- Видишь, лягуша, дела какие. Кто б подумал, сам не ожидал. Ты только не ершись, колючки спрячь, не наше дело их судить. Наше понять. Как думаешь?
Аленка стояла спиной к гудящему шмелем Проклу и затылком чувствовала, что он не знает как себя вести. Топчется на месте, мнется, перебирает край выпущенной поверх штанов рубахи, краснеет. Она бы и сама краснела, было от чего, но ее спасала крошечная лилия, надетая под платье. Она грела ее сердце, подсказывала правильный путь, не давала поступать плохо, хранила. Вот и сейчас. Известие о том, что батя решил взять Софью в жены, наверное, превратило бы Аленку в злобную фурию, но теплый металл разливал по телу нежное тепло, касался ласково, как материнские руки, гасил обиду. Она еще раз коснулась пальцами лепестков, повернулась к Проклу, хмыкнула.
- Вот еще! И кто тебе сказал, что я ершусь? Сам ерш! Что ты набычился там сзади, выходи к столу, там чайник и ватрушка. Я батяне пекла, бери кусок, ешь.
Прокл еще потоптался у порога, вздохнул, прошел к столу, уселся прямо в тулупе, покомкал в руках шапку, аккуратно положил ее рядом на табурет. Аленка шипанула, стараясь сдержать смех, отрезала кусок ватрушки, ляпнула на тарелку, двинула по столу.
- И тулуп сними, ты бы еще в валенках сел. Медведище. Лягушкой меня хватит называть, надоело. Ишь, прилепил имечко.
Прокл стащил тулуп, поиграл мышцами крутых плеч, расправляя затекшую спину, смущенно взял ватрушку, кусанул. Аленка налила ему чаю, уселась рядом.
- Так мы с тобой теперь брат с сестрой будем, так что ли? Ты меня и в школу поведешь, ага? Мне скоро, с декабря, я пропустила же, болела.
Прокл доел ватрушку, разом махнул остывший чай, мотнул круглой большой головой, постриженной почти наголо, и Аленке показалось что оттопыренные уши хлопнули, тоже соглашаясь.
- И мамка сказала, что я тебя провожать буду пока. А то ты слабая, вон, качаешься, как былинка. Мы тебя с Машкой водить будем, как раз вместе ходим. Пойдет?
Аленка сморщилась от имени этой Машки поганой, как от кислого, но делать нечего, кивнула
- Ага. Иди уж. Только помни ходить с тобой буду до весны. А там сама.
Прокл встал, напялил тулуп, крякнул, точно, как бятя, снова махнул ушами.
- Так я, лягуш, до весны и учусь. Да и то, потому что пропустил два года, не было у нас в селе школы. А там пойду в колхоз, работать надо. Пошел я, пора.
Прокл плотно притворил за собой дверь, а Аленка, спрятавшись за занавеску, смотрела втихаря, как он меряет своими ступнями - лыжами тропинку, вдавливая только выпавший снег в замерзшую землю. И когда из-за толстого ствола старой березы, нависшей над домом баб Клавы-ведьмы, выскочила Машка, сплюнула от досады, потерла тапком невидимое мокрое пятнышко на полу, и еще плотнее закуталась в занавеску. А Машка, сияя румяной физиономией, такой красной, как будто ее натерли свеклой. явно бахвалясь новеньким пальтишком, отороченным светло серым мехом, подскочила к Проклу, церемонно ухватила его пальчиками за рукав и пошла рядом, еле касаясь тугими сапожками снега.
…
- Ты как, Аленушка? Смотрю, хозяйничала, пирогов напекла? Кормила кого, признавайся, озорница?
Батя стаскивал в сенях телогрейку, заглядывал в кухню, шутил, покручивая пышный ус. Но Аленка видела, что ему не по себе. Заискивал, батя, засматривал тихонько ей в глаза, и тут же опускал ресницы, а они у него были, как у девчонки - длинные да пушистые. Наконец, он вошел в кухню, присел за стол, подождал, пока дочка нальет ему борща, отрезал краюху от буханки.
- Кормила, бать. Братика своего будущего. Приходил.
Аленка положила отцу ложку, чесночину почистила да луковку, тоже села рядом. Алексей совсем опустил свои речницы, сунул в рогт ложку борща, обжегся, закашлялся. Аленка постучала отца по спине, сунула ему полотенце, сказала
- Да ладно, бать. Знаю я уже все про теть Софью. Только мог бы и сам мне сказать, а не этого медведя слать. Что уж…
Аленка отошла к печке, постояла, ковыляя известку, чувствуя, как закипают слезы, но не дала им выступить, погладила цветочек на шее, шепнула
- А когда, бать? До Рождества?
Алексей притянул дочку к себе, погладил по голове, расправил косицу.
- После, Аленушка. К февралю. А то потом страда пойдет, не до того будет. Да мы и праздновать не хотели, а председатель стыдит, говорит не по-людски. Что скажешь, доча?
Аленка молча посмотрела на потное батино лицо, помолчала. А потом старательно уложила ему на тарелку горку тушеной картошки, соленый огурец, вздохнула.
- Так ничего. Тетя Софья хорошая, да и мама велела. Женись.
И вздрогнула, потому что от этих ее слов батя съежился, как будто его ударили, подвинул картошку, молча ел, низко опустив голову.
…
- Аленка, дома, коза? Зайду!
Аленка быстренько сгребла со стола рисунки, не любила она, когда чужие в ее картинки носы совали, кинула поверх салфетку, вскочила навстречу. В кухню, закрыв толстым телом весь проем, лезла бабка Клава, та самая, соседка, которую все село считало ведьмой. Она и вправду была чудной. Из дома выходила редко, к себе никого не пускала, носила длинные черные юбки, из под которых и зимой и летом торчали носки блестящих калош, цветастые платки, и за ней всегда шел толстый черный кот, ходил, как привязанный. Вот и сейчас, он шнырнул из сеней, и Аленке показалось, что с ними в дом влетела вьюга, шумнула снеговым вихрем и притаилась у окна, испугавшись горячей печки.