, а всё потому, что сам не знал, чего хотел. Но спасение искал именно в рок-клубах. Жаждал свободы, но не знал, какой.

Эти неудачники, по меркам моего сословия, обладали тем, чего не было ни у одного из моего элитарного общества: в них был драйв, жажда жизни и желание взять от неё всё самое вкусное. Я так и не почувствовал себя принятым в ряды фриков, но одно мне нравилось наверняка – состояние поиска себя.

Реальность ощущалась по-другому в дни, когда нам с Митей удавалось выбираться в настоящие рок-клубы. Не просто молодёжные, а идейные, те, которые накрывали сотрудники КГБ.

Наш любимый клуб располагался на цокольном этаже одной из московских сталинок. Здесь играла настоящая музыка, настоящие люди. Мы мечтали когда-нибудь слиться с ними.

К двадцати годам я понял удивительный факт о себе: внутри из-за моей страсти уживались три личности, которые пытались угодить другим. Первая – хороший сын и внук, моя самая ненавистная и самая сильная личность, я долгие годы не мог выкинуть её из себя. Именно под её давлением я сдавался обстоятельствам, которые подстраивал мне отец и другие, кто якобы жаждал моего счастья.

Вторая личность просыпалась во мне, когда я приезжал в Дагестан, – обрусевший горец, желавший стать своим среди своих же. Я боялся и страшно ненавидел, когда говорили, что я отличаюсь от истинного дагестанца. Понятия не имел, каково быть горцем, но в своём невежестве отчаянно стремился соответствовать. И выходило это неуклюже и оскорбительно.

Третью личность пробудил во мне Маленький император. Это и был настоящий я, но совершенно слабый. Я очень долго не мог выпустить себя наружу, хотя и старался по-своему. По итогу вся моя жизнь свелась к тому, что я боролся сам с собой, чтобы освободить себя же.

Я завидовал Мите: в этом плане он был человеком внутренне завершённым. Он не просто чувствовал себя частью этой безумной молодёжи, он был тем самым безумством. Меня раздражала его абсолютная уверенность в себе в самом начале нашего знакомства. Одевался во всё чёрное, не по размеру, на нём что-то постоянно висело из одежды: то верхняя одежда, то брюки были на два размера больше. Ужасным образом уложенные русые волосы, которые не стригли года три, не меньше. Его манеры, повадки, речь – всё раздражало. Но я завидовал тому, что он может себе позволить быть таким человеком. Он таким не родился, он таким стал. Захотел, наплевал на тех, кто против, и стал.

Познакомился я с ним не сразу, первые полгода учёбы в вузе я водился с достойными моего отца людьми. Таких на курсе было немало. После первой сессия Митя предлагал курсу билеты на концерт малоизвестной рок-группы. Он подрабатывал помощником в таких клубах. Меня такие места не особо привлекали вплоть до того момента, пока Митя не сообщил, что в клубах исполняют каверы на песни Rolling Stones. Мне очень сильно захотелось услышать их песни вживую, хоть и не ими исполненные. Я купил у Мити билет, стоил он рубля два. На этот концерт с курса Мите собрать удалось всего три человека, и все мы пошли туда вместе с ним.

В то время только появились группы «Воскресенье», «Аквариум» и «Машина времени», которые стали в дальнейшем началом формирования масштабного рок-движения в восьмидесятые годы. Моё увлечение этой субкультурой началось не в студенчестве и не с первой пластинки Rolling Stones. Моя любовь к рок-н-роллу началась в пять лет с танца буги-вуги, который исполнила моя двоюродная сестра в гостиной дедушки в Дагестане. Она танцевала с запалом, которому оставалось только позавидовать. Но дедушке не понравилось, что его десятилетняя внучка танцует под такое. За танец дочки досталось моему старшему дяде с невесткой – людям спокойным и тихим, не запрещавшим детям мелкие шалости. Во время того моего визита музыка на даче больше не играла.

Этот случай никак не повлиял на мою сестру и её родителей, она была одной из самых продвинутых девушек Дагестана. Халимат или просто Халя имела достойную настоящей горянки внешность: тонкая талия, широкие плечи, длинные тёмные волосы и огромные карие глаза. Халя училась на международника в МГИМО и благодаря связям отца и своему характеру получила возможность стажироваться в Италии.

Халя привозила из западного мира пластинки и перепродавала своим знакомым. На шестнадцатилетие она подарила мне относительно новый по тем временам альбом роллингов Let It Bleed. Английский я изучал самостоятельно (по желанию отца), и мои скудные знания помогли понять, о чём поют эти фрики.

Песня Gimme Shelter стала любимой из всего альбома. С первых нот она затягивала и сводила с ума мощью. Я включал её каждый раз, когда родителей не бывало дома, с головой уходя в эти невероятные звуки. Этого драйва не давала музыка, которую слушали на проигрывателе мама с папой.

Альбом роллингов не был моей первой зарубежной музыкой. Первую иностранную пластинку я получил от отца в тринадцать лет. Он ездил с рабочим визитом в ГДР, а там такие вещи было легко достать. На блошиных рынках популярностью тогда пользовалась группа Beatles, но ни одна из их песен в меня не проникла. Маме из той поездки папа привёз красивую старинную шкатулку для драгоценностей. Несмотря на небольшие размеры, шкатулка была тяжёлой и глубокой. Как подобает дагестанской невестке из достойной семьи, драгоценностей у мамы было достаточно, чтобы набить ими папин подарок.

У отца был отличный вкус, он всегда лучше других знал, что и кому подарить. Он любил окружать себя красивыми и дорогими вещами, ему нравилось наряжать маму во всё дорогое. Каждый её выход в свет был демонстрацией его достатка и статуса. Возможно, это сказывались издержки профессии.

Альбом роллингов стал для меня судьбоносным. Если бы не эта музыка, я бы никогда не решился проявить себя, не полюбил бы музыку бунтарей, не увидел бы себя без родительской заботы. Я много раз прослушал каждую песню из альбома, не понимая многих слов, но чувствовал, как каждая нота пропитана свободой. Порядок в моей жизни был во всём, даже в музыке, которую я слушал до роллингов. Но они стали настоящим беспорядком: эксцентричные крики в середине песни, глупая самоуверенность – мне всё это очень нравилось.

Чуть позже я познакомился с творчеством группы The Doors, любимицей стала песня People Are Strange из альбома Strange Days.

Я слушал эти альбомы и восхищался смелостью, безумством, бунтарством исполнителей, которые порицались в моём обществе и стране. Время бунтарей без причины, жаждавших заявить о себе громко, – на этот период выпали мои молодость и мечты.

Редко какой школьник мог похвастаться такой, хоть и скромной, коллекцией зарубежных альбомов. Увлечение рок-н-роллом позволило мне считать себя исключительным. До поступления в вуз я понятия не имел, что есть и советский ответ на это мировое безумство. Эту пелену неизвестности с меня снял Митя. Постепенно, раз или два раза в месяц посещая московские рок-клубы, я признавал, что советский рок ничем не уступает западному. Да и советскому рок-н-рольщику бунт подходил больше.

Моему отцу, сотруднику КГБ, меньше всего хотелось, чтобы я влился в круг этих бунтарей и бессмысленных мечтателей, в новый бомонд. Фестивали меня мало чем привлекали, я любил слушать подпольные концерты главных групп андеграундной рок-сцены, которые собирали сотни слушателей.

Это время было для меня особенным. Уверен, каждый так думал о своей юности. Будь я пастухом или самым богатым парнем, одинаково любил бы свои восемнадцать лет, независимо от обстоятельств, в которых они пролетели. Несправедливость жизни человек чувствует позднее, когда теряет связь со своими мечтами. А до этого момента мне нравилось слушать строчки Гребенщикова: «И если бы мне пришлось выбирать, я снова бы стал собой». Нравилось думать, что я проживаю свой уникальный путь, каким бы ничтожным он ни был.

Может, моя жизнь и была важной для родителей, общества и моего собственного будущего, но из-за нового увлечения сам я эту важность не осознавал. Такое отношение помогло мне понять, кто я на самом деле, – никто.

Моим проводником в этом новом мире стал Митя – самый настоящий меломан. Он всегда находил интересные пластинки, благодаря ему я пополнил коллекцию десятками новых и старых альбомов западной и советской раскачки.

Наша дружба росла стремительно. Тогда было так: если у вас одинаковые музыкальные вкусы, значит, вы уже друзья. Начали болтаться вместе и болтались всю зиму, потом всю весну. компанией уезжали в Ленинград, чтобы послушать песни группы «Ракурс», которая набирала популярность в двух столицах. Время было переломное, и неудивительно, что мы слишком быстро повзрослели, но в не угодную старшему поколению сторону.

Длинные лохматые волосы, кожаные куртки, да и в целом своеобразный стиль одежды – мы обожали новизну, что приносили в мир. Увлечение роком утаить от родителей было сложно: я пропадал ночами со своей новой компанией, а мой отец считал её маргинальной. По его словам, там, где отказники общества, там же наркотики, разврат и самодурство. Он запретил всякий контакт с этими ребятами, но мне было всё равно, отца я уже не боялся. Вот она – моя долгожданная свобода.

Я не заметил, когда оторвался от отца, когда перестал считать его мнение важным. Процесс взросления – он такой, удивительный. С возрастом открываешь для себя по-новому то, чего годы боялся, а то, что считал и вовсе невозможным, появляется в жизни, когда ты морально уже готов к этому. Долгожданная победа – процесс моей внутренней переработки и перестройки. Даже тот лютый страх, как оказалось, сработал в мою пользу.

Одержимость новыми друзьями и музыкой, за которой последовал долгожданный отпор родителям, выветрили из моего сознания Маленького императора. Я не ждал встреч с ним: свои сны в этот отвязный период я одолжил красавицам, безудержному веселью и алкоголю.

Новая страсть и новые знакомства снизили мою успеваемость в вузе, о чём очень скоро донесли отцу. Каждый вечер для меня был таким же, как предыдущий: отец громко кричал на меня. В его повторяющихся истериках я подглядел потерянность: он не ожидал, что я выйду из-под управления и не знал, что с этим дальше делать. Однажды даже замахнулся на меня – впервые во взрослой жизни. Я ждал этого удара. Казалось, ударь он – мама простит меня за то, что я не сумел защитить её, а у меня был бы повод сбежать из дома и быть обиженным.

Но, как и всегда, в моменты наивысшего пика наших ссор вмешивалась мама в попытке сгладить конфликт.

– Ладно тебе, молодой ещё. Сам поймёт, что ошибался, и за ум возьмётся. Поздно уже, давайте по комнатам, – говорила она каждый раз.

Мама продолжала заступаться за меня перед отцом. Она не всегда это делала, но даже этих редких моментов было достаточно, чтобы я почувствовал себя трусом, недостаточно самостоятельным. Мне было тошно от этого.

Я задумывался, ждёт ли она поддержки от меня в моменты ссор с отцом? Всё детство во время их скандалов я отсиживался в отцовском кабинете. Мне казалось, что глаза матери уставлены на двери, за которыми прячется её сын-трус, в надежде, что я осмелюсь пойти против домашнего монстра. Но увы! Страх был сильнее.

После очередной ссоры с отцом я чувствовал себя дерьмово, тяжесть долга перед матерью, который не отплачу никогда, меня душила, но больнее было от её слов: «Сам поймёт, что ошибался». Мне казалось, что мама – моя тихая поддержка, но даже она восставала против моей молодости. Для себя в тот вечер я открыл другую сторону матери – она была ангелом, что направлял демона.

