Добротное произведение, впору мужику сочинить такое.
Это, конечно, шутка. Но должен признаться, что, прочитав повесть, не могу отделаться от мысли о принадлежности автора к мужскому полу: нет здесь никаких приятных сердце- и душещипательных соплей.
Да и сюжет о случайном и каком-то бесцельно-тусклом, не ознаменованном никакими заметными событиями, пребывании молодого американца в самом конце 1931 года, под Новый Год, в течение всего нескольких дней, в обществе двух немцев и одного поляка, студентов, постояльцев пансиона, и немолодой немки, хозяйки заведения, в огромном пространстве Берлина, по-зимнему темного и холодного, негостеприимного, нелюдимого, измученного послевоенной тоской и мечтой (несбывшейся, как нам уже известно) о реванше, голодом и бедностью, наполненного попрошайками и проститутками, представляется не по-женски «взрослым».
Каким ветром занесло этого американца, начинающего художника, путешествующего по Европе в поисках чего-то прекрасного или, по крайности, впечатляющего, в холодный зимний мрачно-серый безрадостный город, населенный жителями, набравшимися от своего города тоски и холода, и добавившими к этим благоприобретениям собственную горечь от поражения в войне, скудость и мизерность во всем, как будто надорвавшаяся во время войны немецкая нация, не имея сил и желания созидательно трудиться, решилась жить только за счет экономии и попрошайничества?
«Почему они живут так скученно, так озабоченно и ни о чем кроме денег не думают». Вопрос от американца Чарльза.
«Не забывайте, что они проиграли войну. А это, если хотите знать, дурно отражается на характере нации». Ответ от поляка Тадеуша Мея.
Благо на носу Новый Год и попрошайничеству можно придать благородный оттенок народного обычая, исполняя хором рождественские гимны и прочие «песни народностей». «Изголодавшиеся, с посиневшими носами, они утопали разбитыми ботинками в раскисшем снегу, пели похоронными голосами, торжественно кивали, принимая подаяние, и, не сводя глаз друг с друга, отбивали ритм руками». Здесь, в отличие от Америки, нищету воспринимали всерьез, здесь не было газет, которые за океаном объясняли гражданам, что скоро обязательно наступят хорошие времена и очереди за хлебом исчезнут сами собой; здесь бедолаги, похоже, знали, что надеяться им не на что. Крайнее отчаяние и бесконечное терпение – вот чем они были вооружены.
Немцы побогаче, их легко было отличить по неподъемным животам, держали собак. «Чуть не каждый из них вел и не одну, а парочку жидких, вырожденческих, коротконогих собак на щегольских сворках. Собаки были одеты по-зимнему – в шерстяные попонки, меховые горжетки, отороченные овчиной ботики. Твари выли, скулили, тряслись, и владельцы бережно поднимали их повыше, чтобы они смогли полюбоваться на розовых свинок в витринах».
Трудно не узнать в этих собаках наших добрых друзей такс. Я неприятно удивлен: Кэтрин Энн Портер разглядела в них только отталкивающие черты, которыми они и вправду наделены с избытком, но совсем забыла упомянуть о том, какие это самостоятельные, игривые и бесстрашные создания.
В детстве наш герой был впечатлен рассказами своего сверстника Куно, сына немецких эмигрантов (моя мать – баронесса, не забыл упомянуть Куно), помнивших и раз в два года навещавших Vaterland, о прекраснейшем городе на земле, о Берлине, в котором «улицы ровные, что твоя столешница, и широкие; дома – камень, мрамор, резьба, сплошь резьба, колонны, повсюду статуи, а лестницы широченные, шире дома; дома сверху донизу в резных розах, гирляндах роз…» Мальчишеское сердце Чарльза, так зовут нашего героя, затрепетало, и он дал себе слово когда-нибудь туда поехать.
Открыв для себя Берлин, настоящий Берлин, Чарльз неожиданно для себя сделал еще одно открытие: он приехал сюда из-за Куно, из чьих рассказов выходило, что только здесь и нужно жить. Трезво все взвесив, Чарльз решил, что одного этого было бы недостаточно, никак недостаточно; он решил, что уезжать, не попробовав разгадать этот город, чем-то так очаровавший Куно, неправильно. Надо хотя бы попытаться.
Что же это за город, Берлин? В рассказах Куно он представал каким-то сказочным сонмищем великолепных дворцов и изысканной роскоши, чем-то вроде Багдада времен всемогущего халифата. Собственными глазами Чарльз увидел нечто совсем другое. Куно, конечно, рассказывая, мог слегка приукрасить действительность: какой мальчик откажется от возможности малость присочинить, чтобы придать весу своим похождениям, вызвать уважительную зависть у сверстников.
Позволю себе немного отойти от темы; кому неинтересно, можете пропустить этот абзац. В моем детстве, в нашей компании восьми-десятилетних мальчиков, был один очень талантливый рассказчик-сочинитель. Как он умел рассказывать о подвигах, своих и примкнувших к нему оруженосцев! Мы слушали его рассказы развесив уши и сгорая от зависти к счастливцам-участникам. Самый заурядный поход на Малахов курган за шелковицей, или на соседнюю улицу за ежевикой, или в овраг за домом в поисках кусочков сланца (ценная вещь; из него можно было вырезать перочинным ножиком всякие более или менее полезные предметы) превращался в его устах в захватывающее и опасное приключение, в котором, в качестве главного действующего лица, фигурировал исключительно он сам, а немногочисленные соратники всегда находились на заднем плане. Каково же было мое удивление, когда однажды мне посчастливилось сначала участвовать вместе с рассказчиком в одном не совсем невинном мероприятии по добыче с охраняемой территории лесопилки, расположенной по соседству, за забором, хороших реек, пригодных для изготовления мечей и кинжалов, в котором его роль была совсем неприметной, а потом, в обществе других мальчиков, выслушать его невероятный отчет об этом возглавляемом им дерзком набеге. Надо ли говорить, что рассказ был весьма далек от «всамеделешных» событий; особую привлекательность ему придавало то, что он не совсем был лишен достоверности. Вскользь было упомянуто рассказчиком и мое имя, что наполнило меня законной гордостью.
Возвращаемся к теме.
Когда солнце в Берлине исчезло окончательно, наступила темнота, слегка разбавленная серенькими полуденными сумерками. Отсутствие светила особенно травмировало Чарльза, уроженца солнечного Техаса. «Долгими ночами его мучили неподвластные разуму ужасные предчувствия. Тьма стискивала незнакомый город, точно мощный кулак и доныне полного сил врага, безгласного чудища, дошедшего до нас из более древней, холодной и угрюмой эпохи, когда человека еще не было и в помине».