После пяти лет усердных попыток переубедить меня отец сдался и сказал: «Это всё выветрится, и сам ко мне прибежишь». Друзей, которых я обожал и считал центром моей жизни, становилось всё меньше и меньше: они, как и моё увлечение, оказались временным явлением. Выходцы из интеллигенции не без помощи родителей получили хлебные места и постепенно заземлились, а тех, кто попроще, разогнали из столицы по их регионам люди в погонах, ну или они сами себя загубили. Я же, естественно, попал в первую категорию. Упирался долго, отказывался верить в собственное признание, что всё-таки отец оказался прав.

На последних курсах мединститута я окунулся в учёбу с головой. После окончания вуза довольный моим исправлением отец трудоустроил меня в престижную московскую больницу. Казалось, будто я переболел свободой и постепенно становлюсь таким же, как мой папаша: опрятный, аккуратный, образованный, красивый, интеллигентный, из хорошей семьи, с большим будущим. Я стал тем, кем хотят видеть единственного ребёнка влиятельные родители. Страшнее было только то, что я сам смиренно принял правила игры. Однако я не смог ответить себе на вопросы: мечтал ли я быть кем-то другим? Хотел ли жить сам по себе? Нет, живя с родителями, я мог себе это позволить. Я так и не понял, чего хотел от свободы, которую навязывали молодёжи и поэтому, наверное, решил сдаться. Благодаря этому выбору на пороге тридцатилетия я успел сделать себе имя талантливого хирурга, жениться и обзавестись ребёнком.

Жену мне, как и полагается в порядочной, хоть и передовой, кавказской семье, выбрал мой дедушка. Её звали Салима. Коренная махачкалинка, окончила Дагестанский педагогический университет, умница, красавица, современная для дагестанки, но порядочная для москвички: «Не то, что они, а наша». Идеальная невестка для идеальной дагестанской семьи. В Москве, куда она переехала после свадьбы, она быстро стала Салей.

Первый год она меня безумно интересовала: всё-таки она была не такая, как девушки, с которыми я раньше общался. Но, к сожалению, изучение её продлилось недолго. Она оказалась не такой глубокой и интересной личностью, потом я и вовсе перестал воспринимать её как женщину. Единственное, что нас связывало, – наш сын Алихан. Печально, что собеседниц и женскую любовь я находил в других женщинах.

Отец в наши отношения не вмешивался, а мать пыталась меня переубедить. Она видела, как Салима страдала в браке и хотела внимания своего мужа. Я каждый раз обещал матери, что поменяюсь, и не менялся. Я с головой окунулся в работу – на удивление, это оказалось единственным важным и интересным в моей «идеальной» жизни.

Зарабатывал я хорошо, а жена, наплевав на меня, эти деньги хорошо тратила. Квартира у нас была многокомнатная, и я отселился от жены с сыном: ребёнка я любил, а ложиться с ней в постель уже не мог. Родителей происходящее беспокоило, они боялись, что невестка в один прекрасный день заберёт ребёнка и вернётся в Дагестан в отчий дом. Но я-то понимал, что она не такая глупая. В утешение всем иллюзия хорошей семьи продолжала работать, особенно когда мы приезжали в Дагестан на какие-то большие мероприятия. Там нашей семьёй восхищались, завидовали, обсуждали: языки у женщин на таких встречах длинные. Моя мама, жена и тёща всегда упивались такими моментами. Это единственное хорошее, что им досталось от связи со мной.

Я потерял связь с Маленьким императором к тому времени. Он перестал меня посещать, но интуитивно я знал, что он объявится. И в дни моего первого смирения он действительно дал о себе знать. Мне было двадцать пять. Во сне я увидел всё тот же тронный зал и того же императора с детским лицом и взрослыми глазами. Раньше во снах он всегда говорил со мной первый, а в этот раз диалог начал я:

– А ты не изменился, всё такой же.

– Зато ты сильно поменялся. Настолько, что перестал во мне нуждаться.

Мне было стыдно. Действительно, я не вспомнил о нём в годы увлечения роком и появления новых друзей. Но теперь, когда в смирении я начал терять себя, он был мне остро необходим.

– Мне казалось, что я нашёл себя, а в итоге опять тут.

– Ты ошибаешься: в период, о котором мы оба сейчас думаем, ты себя не нашёл. Ты просто оказался максимально далеко от себя настоящего. Но отчасти ты получил, что хотел, – свободу. Правда, распоряжался ей совершенно глупым образом.

Маленький император был спокоен в свойственной только ему манере. Он сидел на троне и стругал что-то из тонкой ветки. Он это делал с такой осторожностью и увлечённостью, что меня затягивало в некий транс. Его паузы, движение рук – всё было отточено и гармонично сочеталось с его образом.

– По-твоему, сейчас я тот, кем должен быть? Это моё место, призвание.

– Будь это так, ты бы меня не вспомнил. Ты просто вернулся туда, откуда по глупости сошёл. И вынужден будешь продолжить поиски себя.

– Жесть, конечно. Предлагаешь всё начинать сначала? Этот бесконечный отпор отцу и скандалы?

– А ты не можешь быть счастлив в том, что тебе предлагает твой отец? Просто подумай об этом, а вдруг это и есть ты?

Сказав это, Маленький император испарился, а вместе с ним – и вся магия ночи. Наутро я проснулся с твёрдым решением принять мир отца.

Все годы моего идеального сыновничества отец с гордостью рассказывал, что моей жизни можно только завидовать, что такой талант, ум и возможности редко у кого есть, тем более в сложные предперестроечные времена. Я ему верил и был за это благодарен, упивался гордостью и был в восторге от самого себя.

В тяжёлые девяностые мало кто мог похвастать возможностью ездить за границу, иметь там друзей, участвовать в международных конференциях – у меня же всё это было. Я ездил на зарубежные конференции для медиков, имел иностранных друзей, которые приезжали ко мне, отдыхал с семьёй у них.

До тридцати трёх лет я жил в тени мнимого счастья. В редкие моменты погружения в себя думал не о чём-то грандиозном, а что нашёл свою пристань и что родители оказались правы. Всё было замечательно, но полноценно живым я себя всё-таки не ощущал. Все годы это лёгкое счастье отдаляло меня от моего внутреннего голоса. Но сильнее всего это предательство аукнулось, когда я понял, что Маленький император, возможно, перестал посещать мои сны навсегда. Может, он был прав насчёт меня, и я спустя столько времени вернулся на истинный путь поиска себя?

Я начал подмечать колоссальные перемены, которые я поспешил назвать зрелостью. Ловил себя на мысли, что отношусь к сыну ровно так же, как и мой отец относился ко мне. Мой сын оказался податлив и труслив, как и я. Мой лёгкий кивок позволил истории повториться. Пассивное величие перешло в пассивное потребление комфортной жизни. Я сравнивал свои отношения с сыном и с отцом, задавался разными вопросами: наблюдал за мной такое? Огорчило его это или обрадовало? Полагаю, что обрадовало.

Став отцом, я понял, что родители давят на детей и отговаривают от ошибок не ради будущего своего чада, а ради собственного спокойствия. Мой долг родителя – не позволить ребёнку прикоснуться к горячей печке, но, если я ему это запрещу, откуда ему узнать, почему нельзя трогать? Запрещать делать что-то опасное – значит лишить ребёнка драгоценного опыта, ради которого он в этот мир и пришёл, но и не запрещать – значит быть плохим родителем.

Наблюдая, как растёт сын, я всё меньше хотел, чтобы он повторил мою участь. В таких раздумьях моя жизнь уже не казалась замечательной. Меня раздражали родители, лишившие меня драгоценного опыта, подсунувшие готовую жизнь с ярким фантиком. Я понял, что этой жизни завидуют такие же пустые люди, как и мои родители, а для людей моей внутренней веры я был клоуном и предателем.

В сложное для моей совести время ночные визиты возобновил Маленький император. В этот раз разговор начал он:

– Ищешь чего-то? Что тебе не хватает?

– Я не знаю. Но я боюсь за сына.

– А за что тебе бояться?

– Боюсь, он будет таким же, как я. Это мой внутренний конфликт и бессмысленные поиски себя делают несчастными стольких людей. А вдруг и он будет несчастен?

– С таким отцом ему точно нечему учиться. Целостности и любви к ближнему ты его точно не научишь. Сам не дошёл.

– Знаешь, раньше я был в свободном плавании, не понимал, ради чего всё это – может, поэтому был не собран. Теперь же мне страшно за сына. Всему, что нужно для идеальной жизни, его научит дед, а настоящей свободе должен его научить я.

– Легко сказать «научить», когда сам не знаешь, каково это. Сам для начала обрети настоящую свободу и станешь ему примером.

После беседы с императором я принял свои ошибки и трусость, простил тех, кто давил мою волю и, самое главное, простил себя. Начал смотреть на происходящее по-другому, дал себе слово, что моя реальность будет такой, какой я позволю ей быть. Как это делали личности, которыми я восхищался в детстве.

Принятие происходящего выпустило наружу аскетизм, который долго таился в глубине души. И я вспомнил, как в отцовской библиотеке прочитал про путешественника, побывавшего в Монголии.

Произошло это в пятнадцать лет, когда я в очередной раз прятался от криков родителей. Чтобы хоть как-то скоротать время, решил перелистать журналы. Отец часто подписывался на всякие издания, и этого добра в доме было навалом. Читающим эти журналы я видел его редко. Казалось, что он собирает их ради подражания какому-то образу жизни, известному только ему. Маме вся эта макулатура в доме не нравилась.

Рассказ путешественника перенёс меня в мир, где люди жили не так, как я и все, кого я знал, – это был мир, где люди в верности себе не знали страха.

Мистер Б., человек богатый, известный и в славе этой для всех хороший. Вот он заплатил за учёбу сирот в одном приюте; вот усыновил мальчика из этого места; вот выслал гуманитарную помощь пострадавшим от катаклизмов; вот сын, которого он приютил, оказался неблагодарным и, обманув родного сына мистера Б., сбежал с крупной суммой денег; вот мистер Б. простил чужого сына и продолжил спонсировать этот приют. Чудо, а не человек.

И теперь он лежит при смерти: болезнь оказалась сильнее. Ему, конечно, обидно, но прожил достаточно, чтобы не цепляться за жизнь. Вот он просит секретаря сообщить о его смерти журналистам, чтобы знать, какой будет реакция. Вот газеты одна за другой пишут про смерть замечательного человека. Все говорят о вкладе, что он внёс в общество, о доброте, о семье, которая будет гордиться им. Огромное количество замечательных и светлых слов от известных людей.

Вот мистер Б. лежит в постели, вокруг него семья, преданные друзья и сотрудники. Секретарь зачитал ему все заметки про него в газетах. Лицо старика озарила улыбка: он был рад знать, что о нём говорят с любовью. Утром следующего дня старик скончался.

А дальше путешественник сравнивал мистера Б. с целой нацией – монголами: «Самое лучшее, чего может человек добиться, по мнению монголов, – это прожить жизнь незамеченным. Люди приходили и уходили в мир, стараясь никак его не деформировать. И уже смерть – не смерть, а растворение в мире, и ты – неотъемлемая часть его».

Тогда я понял: «Я первый и последний: начало и конец». Но моя жизнь не была незаметной, как у монголов. Она стала кричащей индивидуальностью. Моё отношение к миру и людям в постоянной рефлексии кардинально изменилось, и это был уже не тихий бунт, а безоговорочная уверенность в правоте.

Я ждал, когда сыну исполнится семь лет, чтобы покинуть эту тюрьму навсегда. Родные кричали, возмущались, умоляли, но смирились. Если бы я раньше знал, что смирение работает как в одну, так и в обратную сторону, подался бы в бега ещё раньше. Как только сын пошёл в школу, я покинул семью, к тому моменту все уже ждали дня моего ухода.

Я направился за Урал, в умирающее село Пия: туда перебрался мой уже старый знакомый Митя. Он был родом с Урала, в городе ничего дельного у него не вышло, вот и решил, наплевав на всё, переехать в дом прабабки в Пие.

Митя был рад остаться в столице после вуза. Он всегда казался мне особенным, хоть и был провинциалом, но его интеллект и манеры не уступали нашим, столичным. И если бы не рок-клубы и западные для патриотического строя взгляды, он бы «сделал себя» в Москве. Он был самым активным среди нас, рассказывал про изменения в обществе, которые принесут светлые умы и свободные творческие натуры. За эту излишнюю активность и левые взгляды его и исключили, несмотря на хорошую успеваемость. Провинциальный вдохновитель плохо влиял на ум и сознание детей столичных интеллигентов, чьё будущее, как и моё, было предопределено. К исключению Митьки из вуза приложил руку и мой отец, но рассказать об этом человеку, внутренней свободой которого я восхищался, мне не позволила трусость.

Глава II

Есть что-то притягивающее в заброшенных деревнях, словно стоп-кадр из фильма. Пусть люди сами покидали их в поисках лучшей жизни, есть в этом что-то недосказанное. Оставленные дома стояли в ожидании той самой истины, которая вот-вот на них обрушится, – небольшие, деревянные, все по форме практически похожие. У каждого дома была своя история. Такие заброшенные сёла я в детстве видел в Дагестане.

«С самых высоких гор орлы спустились к морю и стали чайками», – шутил мой грозный дед. Дома в горах обладают своей исключительной силой. Расположившись близко к небу, они словно получают от него больше, чем другие. Дагестанские ночи в горах были и остаются самыми необыкновенными и наполненными в моей жизни. Даже самый тёплый летний день в горах становится прохладной ночью. И на небе раскрываются прекрасные звёздные узоры, яркие-яркие. Вне гор Дагестана эти звёзды куда-то теряются, я так и не смог понять их магии.

Митя меня встретил в дверях старенькой избушки. Жены и детей у него не было, мать умерла, а отца он никогда не знал.

– Здорово, старик, – сказал он, как в юности, подбегая ко мне.

Он кинулся на меня с объятьями, в ту же секунду я уловил запах алкоголя и солёной закуски. Картина жизни моего друга в Пие сложилась сразу же.

– Привет, Митя. Привет, родной.

– Идём в дом, холодно!

На улице стоял жуткий холод: местная осень в этой отдалённой деревне чувствовалась на всех уровнях. С Митей мы не виделись почти десять лет, но связи не теряли: писали письма, слали фото. В письмах мы делились личным и наболевшим, знали друг о друге достаточно, чтобы не чувствовать себя некомфортно при долгожданной встрече, которая могла не состояться, не снизойди я до своей мечты.

Дом был небольшой: всего три комнаты, включая маленький предбанник. О былом идейном вдохновителе и весёлой юности Митьки в этом доме ничего не говорило, разве что стопка книг возле печки. Печка с треском поедала дрова, оставляя после себя тепло.

Я вошёл в серую, обшарпанную комнату, где, судя по всему, протекала вся жизнь хозяина. Именно он придавал помещению атмосферу, которая обнуляла необходимость ремонта. Было в этом что-то первобытное. Хоть Митька и холостяк, но порядок в избе был идеальным, насколько интерьер это позволял, и ощущалась свежесть.

Неловкое молчание. В письмах я сообщал о происходящем в жизни и о переживаниях, которые испытывал из-за каждой перемены в ней. Решил рассказать всё заново, но уже детально.

– Под такое будет прилично, – сказал друг и достал бутылку коньяка.

Я ждал к столу самогон или максимум водку, но никак не коньяк. За врачебную практику у меня было достаточно благодарных пациентов, и я знал, какой коньяк – стоящий. У Мити был такой, да и закуски оказались не хуже.

– Долго этот коньяк ждал своего гостя?

– Достаточно, чтобы сделаться ещё лучше! Ты не смотри на мою хату. Человек я важный в нашем муниципалитете. Может, я и сбежал из столицы, но мозги пока не пропил, а тут такие нужны, – с гордостью сказал Митя.

Осень в селе была удивительная. Сидя в маленькой комнатушке, уютно думать, что ты в безопасности, когда снаружи природа творит суровые чудеса. Возможно, на улице в это время от холода умирает птица, кошка, собака или даже человек, которых не греют страницы книг. Главное не ты. Своеобразная несправедливость, но и она кому-то вроде меня дарует комфорт.

Прокручивая происходящее в голове и то, к чему мы с другом пришли, я думал: «Предали ли мы себя? Или это в простонародье называется “повзрослели”?» Я был склонен считать, что мы сменили ориентир. Может, мы с Митькой и влились в ряды взрослых, но всё равно чувствовали себя на голову выше скучной толпы. У нас было время, которое мы любили. Неважно, правильным или нет оно было. Эти воспоминания всецело принадлежали нам.

«Эти неудачники цепляются за прошлое!» – скажут такие же, как мы, когда-то молодые люди, уверенные, что у них всё получится. Тем вечером мы вспомнили многое из нашей молодости: драки между битломанами и роллингами, русский рок и белые чепчики, ну и вечный рок-н-ролл.

Месяц. Другой. Я обжился в этом захолустье. Митя помог мне найти приличную избу в селе, прямо на самой окраине, мне это даже нравилось. Сельская жизнь мне была по нраву. Забывал обо всём, и все самые ужасные поступки, совершённые в прошлом, здесь казались не такими и значительными. Казалось бы, я ужасный человек: бросил семью, родителей, но голос совести съедало единение с природой. Я начал понимать преступников, которые убегают в глушь. Наверняка они прячутся не от закона, а от голоса совести.

На пару с Митей привели мою избу в порядок. Помню, как впервые в жизни ощутил долгожданное и забытое чувство свободы, когда оказался один. Я был в мире, созданном и выбранном мною. В день, когда я ушёл от семьи, мне было тошно от собственной смелости, но в этой избе внутренний душевный дискомфорт сменился благодарностью самому себе за решительность.

Спустя полгода дом пополнился несколькими полками с книгами, в углу стоял патефон и неряшливая коробка с виниловыми дисками. А там – вся моя молодость, мечты и смелость. Целый день играл русский рок, который подходил суровому селу, его погоде и по-хорошему дикой жизни. Раньше казалось, что переживания этих песен касаются одного места – моего любимого Петербурга. Но география русского рока оказалась куда обширнее.

Иногда мои вечера скрашивала местная молоденькая красавица Рита – высокая, статная девушка с естественным румянцем на щеках и замечательными формами. Она была олицетворением настоящей русской красоты. А я, пустившийся во все тяжкие романтик, не смог устоять перед её обаянием.

Неудивительно, что Рите приглянулся кто-то вроде меня. Молодых людей в этой дыре было немного, а жених Ритки был из соседнего села и служил в армии. Девушка носила мне с начала моего переезда ужины и десерты со следующей формулировкой: «Вы мужчина одинокий, вас некому кормить». А познакомился я с ней, когда по вызову пришёл осмотреть её пьяного отца, упавшего с крыши сарая.

Она оставалась у меня часами, интересовалась книгами и музыкой. Может, из-за тщеславия или из-за её наивности мне нравилось открывать для неё новое.

– Это Роллинг Стоунз. Крутые ребята. Я считал себя плохишом и дрался с интеллигентами-битломанами вместе. Интересное было время, – говорил я ей, знакомя с творчеством легендарной группы.

– А зачем вам это нужно было?

– Ну как зачем? Доказать, кто из нас лучше. Местные мужики у вас идут же стенка на стенку, – пытался донести до неё я. – Причина моих разборок была куда интереснее.

– А что тогда ты тут забыл, раз тебе скучно?

– Место нравится и атмосфера, которую я с собой сюда привёз, но не люди. Дикие какие-то. Ты же сама рассказывала, как всей деревней смеялись над местным художником, – напомнил я ей.

В первые дни знакомства Рита рассказывала про местного пьяницу с элементами просветлённого ума. Гришка – алкаш, двадцать лет пил не просыхая, пока однажды не попал в райцентр на выставку какого-то третьесортного художника. И с тех самых пор его понесло. Разнёс всем в селе байки о своём прозрении, начал из досок и гвоздей мастерить себе мольберт, а вместо холстов поначалу использовал плотные белые простыни, которые остались от старушки-жены. А краска была самая простая, детская, которую можно найти в хозмаге.

Лежавшие столько лет на антресолях до первых творческих позывов Гришки-алкаша полугрязные простыни теперь висели сушиться. Он их раскромсал на несколько холстов. Получалось у него это плохо, но поверх неудавшегося шедевра наносился новый. Пить случайное дарование не бросило, но теперь он делал это с возвышенным и горьким удовольствием, называя себя непризнанным гением.

– Гришка – художник? Смех один. Он не больше чем пьяница, – засмеялась Рита.

Она возилась с дровами возле печки, я же, глядя на неё, не мог понять, почему она осуждает другого, хотя сама ничего особенного собой не представляет. Не мог понять, с чего она и другие жители решили так надменно судить об интересах другого.

– Кто же тогда, по-твоему, художник?

– Как кто? Ты же ведь показывал мне картины. Ну там, Ван Гог, Малевич и Да Винчи, кажется.

– Ты не уверена в том, что правильно произнесла их имена, но уверена, что они пишут шедевры. А ведь ты их даже не знаешь, в отличие от Гришки.

– Ой, Гришка наш дурью мается.

Меня пронзило горькое осознание происходящего. Я думал, что сбежал от человека, давящего на волю и выбор других, но, как оказалось, людей подобных моему отцу, везде достаточно. И мне до сих пор неизвестно, почему этих людей тянет гасить огонь желания творить у других.

С Ритой было приятно коротать свободное время. Я хотел узнать, действительно ли ей интересно, что я ей рассказываю, или она проявляет поверхностный интерес, чтобы меня привлечь? Со временем я понял, что красавица Рита – существо неглубокого ума, у которой только есть одна полезная функция, присущая всем женщинам.

После года таких отношений она заявилась ко мне вся в слезах с новостью о беременности, сказала, что ей страшно и она не знает, как дальше быть. Элементарная женская хитрость, на которую я не захотел попадаться. Я ей заявил сразу, что жениться не собираюсь.

– С ребёнком делай что хочешь. Можешь рожать, можешь избавиться. Твоё дело.

– Какая же ты мразь! В чём смысл читать книги, слушать музыку и мнить себя человеком из высшего общества, если вместо человечности одно дерьмо?

– Между этим должна быть какая-то связь?

– Я тебя не понимаю. Разве нам не было хорошо вместе?

– Было, но это не значит, что я должен жениться на тебе.

– Какой же ты урод! Я, по-твоему, проститутка?

– Я тебя не заказывал, не заставлял. Да и надежды на брачные узы не давал. Думал, эта временная связь – выбор двух взрослых людей. А ты оказалась той ещё простушкой.

Удар, ещё один. Рита била меня по щекам что было мочи. А я терпеливо сносил удары не потому, что мне стыдно, а потому, что ей это было нужно. Ожидание, что история с Ритой закончится с последним ударом, притупляло боль.

Закончив с насилием, она упала на колени и громко завыла: оказалось, я виноват, что она осталась без жениха, которого очень любила. Я больше всего ненавидел женские слёзы. Вспоминал маму во время ссор с отцом и чувствовал себя беспомощным. С годами не нашёл ничего лучше, чем объяснить их ничтожным проявлением жалости к себе.

– Если закончила, можешь идти. Больше нет необходимости видеться. Если решишь избавиться от ребёнка, сообщи – оплачу процедуру.

– Чтобы ты сдох в одиночестве!

В тот вечер мне очень сильно хотелось увидеть Маленького императора, спросить у него, как бы он поступил. Что правильнее всего сделать? Засыпая, я, как в детстве, звал его в гости, в мой сон.

Долгожданный сон и гость – Маленький император. Он сидел на троне в огромном зале, но стены за его спиной не было: там восходило солнце.

– Это всё действительно слишком красиво, чтобы быть реальностью, – вдруг ляпнул я и заметил, что остался всё тем же десятилетним мальчиком, которым встретил императора.

– Рад, что тебе нравится. В мире всё прекрасно, начиная с восхода солнца.

Каждая встреча с императором дарила мне уверенность в правильности моих действий. Вот и наутро после новостей от Риты я уже не осуждал себя.

Она родила здоровую и красивую девочку, но сама слабела изо дня в день. Испытав недолгое счастье материнства, через неделю она скончалась. По словам местных, роды прошли в антисанитарии, и роженица подцепила заразу. Смерть Риты я себе простить не смог, принимать роды меня не позвали, хотя я предлагал свою помощь.

Тогда я сдался, но спустя пару дней после родов, когда услышал, что ей стало хуже, рвался осмотреть её, но обиженные на меня родители Риты не позволили сделать это. Они в буквальном смысле вышвырнули меня из дома.

Хоронили двадцатилетнюю девушку всей деревней. Спустя пару дней после похорон родители Риты принесли мне свою внучку, сказав, что не хотят видеть и воспитывать ту, что убила их единственного ребёнка.

К малютке я нежных чувств не питал, но пришлось заняться её воспитанием. Девочка на зависть всем, кто её ненавидел, росла красивым и здоровым ребёнком. Как врач я не мог этим не гордиться, но как отец я ничего не чувствовал. Считал, что ухаживаю за ребёнком в дань памяти о Рите, не больше.

Помогала с уходом мне местная старушка, моя соседка, не за спасибо. Пока я работал в больнице соседнего села, она проводила время с Анюткой (такое имя дочери дала Рита).

Так продолжалось полгода, всё это время днём я пропадал в больнице, а вечером засыпал с малюткой. На моих руках она спала сладким сном. Зимой, спустя год после смерти Риты, из армии вернулся её жених Виталий.

Узнав правду, он пришёл ко мне домой: я ждал криков, крови и мордобоя. Местные не раз пугали меня его нравом, но он оказался человеком спокойным. Он попросил отдать ребёнка ему. Я так и не понял этого человека, но его временное появление в моей жизни оставило неизгладимое впечатление.

– Отдай её мне. Воспитаю как свою, клянусь. Ритку любил как сумасшедший. Когда она мне писать перестала, понял: что-то не так, но не мог вырваться. Узнав по приезде всё, не скрою, убить тебя хотел, доктор, но как услышал про ребёнка, про Анютку, всё простил. Прошу, отдай её мне.

Здоровяк долго повторял свои мольбы. Он мог силой забрать у меня ребёнка, но умолял на коленях:

– Мы же с ней мечтали о дочурке. И что Анюткой её назовём, в честь бабушки моей. Ритки нет, а Анютка есть. Значит, для меня ещё ничего не потеряно.

К девочке я уже привык, но отлично понимал, что не оставлю надолго её у себя, думал даже скинуть заботы о ней на своих родителей. Появление Виталия стало решением этой маленькой проблемы.

– Забирай.

Дойдя до дома соседки-няньки, попросил её собрать вещи ребёнка. Напоследок Анатолий сказал мне: «Спасибо. Теперь мы в расчёте». Возможно, хотел обидеть этими словами.

Мои вечера больше не обременяли плач и капризы ребёнка. Чтобы успокоить малышку, я включал пластинки – хиты прошлых лет и бессмертную классику. Мне нравилось, как она молча слушала эти звуки, впитывая их. С недетским интересом слушала, как я читал ей Бунина или Набокова.

В Пие я очень часто вспоминал Дагестан, сравнивал быт, обычаи и людей. Дагестан и дагестанцев я знал не так хорошо, но что-то тянуло к ним. Горы и только горы, я хотел в горы. К сорока годам во мне пробудилась неистовая любовь к малой родине, мне казалось, там я найду то, что не смог найти ни в Москве, ни в Пие, ни в рок-н-ролле.

Я знал, что дом моего прадеда в горах пустовал вот уже тридцать лет. И решил поехать туда. Разумеется, всё это дело я обговорил с Маленьким императором.

– Есть хорошее выражение, описывающее твое состояние сейчас, – говорил Маленький император.

– Какое же?

– Хорошо там, где нас нет. Пока ты себя не найдёшь, будет казаться, что где-то ещё лучше без тебя. Тебе бы сесть, прислушаться и понять, чего ты хочешь.

– Я ничего не ищу и себя найти не спешу. Это просто путь ради пути.

– Интересное состояние.

Мои сборы в Дагестан прошли быстро. Взял я самое необходимое в надежде вернуться в Пию, но сам до конца не осознавал, насколько это возможно. Я не хотел думать, увижу ли я Митю когда-нибудь ещё. С ним меня связывали самые самостоятельные поступки в моей жизни. Он был проводником моей свободы.

Я его звал с собой, но он был не из тех, кто готов бросить всё ради неизвестности. Дорога до Дагестана была наполнена переживаниями: как меня встретит эта земля, как я себя буду чувствовать себя спустя столько лет, как он поменялся?

Дагестан был уже не тот. Я его застал ещё советским, строгим, замкнутым. Таким же, как и мой дед. Теперь же я увидел совершенно других людей: религиозных, традиционных, современных. В девяностые и нулевые мы с семьёй редко посещали республику, но по новостям сформировали картину происходящего там. Было страшно. Я понимал, что от беспокойного прошлого этих лет мало чего осталось, но не ожидал, что всё настолько изменилось.

Единственное, что никогда не поменяется в Дагестане, – это его горы. Как стояли веками, так и дальше простоят. Увидев дом прадеда, я немного удивился. Я ожидал увидеть такой же заброшенный, как в Пие, дом, но он остался таким же, как тридцать лет назад. Всё это время за ним трепетно следили мой дядя и его сын Алимурад.

Типичная двухэтажная дагестанская сакля, со стороны солнца – застеклённый балкон. В детстве мы с Алимурадом обожали играть в наполненной светом комнате – она, как правило, была самой большой в доме, и основная жизнь кипела именно в ней. Бабушка на этом балконе часто сушила на зиму травы, перцы, абрикосы и прочие сухофрукты. Мы с братом любили ей помогать очищать абрикосы и персики от косточек и аккуратно раскладывать на самодельных досках. И всё это росло в собственном саду.

В этом доме всё было так же, как в мои одиннадцать лет, не было только бабушкиного тепла и света. Для меня дом был везде, где была она. Удивительная женщина, которая могла внести свою атмосферу в любое место. В горном доме о ней говорила только фотография на стене: она и мой суровый дед. Две параллельные энергии, которые благодаря каким-то силам объединились. Большинство браков тех времён, полагаю, были такими: отказаться от выбора родителей ты не мог, да и развод порицался. И люди жили: строили семьи, терпели, берегли институт семьи.

За пределами аула находились могилы моих дедушки и бабушки. Я часто посещал их, приглашал местного муллу, чтобы прочитал им молитву. Несмотря на любовь и привязанность к бабушке, надолго оставался я и у могилы деда. Возможно, потому, что я недополучил от него любви, простых бесед и тепла.

Мне нравилась жизнь в горном ауле: тихая, неприметная, в ней была отрешённость от мира, какую я искал в детстве в папиной библиотеке. Спустя полгода о моей жизни в Дагестане узнал отец, хотя я просил брата никому не сообщать. Отец посчитал меня недостойным памяти предков и попросил немедленно покинуть дом прадеда. Сделал он это через того же Алимурада – он был единственным, с кем я держал связь из родни. Остальные от меня отвернулись. И я всецело принимал их позицию.

После изгнания я отправился обратно в Пию, понимая, что не хочу там оставаться. Мой «привал» продлился почти два года: та же работа, те же пациенты, та же изба, тот же Митя и тот же я. Всё это время я жил как на иголках в ожидании отъезда неизвестно куда: опьяняющее и странное ощущение. Но решительность я обрёл только после встречи с Анатолием и его дочерью. Они прибыли к родным в деревню спустя четыре года. Анютка была больше похожа на мою любимую бабушку: в этой малышке были тот же свет и тепло.

Волосы у неё были русые, глаза голубые, но при типичной русской внешности имелось в ней и что-то от горянки: осанка, огонь жизни в глазах. Абсолютно нетипичный ребёнок, такого чуда я не видел ни в горах Дагестана, ни в Москве. Я к ней не подходил, просто увидел её играющей с местными ребятишками. В её детской шалости, улыбке, мимике таилась лёгкость, которой не было ни во мне, ни в Рите, ни даже в моём сыне – необходимая мне лёгкость, которую я не мог получить на протяжении сорока лет.

Увидев её, такую счастливую и залюбленную, я успокоился, хотя и не переживал по поводу её будущего, когда отдавал её Анатолию. Я знал, что он будет любить и хорошо воспитает ребёнка.

В Пиях это счастливое семейство пробыло чуть больше недели. После их отъезда я был полон решимости уехать далеко, на край света. Такой же решимости был исполнен Митя.

Глава III

Мы решили поехать на остров Кунашир. Там жил дальний дядька Мити. После его смерти скромная рыбацкая хижина досталась племяннику. Друг поначалу отказывался от этого добра, не зная, что делать с наследством. После моих долгих уговоров он сдался и поехал осмотреть новые владения.

Спустя две недели на острове он вернулся, одухотворённый бытом и жизнью местных, но больше всего ему понравился океан, на который смотрели окна его нового дома. Я поверил ему, и мы решили оставить жизнь в Пие и переехать в абсолютно другой мир. Я знал, что Кунашир соседствует с Японией, но не придавал этому особого значения.

Добирались до острова через Сахалин на судне первого ледового класса. Погода была непредсказуемая, потому все пассажиры ожидали в здании морвокзала. Здание выглядело как обычное административное сооружение в России: стенды с необходимой информацией мелким шрифтом, окошки регистрации, старые часы, неудобные металлические скамьи. Посреди стандартного набора госучреждения висела, совершенно не вписываясь в него, картина Айвазовского «Среди волн».

Каюта теплохода, на котором нам предстояло добираться до Кунашира, ничем не отличалась от комнаты в приличной советской гостинице: узкая кровать, красные ковры, выпуклый телевизор на деревянной подставке и хамоватый персонал. Пока будут жить такие люди, капитализм в нашей стране не победит.

Колорита добавляла кают-компания: стандартная столовка, где звенят ложки, разбиваются тарелки и стоит запах то ли гречки, то ли пюре, или того лучше – компота.

В открытом океане мы провели сутки, и всё это время наше маленькое судно будто пыталось пересечь невозможно бесконечное пространство. Сначала меня одолевал страх, отсутствие хоть маленького клочка земли вокруг пугало, но оказалось, и к такому человек может привыкнуть. Мозг в настолько открытом пространстве и полной тишине работал по-другому, и я вспоминал яркие события моей скучной жизни.

На третьи сутки морского путешествия наконец вдалеке показались сопки: сначала тёмные-тёмные, но по мере нашего приближения они становились зеленее. Казалось, будто огромный мох плотно покрыл сопки, а на их вершинах засели тучные облака. Воздух был совершенно другой. Эта разница ощущалась ещё с момента посадки на теплоход в Южно-Сахалинске: в островном воздухе чувствовалось много соли с привкусом водорослей.

На острове жили русские и японцы. Я продолжил работать врачом: к моей радости, медики здесь были на вес золота и платили им неплохо. А Митя стал профессиональным рыбаком: он умел рыбачить, но раньше делал это ради развлечения. А теперь он вставал в четыре утра и шёл за новым уловом на продажу. Главными покупателями свежей рыбы были японцы.

Новость о смерти отца дошла до меня на второй год жизни на Кунашире: сердечный приступ. Ни я, ни мама не были близки с отцом, но я всё-таки захотел поехать в когда-то мой дом, к когда-то моей семье, которая уже не ждала меня.

Приехал в бывший родным двор, где я играл с ребятами, и с ужасом ожидал момента, когда отец позовёт домой. Он всегда отчитывал меня, стоило чуть задержаться. Чаще всего я задерживался, играя с мальчишкой не с нашего двора, отец называл его выродком чужого сословия. Живя в коммунистической стране, где по идее все равны, те, кто каким-то образом были богаче остальных, считали их нелюдью. Каждый раз было не по себе, когда отец оскорблял моего друга.

Однажды я сильно запозднился, играя с тем мальчиком, имя которого не могу вспомнить. Злой отец вышел из подъезда, схватил меня за руку и потащил домой, упрекая, что не слушаю, что он говорит, и продолжаю возиться с этим выродком. Сказал он это не во всеуслышание, но, я уверен, мой друг услышал его слова. Больше к нам во двор играть он не приходил. Ему и так тяжело давалась дружба с мелкими мажорами из элитного многоэтажного дома.

Мне было неловко смотреть, как этот мальчик застенчиво пытался поделиться с ребятами своими игрушками. Они, в сравнении с нашими, казались слишком простыми. Никто не хотел играть с ним, и ему вежливо, насколько позволяло воспитание, отказывали. Я же решил выделиться и сам попросил у него машинку взамен на свою. В его глазах я увидел шок, от которого он живо оклемался и передал мне игрушку. С того момента началась наша недолгая дружба. Ему было неловко и стыдно говорить о себе, своих родителях, даже о еде, которой питался, после рассказов о моей жизни.

Мне понадобилось время, чтобы понять, что ему неловко говорить о некоторых вещах, и я решил обманывать его, повторяя за ним. Я говорил то же самое, что и он днём ранее: и моя мама приготовила сухую, но вкусную гречку, заштопала мои любимые брюки. Но вскоре он понял, что я обманываю, и ему было неловко уже за мою ложь.

В последний вечер нашей детской дружбы я предал его молчанием, не защитил. Этим я пошёл в мать. Понятия не имею, кем он был и откуда. Остаётся надеяться, что всё у него хорошо. Простить отца за стыд, который испытал перед тем мальчиком, я был не в силах. Это единственное, что я смог сделать для друга.

Унижавший меня и моих друзей человек умер, так и не сумев понять своего ребёнка. Этот человек долгие годы считал меня ужасным и безответственным отцом. Потому что я не давил на своего сына, как он на меня?

Бывшая супруга встретила меня холодно. Думал, что она вышла замуж и счастлива в браке, но вместо этого Салима решила сохранить верность моим родителям. Я сомневался, что она всё ещё любит и ждёт меня. Мать меня крепко обняла и плакала больше часа. Видимо, после смерти отца она сумела вывести наружу чувства и эмоции, что она долгие годы скрывала за послушанием мужу и его мечтой об идеальной жене.

– Милый мой, родной мой! Где же ты столько скитался? Почему не вспоминал о нас? – плакала мама, не выпуская меня из объятий.

Я смиренно слушал её. Странный упрёк от человека, который когда-то сам меня отпустил, даже не попытавшись понять. Я думал, мама должна была отбивать у всех мою заветную свободу. Но каждый раз я натыкался на её холодное безразличие и чувство вины в глазах. Повзрослев, я простил её трусость, которая оказалась сильнее материнского долга. После побега я редко, но переписывался с ней. Первое письмо отправил, когда ещё жил в Пие, ответила она спустя почти три месяца.

Я рассказал матери о каждой важной детали моей свободной жизни. Она обрадовалась, когда узнала о внучке, хотя я ожидал другой реакции. Все гости, знавшие и не знавшие меня, держались со мной холодно. Со мной, единственным сыном покойного.

Такое отношение от общества я получил взамен своей свободы. Мне бы игнорировать его, но что-то внутри кололо от досады. Вечером того же дня из Франции прилетел мой сын. К тому времени дома остались только я, мама и её сноха. Кирилл сначала не узнал меня, обняв своих любимых женщин, но после, не сказав мне ни слова, сообщил матери, что останется у своих друзей, пока я не уеду из этого дома. Я здесь был чужой.

Жестокая реальность. И дело не только в моём побеге. Они всегда были такими, отчасти я сбежал и от этого тоже. Конфликт недопонимания зрел с каждым годом моей совместной жизни с этими людьми.

Похоронив отца, попрощавшись на кладбище со всеми, я уехал обратно в свою обитель, где мне точно были рады. Чувствовал ли я вину перед отцом? Вряд ли. Но не переставал думать о нём всю обратную дорогу. Уснув с этими мыслями в поезде, я увидел во сне Маленького императора. Такого же мудрого, как и раньше, с таким же детским лицом.

– У тебя есть отец? Ты его любишь?

– Был. Его убили, когда мне было пять лет. Тогда меня и начали готовить на место императора

– А кто его убил?

– Это был заговор, хотели устроить переворот, но его быстро подавили.

– Ты помнишь что-нибудь о своём отце?

– Конечно, помню, хоть я и был мал. Отец любил проводить время со мной и подарил мне драгоценные воспоминания. Пусть он и был императором, времени на меня всегда хватало. Советники не поощряли его излишнюю привязанность к ребёнку, уговаривали строго держаться со мной на публичных мероприятиях, но он игнорировал их советы. Сидя на этом троне, мы читали вместе мои любимые сказки. Он был добрым и любящим отцом.

Мне осталось только гадать: то ли ему повезло с отцом, то ли его отцу повезло с сыном.

– Полная противоположность моего.

– Думаю, и твой отец любил тебя, по-своему, но любил.

Спустя пару дней я доехал до дома, и успокаивающий уют нахлынул на меня. Я рассказал Мите, как меня приняли.

– Странно, что ты ожидал другой реакции. Они тоже чувствуют, тоже живут в своём мире. Может, тебе просто одиноко? Найди себе хорошую женщину.

Женщины у меня были, но серьёзных отношений с ними не было и не хотелось. В поликлинике со мной работала медсестра, которая, судя по слухам, была неравнодушна ко мне. Она была из той категории женщин, которые стремились к совершенству в ущерб себе. Мягкая, покладистая, трудолюбивая: идеальная женщина для идеального мужчины. В первое время нашего знакомства она показалась скучной и жалкой. В ней не было ничего выдающегося, но и не было того, что отталкивало. Видимо, желание избавиться от временного одиночества сделало её привлекательной для меня.

Выйдя на работу, я стал уделять внимание этой медсестре, что не могло остаться незамеченным персоналом. Долго не оттягивая, я пригласил её на ужин. Приглашение стало для неё неожиданностью: не то чтобы я её игнорировал, просто держался с ней, как с коллегой, ни больше, ни меньше.

После недолгого общения понял, что нравлюсь ей. Мне бы взять и воспользоваться её чувствами, но хотелось человека рядом. Спустя три недели с начала отношений мы решили жить вместе, она переехала ко мне, и дом наполнился уютом. Было тяжело это признать, но так всё и было.

Я любил порядок и чистоту в доме и никогда его не запускал, но с приходом женщины атмосфера стала совсем иной. Бывшая супруга тоже была женщиной хозяйственной, но делала она всё потому, что надо, а не потому, что сама хотела. И всё вокруг, включая сына, казалось мне чужим и холодным, созданным по определённой программе.

Ольге было тридцать лет, она была невысокого роста, с рыжими волосами. Рано вышла замуж и, прожив с мужем десять лет, решила развестись. О прошлом Ольги мне рассказывала болтливая старшая сестра нашей больницы. По её словам, муж Ольги часто ей изменял, она же терпела, потому что любила, детей в браке не было. А когда она узнала, что у мужа семья на стороне, где подрастает пятилетний сын, решила отпустить его. Благородная, прекрасная, но несчастная женщина.

Вот только мне от такого благородства было не по себе. Я со всякими встречался, но такой жалкой женщины ещё не встречал, неудивительно, что муж ей изменял. Романтичная и инфантильная особа, мужчины с такими долго не остаются, если сами не такие же.

Меня Ольга, видимо, посчитала идеалом, которого ждала всю жизнь. Судьба таких женщин – сплошная трагедия из-за не оправданных мужчинами ожиданий. Ольга слишком многого ожидала от меня. Ещё бы: высокий, статный, с хорошим образованием, из столичной семьи, в вечных бегах в поиске мнимой свободы, которая, словно радуга, отдалялась всё дальше и дальше от него. И как такой особе не влюбиться? Но полтора года совместной жизни со мной открыли ей глаза на реальность. Высокие отношения сменились пониманием всей ущербности её представления обо мне.

Я рассказал ей про моё прошлое, про отношение к родным, что уже показывало меня не самим лучшим человеком. Она же, как всякая наивная женщина, полагала, что станет для меня особенной, изменит моё отношение к собственным интересам и принципам.

Когда она начала высказывать недовольство моей излишней вольностью и нежеланием быть привязанным к ней, она мне наскучила, даже уют, который мне нравился, начал душить. Игнорируя её присутствие, я начал вести прежнюю жизнь, изменил ей пару раз. Она не стала снова терпеть такое отношение к себе и решила уйти от меня, чему я был только рад.

Жизнь со мной её однозначно отрезвила. Надеюсь, её третья попытка будет удачной и обдуманной. Уходя от меня, заявила, что она ошиблась в своём выборе, что она, в конце-то концов, за все свои страдания достойна лучшего и что лучшее у неё впереди. Ещё одна ошибка таких женщин – думать, что за страдания воздастся.

На работе мы пересекались, но она усердно делала вид, что не замечает меня, мне же было всё равно. Пару месяцев после расставания я жил со смешанными чувствами: не хотел менять уклад жизни, сожалел, что вообще впустил Ольгу в свою жизнь, но, с другой стороны, хотел найти интересную женщину, которая дарила бы мне такой же уют и комфорт.

Было стыдно признаться себе самому в этом: я считал, что в очередной раз стремлюсь предать себя, но всё-таки понял, что человеку свойственно менять своё представление о быте. После таких умозаключений начал присматривать женщину для серьёзных отношений и нашёл.

Мы с Митей часто «зависали» в местном небольшом баре, где крепких напитков всегда было больше, чем людей. Пить в нашем городке считалось делом зазорным в противовес стереотипу, что провинциалы пьют жёстко и много. Мы посещали этот бар несколько раз в месяц, не сказать, что он пустовал, но людей интересных было достаточно.

Там я встретил женщину, ставшей моей одержимостью. Высокая, статная, её животный магнетизм увлёк меня с первой минуты нашего знакомства. В ней было прекрасно всё: от внешности до остроты ума. Редкий тип женщин. Такой не была моя бывшая жена-ханжа, такой огонь во мне не разжигала покойная Рита, и уж тем более глупо её сравнивать с Ольгой. Мария была женщиной иного уровня.

Точки соприкосновения с ней я нашёл сразу же. Её пьяная откровенность позволила узнать о ней много интересного и важного. Ей было двадцать девять лет, недавно ушла от мужа с трёхлетним сыном. Было одно удовольствие слушать её, смотря на красные губы и белоснежные острые зубы. Они обещали впиться в тебя и вместо боли принести одно наслаждение.

– Не скучно одной в таком месте отдыхать?

– Не-а, привыкла.

– А почему от мужа ушла, если не секрет?

– Не секрет. Ревновал меня, от этого пил и скандалы устраивал. Когда поняла, что больше не люблю его, забрала ребёнка и помахала ручкой

В отличие от женщин, которые были в моей жизни, включая мою мать, Мария не цеплялась за мужчину. Себя она любила и ценила куда больше, чем отношения с мужчиной. Это не могло не привлечь.

Она продолжала говорить, а я смотрел на её острые зубы и думал, скольким же мужчинам эта стерва крови попортила? И, забыв обо всём, я тоже захотел стать жертвой, Без угрызения совести принял свою влюблённость. В ней сошлось всё, что я неосознанно искал во всех своих партнёршах.

Наши отношения развивались стремительно. Она познакомила меня с сыном, а после – с отцом. Мария была единственным ребёнком уважаемого человека, главного в городе по рыбнадзору,. Я и раньше встречался с ним, но и представить не мог, что его дочь станет моей одержимостью.

Геннадий принял меня, на удивление, как родного. Я же ожидал, что после развода дочери он будет с недоверием относиться к её последующим ухажёрам. Мы поженились очень скоро, мальчуган начал звать меня отцом. Жил я на два дома: в своём, куда не захотела переезжать Мария с сыном, и в их семейном коттедже.

Мне одинаково нравилось хорошо проводить время как с отцом Марии, так и с её сыном. Мы часто вместе выезжали на охоту или рыбалку, где я учил малого мужским хитростям. Тот и сам очень сильно привязался ко мне, любил больше, чем своего дедушку. Я не сумел стать отцом для своих детей, но стал им для чужого ребёнка. Иронию этой ситуации я понял позже.

Три года совместной жизни с Марией и её семьёй открыли мне себя нового – любящего, ценящего отношения и совершенно не нуждающегося во внутренней свободе. Я ослеп надолго и по собственному желанию. На меня нашло чувство, от которого я долгие годы убегал, оставляя неугодных людей, как обузу.

За эти годы я влился в общепринятую систему и жил по её законам. Работа в больнице с помощью тестя пошла в гору: я стал заместителем главного врача. Медперсонал эти кадровые перестановки не обрадовали. В больнице меня невзлюбили с самого первого дня, считали меня столичным выскочкой, который мнит себя лучшим врачом, чем другие.

Каждое утро было таким же, как и предыдущее: я ездил на работу, по дороге отвозил ребёнка в детский сад. Возвращаясь с работы, забирал его обратно. А дома нас ждал вкусный обед или ужин.

Забытая жажда свободы ко мне вернулась после встречи с одной пациенткой в больнице. Старая женщина восьмидесяти семи лет, худая и сухая, у неё были проблемы с ногами: они уже отказывались ходить. Для неё выходки собственного тела стали предательством. Глядя на неё, я понимал, что человек прожил тяжёлую жизнь.

История старушки была ужасной: пережила голод войны, похоронила почти всех детей, а тем, кто выжил, она была не нужна. Она плакала от жалости к себе, от того, что впустую прожила жизнь.

– Время тяжёлое было, там не жить, а выживать надо было, понимаешь? Какие только ужасы ни видела, что только ни пережила, думала, всё снесу. Но за что, сказывается, мне такие мучения?

Она не понимала, где упустила детей, что было не так в её воспитании, что они стали такими жестокими к ней.

Я мог ей рассказать, что каждый живёт по своему выбору, но стоило ли говорить это человеку, который уже одной ногой в могиле? Подумал, что ей куда легче умереть, обвиняя во всём людей и бога, чем понять, что она когда-то упустила момент. Её сожаления ситуацию не изменят. Но, как будто услышав мои мысли, старушка неожиданно выдала:

– Каждый находит свою нишу, а я не нашла.

– А вы её разве искали, вам же выживать надо было?

– Надо было, но я могла не рожать стольких детей, одни погибли, другие бросили. Думала, они оправдают моё существование. Но они разочаровали меня в жизни ещё больше. Даже мать из меня ужасная.

Я не знал, что ей ответить, и промолчал. Но внутри меня в этот момент запустился механизм, который отвечал за бесконечную жажду свободы и страх сожалений.

Какой вообще был смысл побега, если я сбежал от жизни и работы, которые мне навязал отец, и попал в капкан жизни, который для меня подготовил тесть?

Я был счастлив с ними, но меня не оставляло чувство, что я в очередной раз предал себя. Первым мои колебания и сомнения после пяти лет совместной жизни с Марией почувствовал тесть. Он посчитал, что я завёл интрижку на стороне. Тесть был из той редкой категории людей, которых смело можно назвать настоящими мужчинами.

Когда я встретил Марию тесть был вдовцом и при каждом удобном случае вспоминал, какой идеальной женщиной была его жена. Рассказывал, как сильно её любил и как она любила его. История их любви была противоположностью той, что я привык наблюдать у родителей.

Они никогда не делились друг с другом своими чувствами, жили по привычке. Тесть же рассказывал, что встретил супругу ещё в студенчестве, когда она, опоздав на автобус, ждала следующий. Время было тёмное, она на остановке одна. Заметив робкую, но красивую девушку, группа ребят решила поиздеваться над ней. Но герой решил разогнать хулиганов. Не верить, что он отогнал их, я не мог. Тесть был мужчиной высоким и здоровым, а в молодости и вовсе покрепче был, наверное.

Он проводил её до дома, они разговорились – в целом стандартная для тех времён история знакомства. А дальше… Он служил, она ждала. Военный контракт – и, как настоящая жена офицера, она следовала за ним. Только здоровьем была слаба. Спустя четыре года после рождения дочери она скончалась от продолжительной болезни. Тесть сильно горевал после её кончины, пил не просыхая, пока маленькая дочь была на попечении тёщи. Когда девочке исполнилось десять лет, бабушка умерла. Тут-то тестю пришлось взять себя в руки, восстановиться на военной службе, и он по контракту вместе с дочерью переехал на Кунашир.

– Ты полюбил другую женщину? Или увлёкся кем-то? – спросил меня тесть на веранде коттеджа, где мы с ним часто сидели за кружкой пива.

– Ни то, ни другое. Просто устал за последнее время

– Маришка говорит, что хочет ещё одного ребёнка, но ты против. Почему?

– Я плохой отец. Оба моих ребёнка это подтвердят.

– С нашим ты хорошо справляешься, да и он от тебя без ума

– Меня тоже это удивляет. Но детей больше не хочу

– Если у тебя появилась женщина на стороне для развлечений, я не против. Дело мужское, житейское. Это даже укрепит ваши с Маришкой отношения.

– Нет никого, я люблю вашу дочь.

– Я тоже любил свою супругу, но иногда чувствовал необходимость развеяться. Развлекайся, но не увлекайся.

Его смех раньше казался по-отечески добрым и заботливым, теперь же он был пропитан лицемерием. В последнее время я часто начал замечать, что меня многое раздражает в поведении тестя и жены. Или они изменились, или я постепенно возвращался к себе.

Весь вечер мы пили и говорили о рыбалке, о сыне и прочих мужских привязанностях, кроме женщин. А ночью ко мне пришёл мой долгожданный гость – Маленький император.

– Поменяется что-нибудь, если я покину и эту семью?

– Ты не задавался этим вопросом, когда уходил из прошлой семьи.

– К прошлым людям я не был так привязан. Этих людей я выбрал сам. Как бы ты поступил?

– Во мне слишком сильно развито чувство долга: я не оставил бы ни жену, ни детей. Никогда, – сказал он, смотря в мои глаза то ли с осуждением, то ли с жалостью.

– Как быть, если этот долг душит тебя?

– Долг не может душить меня. Я родился и живу ради того, чтобы исполнить его. Я правитель, с самого рождения не принадлежавший себе, – гордо заявил он.

– И тебе это нравится? Не хотел другой жизни?

– Ты не понял меня. Я император, тот, кто послан Богом, чтобы управлять землями и людьми. О каком сожалении ты говоришь? Это позор и стыд для императора.

– Значит, императоры ни о чём в жизни не сожалеют.

Расставание с семьёй стало разочарованием. Я долгое время жил в самообмане, полагая, что эти люди поймут меня. В мой адрес полетели проклятья, меня назвали неблагодарным отрепьем и закидали угрозами, что я пожалею о своём выборе. После такого развода я понял, что сожалеть точно не буду.

Живя на Кунашире больше десяти лет, я игнорировал, что мы с Маленьким императором соседи. Его родина находилась в двадцати километрах от меня. Нужно было только переплыть пролив Измены, и вот я уже на Хоккайдо.

В пятьдесят шесть я загорелся идеей посетить Японию и напросился в гости к одному японскому рыбаку, часто бывавшему на нашем острове. Митя со мной ехать отказался.

Приплыв на остров, я увидел, что Япония не та сказка, которую я представлял. Никакого величия и торжественности, обычные люди с ежедневными проблемами. Муравейник, где всё по расписанию. Ко мне, как и к любому туристу, японцы пытались проявить особое отношение, скрывая свою неловкость.

Поселился я в многоэтажном доме, построенном, судя по всему, ещё в пятидесятые годы. Снял комнату у старшей сестры рыбака, вместе с которым приплыл. Её звали Шиори. Мать-одиночка воспитывала сына десяти лет и дочь лет пяти. Оба ребёнка были воспитанные, улыбчивые и почтительные. Их квартире не помешал бы ремонт, но атмосфера счастья в их семье говорила, что это не самое главное.

Шиори была лёгкая и умиротворённая, казалось, что она долго шла к этому состоянию. Она сбежала вместе с детьми от своего мужа-тирана.

Место, в котором я решил погостить неделю, – провинциальный прибрежный город Японии, инфраструктура получше, чем на моём острове, но в целом атмосфера ничем не отличалась. Люди жили в неспешном темпе, знали и делали свою работу. Почти всё население города рыбачило, но делали они это, в отличие от наших людей, не озлобленно, а с принятием своего места и с уважением к ремеслу.

В первые дни моего пребывания в доме Шиори я стал невольным свидетелем тесной связи дочери и матери, эту связь можно было почувствовать и умилиться ей, она витала в воздухе.

Мать нежно намывала тонкие и мягкие волосы дочурки, и та не капризничала, а играла в свои игры. Японский я знал плохо, но по интонации было понятно, что мать говорила дочери слова искренней любви и заботы. В милой улыбке ребёнка читалась благодарность за исполнение материнского долга.

В это время в квартиру забежал сын хозяйки с восхищёнными криками. Я не понимал, о чём речь, и пошёл вместе с ним. Завернув девочку в широкое махровое полотенце, Шиори торопливо шла вслед за нами. Мы вышли в подъезд на общий балкон, где уже стояли несколько соседей. На их лицах играл удивительный алый свет.

Закат был потрясающим. Глядя на уходящее солнце и цвет, который оно оставляло после себя, я понял, почему флаг Японии – это красный круг на белом фоне. Больше на нём ничего и не нужно! Такие закаты возможны были только здесь. Даже в горах Дагестана я не видел ничего подобного.

Несколько минут заката собрали вместе всех жильцов многоэтажки и людей на улице. Возможно, кто-то из них спешил, кому-то было плохо на душе, а кто-то и без того был счастлив.

Меня не покидало ощущение, что я где-то уже видел такое. И вспомнил, что позади Маленького императора очень часто горел такой же прекрасный рассвет. В моих снах не было какого-либо пространства – только рассвет, трон и император.

Ещё несколько минут – и алые люди вернули себе привычный цвет и пошли дальше по своим делам. А я остался стоять на месте.

Живи наши люди здесь, они бы так же отвлеклись от всего ради этой картины? Вряд ли, игнорировали бы, утопая в своих мыслях и проблемах, которым никогда не будет конца. На Кунашире я подобного не наблюдал даже за японскими рыбаками. И таких закатов там не бывало.

Выйдя из дома, я пытался не растерять ощущение волшебства. В этом состоянии двинулся в центр города. Он отличался от окраины, где я снимал комнату: люди, люди, люди, высокие дома и снова люди. И казалось, что все они знают, чего хотят и куда идут, в отличие от меня. Это не могло не завораживать. Почему с такой же уверенностью люди не могут идти неизвестно куда и неизвестно ради чего?

Лапша в местной небольшой, но колоритной забегаловке, где почему-то сидели одни только мужчины, была великолепной. Мужчины в деловых костюмчиках трапезничали не спеша, в приятной беседе. В то же время на кухне кипела бешеная работа, официанты носились в попытке угодить каждому посетителю. Огромные порции лапши грозились перекормить посетителей, но это невозможно, когда ты ешь медленно и с удовольствием.

Я вспомнил, как бабушка в детстве говорила мне есть медленно. Будучи врачом, я понял всю ценность её совета для организма. Японцы в этом плане удивительные люди, их бережному и почтенному отношению к повседневной рутине остаётся только завидовать. Европеец живёт ради определённых моментов жизни, которые он считает важными, а японец проживает одинаково интересно и обычный день, и день значимый.

После ужина в лапшичной я решил прогуляться по старым улочкам города, где стояли дома в традиционном стиле, а рядом рос современный город с его желанием достать до неба.

Проходя мимо стенда с афишами, наткнулся на рекламу конкурса молодых исполнителей классической музыки и вспомнил про Анюту. Связываясь со знакомыми в Пие, я узнавал, что она интересуется и занимается классической музыкой. А отец всячески поддерживал дочку в её стремлении. Я был рад знать, что хоть кто-то из моих детей занимается чем-то подобным. Я следил за её творчеством, как и за успехами Алихана. За сыном я следил, чтобы быть спокойным, а жизнью дочери я действительно интересовался.

Даже на другом конце света моё прошлое не оставляло меня. Были ли мои дети ошибкой? Точно нет. Утомляло ли меня моё прошлое? Тоже нет.

Я просто не хотел быть как мой отец. Этот человек долгие годы скармливал мне конфеты, а после обвинял в неблагодарности. Возможно, я ужасный сын, но и он не был для меня лучшим отцом.

В Японии с пониманием свободы детей и родителей всё сложно. С самого рождения детей учат тому, что они должны: матери, отцу, обществу, даже если во вред себе. Главное – слаженная работа тысячелетнего механизма. Вот, пожалуй, единственное, что разочаровало меня в этой стране. Несмотря на весь мой интерес и восхищение, Япония не была и не стала для меня родной.

Спустя десять лет жизни на Кунашире я признал, что привязан к этому месту и не хочу покидать его. Непривычно быть привязанным к невзрачной, неизвестной местности, давая пищу для размышления людям, которые задаются вопросом: «Что он нашёл в этом месте?»

Долгие годы скитаний показали, что от себя, от своей трусости и незрелого восприятия мира никуда не убежать. В такие моменты никогда не знаешь, что необходимо сделать, чтобы жизнь не казалась пустой и бессмысленной. Я клялся ни о чём не сожалеть, но меня настиг ужас, я не знал, что испытывал: сожаления или переход на иной уровень принятия своей позиции и внутренней философии.

Я доволен тем, как всё сложилось в моей жизни: если бы не скитания, я бы не встретил столько интересных и замечательных людей, а разочаровывался я в них или нет – дело уже второе. Я получил, что хотел, но вместо покоя на меня нашла хандра. Значит, это ещё не всё.

Я хотел прожить остаток жизни на этом острове, на берегу Тихого океана. И всегда знал, что окажусь совсем один и по собственному желанию. Мой дом был небольшим, но для некоторых людей стал обителью, где они могли прекрасно провести время, клубом, в который приходили одинокие и покинутые собой люди. Мне думалось, что я помогаю им обрести себя.

День и ночь в доме крутилась музыка. В моей коллекции можно было найти разные виниловые диски: от японского джаза до аргентинской босановы и легенд русского рока. Диски, проигрыватель и хорошая выпивка – это добро я привёз из поездки в Японию. Песни джазовых исполнителей по-особенному вписывались в игру волн на берегу океана. Самой заслушанной стала пластинка Joao Donato, особенно песня Jоdel. Её я включал после рабочего дня, когда пил кофе, сидя на крыльце дома, наслаждался видом на океан. Что могло быть лучше такой жизни?

Так я прожил на острове ещё пять лет. Когда на остров приехала дочь Анна, мне было уже за пятьдесят. Она сама меня нашла. Она стала известной пианисткой. Я никому не говорил, что это мой ребёнок. Это было бы несправедливо по отношению к Анатолию, да и вряд ли кто поверил бы, что я её отец.

До того, как приехать на остров, она нашла меня в соцсетях и сообщила, что хочет увидеться. Я ждал этой встречи и был благодарен Анатолию, что он рассказал обо мне и не противился нашему с ней общению. Ради приличия мне стоило бы написать ему слова благодарности, но не мог решиться. Встретил я её на пристани. Как только она показалась, мне стало тепло на душе.

Впервые за столько лет я встретил родного человека. Высокая, красивая, тонкокостная, с мягкими чертами лица. Она очень походила повадками и внешностью на мою любимую бабушку. В дочери я увидел её черты. Мы не обнялись, не заплакали, но сразу узнали друг друга. В глубине души я всегда надеялся, что она найдёт меня.

С пристани мы поехали домой. Ей очень понравилась местность и вид на океан. Домик у меня был скромный и небольшой. Комнату для дочери я готовил в течение недели. За чашкой кофе у нас с ней впервые завязался разговор.

– Мне папа рассказывал о вас. Говорил, что вы мой биологический отец. Вот захотела познакомиться с вами. Вы не против?

– Конечно, нет. Значит, Анатолий рассказал тебе всё обо мне?

– Да, он мне и про вас, и про маму, и про себя всё рассказал.

– А сам он как? Не женился?

– Он очень любил мою маму, не хотел ни с кем встречаться. Вот в последние годы, после моих настырных уговоров, сдался и начал отношения, я её хорошо знаю. Прекрасная женщина, мой отец будет счастлив с ней.

Когда она говорила про отца, её лицо сияло от любви, и я не ревновал.

– Ты на меня не обижена?

– Нет, я ваш жизненный путь понимаю и всецело принимаю. Возможно, ваши бега могут быть в какой-то степени оправданы. К тому же, благодаря вам я получила лучшего отца.

– Нет, нет, ты права. Я сам рад, что Анатолий – твой отец. Он заслуживает тебя больше, чем я. А где он сейчас? – ситуация была действительно неловкая, и я не нашёл ничего лучше, чем спрашивать её про Анатолия.

– Жив-здоров, слава богу. Живут на даче.

– А ты как? Замужем? Дети? Я слежу за тобой, но о личной жизни мало что знаю.

– Да, я была замужем, сын растёт, три года. Сейчас со своим отцом, пока я в отъезде.

– В чём-то мы с тобой, возможно, и похожи, – пошутил я, услышав про её развод.

Она шутку оценила, что не могло меня не обрадовать.

Мы проболтали до позднего вечера, я хотел знать обо всём, что происходит в её жизни. И она делилась со мной. Нас с ней многое связывало, особенно любовь к музыке. Анне понравилась моя коллекция пластинок.

Подарив мне ещё два дня счастливого отцовства, Анна улетела к сыну, пообещав, что в следующий раз прилетит вместе с ним. И я ждал момента первой встречи с внуком.

Появление Анны в моей жизни помогло взглянуть на всё по-другому. Я многих разочаровал, но по итогу мне и так было хорошо. И у меня всё равно появились люди, которых я любил, не боясь за свою свободу.

Глава IV

Беззащитное, невинное существо, от которого я хладнокровно отказался, превратилось в прекрасную девушку, пианистку, мать и дочь. Она стала спасением для старика. Анна дважды в год навещала меня на острове.

Мой внук стал единственным человеком, которого я полюбил всем сердцем и захотел воспитать. Я и до этого питал тёплые чувства к некоторым людям, друзьям, даже детям. Но этот мальчик, его любопытный взгляд на мир, его интересы нравились мне: я хотел быть свидетелем его внутренней трансформации и в некоторой степени – учителем.

У Тимура были светлые волосы и большие голубые глаза, а его улыбка дарила неповторимое тепло. Солнце, а не ребёнок. Не стыдно было чересчур опекать его, хотя я презирал такое и не позволял этого в отношении собственных детей.

Сына я не видел с похорон отца. Он не прилетел даже на похороны своей бабушки. Я приехал на них с дочерью и внуком и надолго запомнил лицо бывшей жены, когда она увидела Анну. Свекровь наверняка рассказала ей про внучку. Уверен, Салиме было обидно за своего единственного ребёнка. Наверняка она прокляла меня на одиночество. Но что испытала, увидев меня с дочерью и внуком, которые любят меня? Ведь по итогу одинокой осталась только она. Несправедливо, но ты всегда в проигрыше, если кладёшь свою жизнь на алтарь других. Такое же было и с моей матерью.

Вернулся домой, где я вырос, и на меня в очередной раз нахлынули детские страхи, комплексы и недопонимание. Школьные воспоминания были неприятными. Меня часто обижали, оскорбляли, даже авторитет отца не помогал, напротив, мешал. Ребята не любили меня, считая выскочкой и ханжой. Хотя я себе такого не позволял никогда после младших классов, клеймо неудачника пало именно на меня.

Я не мог простить мои испорченные воспоминания. Если бы не эти издевательства, возможно, у меня была бы куда более приятная память о детстве и я лучше относился бы к отцу.

Когда я стал молодым и перспективным врачом, ребята, раньше издевавшиеся надо мною, спешили завязать со мной дружбу, у которой, как они говорили, было озорное прошлое. Но почему-то во взрослой жизни такое озорство принимают за малодушие и отсутствие всякого воспитания и уважения. Малодушным, злопамятным и жалким прозвали они меня, когда мы не сумели сблизиться. Мне тогда казалось, что я восстанавливаю справедливость, но в зрелом возрасте понял, что стоило кивнуть на их предложение, а после и вовсе забыть.

Когда отец решил женить меня на дочери своего родственника, он считал, что этот брак станет последним этапом моей замечательной, «вкусной» жизни.

Для меня в те годы важными были не семья и супруга, а друзья, общие интересы с ними и, конечно же, рок-клубы. Первое время женитьба была для меня бельмом в глазу, но позже, сравнивая свою благополучную жизнь с жизнью клубных друзей, я понял, что благодаря отцу живу лучше, важнее и интереснее. В отличие от друзей у меня было хорошее образование, работа, жена и уже ребёнок. Отец считал, чем раньше я женюсь, тем будет лучше для меня. Я не стал возражать. Жена стала данностью, и я так и не научился ценить её, как и всё то, что мне досталось благодаря отцу.

Про интересы отца все знали, их уважали независимо от того, нравятся они или нет, их обсуждали. А про интересы мамы никто не знал, и я в том числе. В детстве часто слышал её разговоры с подругами, примитивные беседы: рецепты, что нужно, чтобы дом был лучше, чище, а обед – вкуснее. Клуб идеальных жён. Ужасно не то, что её интересы не были важны, а то, что она сама считала их ненужными.

Тогда же я случайно наткнулся на её работы, понял, что она увлекалась живописью, но почему-то забросила. Я никогда не спрашивал, почему. Но она не выкидывала эти картины. В отсутствие родителей я обожал смотреть на них, но для этого приходилось доставать из шкафа. Казалось, что прикасаюсь к чему-то запретному, удивительному и по-особому пахнущему.

Возможно, мама мечтала стать великим художником? Может, замужество и моё рождение поменяло её жизненные приоритеты? Сожалеет ли она об этом? Я никогда не знал, о чём мечтала мама. О чём мечтал человек, который привёл меня в этот мир?

Её жертва давила на меня и заставляла чувствовать вину за то, что родился. Думаю, дело в отце. У неё было всё, о чём мечтала женщина тех времён, но хвастаться и пользоваться этим она не умела, чем жутко выводила из себя отца.

Менялось время, люди, города, культура, даже природа поменялась за годы моей жизни, но не Маленький император. Он был всё тем же ребёнком. Я рос, старел, а он – нет. Только почему-то опыта и житейской мудрости у него всегда было больше. На какой бы стадии жизни я ни находился, сколько бы ни знал, он знал больше.

Все мои встречи во сне с Маленьким императором проходили в моменты жизненных перемен.

Теперь в дни перемен или повышенной тревожности моё постаревшее подсознание показывало не Маленького императора, а страшные лица известных и неизвестных мне людей. Я видел головы в пустом и тёмном пространстве. Каждая голова пожирала другую, а та опять выходила из глаза обидчика полноценной и готовой продолжить этот фарс. Голов было десять, у каждой свои черты лица, своё настроение. Не помню, видел ли я этих людей когда-то в жизни или нет. Может, видел однажды на улице и в тот единственный раз один из них был весел, другой грустен, третий зол, четвёртый улыбался.

Ничего на первый взгляд страшного: ни крови, ни зубов, но все они были жуткие и хотели что-то мне сказать. Палитра эмоций была разнообразной, но глаза улыбались у всех, в них играла наглость. И казалось, что они в этом танце пожирания осуждающе смотрят на меня. За что? За мой эгоизм?

Такой взгляд я видел множество раз в своей жизни. Так на меня смотрели отец, мать, сын, жена, друзья прошлого. Даже те, кто говорил, что понимает меня и мой выбор.

В моменты душевного спокойствия во сне я видел бесконечно зелёную поляну и голубое небо, неизвестно где соединявшееся с этой зеленью.

Маленький император покинул меня. Он был не чем иным, как внутренним голосом одиночества, который я отказывался признавать.

Теперь меня одолевали другие мысли. О Боге. Я готовился к нему. И понял, что страшнее смерти только жизнь. Люди знают, что их ждёт после смерти, но не знают, как правильно жить. А что там впереди или в конце? Новая жизнь и реальность или тысячелетние мучения за мелкие ошибки и проступки?

Почему я был небрежен к жизни в молодости и считал её несправедливой в зрелом возрасте? Где та самая грань между безразличием к жизни и ревностью к ней? Когда я её перешёл? Разве не должен был я это понять и почувствовать всю важность этого момента?

Сожаления, сожаления, сожаления. О многом думаешь, когда предоставлен сам себе. О том, что внутри, о том, что никто не видит. Чем меньше меня, тем больше Бога! Пусть это будет итогом моей никчёмной или, напротив, важной жизни.

В голове много мыслей: изменит ли моя смерть что-либо в этом мире? Для чего я был и почему должен исчезнуть? Ради опыта? Доволен ли я тем опытом, который пережил, или хочу пережить что-то другое? Клятва не сожалеть ни о чём в конце пути, данная себе, не даёт возможности даже почувствовать сожаления.

В зрелый возраст я вошёл уже без императора, я скучал по нашим встречам. Я точно знал, что он не вернётся, но ждал его.

Продолжалась моя тоска до встречи со странным стариком. Горбатый и дряхлый, он, судя по внешнему виду, был куда старше меня. Его морщины говорили об этом. На нём была странная одежда, больше похожая на балахон монаха. Раньше я этого человека в нашем городке не видел.

Лицо мне было незнакомо, но его глаза я знал, словно видел их всю жизнь. Они были такими же мудрыми и обременёнными опытом, как у Маленького императора. Не мог же этот дряхлый старик быть тем самым мальчиком из моих снов!

Старик всегда появлялся неожиданно и стоял на берегу океана, рядом с моим домом. Я пристально смотрел на него с крыльца и ждал, когда он заметит меня. Но его взгляд был направлен на океан. Всегда. Подойти к нему мне не позволял страх, я боялся, что он всё-таки окажется Маленьким императором.

Пару раз в месяц я видел старика на берегу, провожающего солнце. И каждый раз это происходило неожиданно. Никто в городе не знал и не видел его, у кого бы я ни спрашивал.

Перебороть страх мне удалось нескоро. Решил подойти к старику, когда в очередной раз заметил на закате.

– Добрый вечер. Вы частенько тут бываете, я решил с вами познакомиться, вы не против? – осторожно спросил я старика.

– Добрый. Нет, не против, я рад компании

– Раньше вас тут не видел, недавно переехали?

– Я сюда не переехал, а вернулся.

– И где вы были всё это время?

– Искал себя. Убежал от всего в поисках себя, но вернулся, чтобы искупить свой эгоизм.

– Вы сделали что-то плохое?

– Я не был ни плохим, ни хорошим. Был никаким человеком, старался жить незаметно, но для себя. В этом моя главная ошибка.

Меня не смущала его искренность, напротив, она казалась к месту, ведь я хотел от него услышать нечто подобное.

– Вы один тут живёте?

– Один.

Поговорив со мной ещё немного, старик ушёл, не приняв моё приглашение в зайти в гости. Он заявил, что больше не придёт на этот берег. Я не стал спрашивать, почему. Ночью я заснул с трудом: бессонница для моего возраста было делом привычным, но в эту ночь по-особенному тяготила. Засыпал я с единственным желанием: увидеть во сне Маленького императора.

Сон был странным, я чувствовал зажим, рамки, которые давили и ограничивали меня. Дышать было тяжело. Появился страх, что я не сумею выбраться оттуда никогда. Я был один в этом сне, один в центре бесконечного тумана, который душил меня. Но я чувствовал чьё-то присутствие: это был Маленький император. Он не хотел показываться мне. А я не мог двигаться, стоял как вкопанный. Единственное, что я мог, – говорить.

– Я хочу вернуться в свои девять лет, вернуться к нашей первой встрече, хочу поменять свою жизнь, хочу, чтобы всё было по-другому! Я сожалею, о многом сожалею. Знаю, я поклялся не делать этого, но я слаб даже перед собственной клятвой. Прости.

Я кричал ужасной пустоте, которая заполняла меня. Я надеялся, что император услышит меня, но не ждал, что поймёт.

Проснулся я весь в слезах, хоть и не помнил, что плакал во сне. Думаю, с этого и начался мой путь искупления вины за собственный выбор.

Этим искуплением стал мой внук. Он был привязан ко мне больше, чем к кому-либо. До пятнадцати лет он часто приезжал ко мне с матерью несколько раз в год. Дальше он делал это самостоятельно.

Мы были похожи, но я боялся, что он повторит мою историю. Полагаю, моё искупление упиралось в этот страх. Бывали времена, когда он прилетал ко мне после ссоры с матерью.

«Я пока не хочу с ними разговаривать», – отвечал он мне на нравоучения. Это меня успокаивало. Значит, он не хочет обрывать с ними связь. Просто нуждается в одиночестве и понимании. В его возрасте это нормально.

– Они меня иногда бесят своими лекциями, жизни учат так, будто сами умеют жить.

– Ты чертовски прав, Тима, никто не знает, как жить, но они любят тебя и хотят уберечь тебя от плохого, от ошибок, понимаешь?

– Их забота меня душит.

– Любовь без этого невозможна.

– Но твоя же любовь не такая, – в глазах читалось сомнение, люблю я его или нет.

– Моя любовь, Тима, – это другое. Это то, что я осознал и не навязываю. Они этого пока не знают, не умеют любить по-другому. Будь терпеливее к ним, но не становись таким же, как они.

Тима стал для меня другом, смыслом старости, чистой памятью. Я ему рассказывал о том, что хорошего и плохого было в моей жизни. Не ждал, что он поймёт мои слова и опыт сразу же, но на протяжении жизни, уверен, этот опыт будет ему полезен.

Мои разговоры с ним всегда были на философские темы, я не хотел терять его доверия, не давил на него и давал советы тогда, когда он их просил.

– Тима, возможно, я кажусь тебе крутым, но если ты ответственный человек, ты начнёшь меня осуждать. Я жил так, чтобы себя не обидеть, уверенный, что меня никто никогда не поймёт. Но я не сожалею ни о чём, – говорил я.

Я прожил хорошую жизнь, хоть и не стал мистером Б. или монголом. Я остался самим собой, был верен себе до конца независимо от того, нравилось другим это или нет. Смерти я не боялся, пугали последние минуты, которые будут мне отведены. Точнее, было страшно не узнать, что именно эти минуты – последние.

Зная какой однообразной бывает смерть, кто-то в этом мире всё ещё мечтает о величии. Я же выбрал просто быть и любить своё существование.

Небольшая рыбацкая деревня, где бок о бок работают русские и японцы. На крыльце одного из домов неподвижно сидел старик. Глаза его были закрыты, несмотря на это, на лице читался покой. На улице продолжалась оттепель. С крыши на землю падали капли последнего снега. Шум бескрайнего океана пожирал звук падающих капель.