В макушке Лейла достигала потолка. Могучий треугольник ее туловища застилал собою вход в кабинет. Как две стратегические боеголовки, выпирали из широкого торса груди, их тонус предполагал возможный запуск. Голос Лейлы позволял ей в минуты возмущения разряжаться яростью пароходного гудка. Каждое воскресенье она приносила свое окровавленное сердце и швыряла его мне под ноги.
– Вот, – говорила она. – Посмотри.
Мне следовало смотреть, а после говорить, что все не так уж плохо, что жизнь – это всего лишь сон, иногда, правда, кошмарный. Помимо прямых обязательств, наложенных на меня профессией массажиста, я исповедовал Лейлу, успокаивал и настраивал на бодрый лад. Чтобы размять громаду ее тела, я выкладывался, как галерный раб.
Всегда трудоемкий, в случае Лейлы массаж превращался в род пытки. Простое поглаживание изматывало, точно строгание тупым рубанком, растирание роднило меня с дикарем, добывающим огонь трением.
Трагедия этой женщины заключалась в чрезмерной вожделенности могучего тела, удовлетворить которую никто пока не решился. Муж Лейлы, проявив горячность в служении и к сорока годам примеривший мундир полковника милиции, был холоден в постели, так и не сумев погасить неуемного жара супруги.
Но Лейла не сдавалась. Подсовывала мужу эротические журналы, зажигала ароматические палочки, рядилась в алое кружевное белье, чем становилась похожа на гору с пылающими на ней маками. Периодами, устав от тщетных попыток расшевелить мужа, Лейла решалась завести любовника, даже давала перед сном клятву, что в течение недели найдет себе любовника. В минуты ночных грез воображение Лейлы подло выдавало Кларка Гейбла, который целовал ее в губы и даже немного клонил назад, придерживая монументальное туловище сильной и легкой рукой.
Таких клятв Лейла давала себе раз двадцать, но так и не доходила до реализации поставленной цели, так и не выполняла данных себе ночных обещаний. Мужчина, женский идеал которого хоть отдаленно напоминал бы Лейлу, если и существовал, то за пределами видимого ею горизонта. Несчастье своей жизни Лейла любила редкой, неистовой любовью. Она несла его в себе с тем трепетом, с каким вдруг забеременевшая, а прежде бесплодная женщина вынашивает младенца. Несчастье жило в ней, как опухоль, оно мучило ее болью и ласкало надеждой.
– Вот, – повторяла она. – Посмотри.
Так прошли две недели и половина наших с нею встреч. После сеанса Лейла искрилась желанием, как бенгальская свеча, и опасно поглядывала в мою сторону. Я же, облачаясь в мантию непроницаемости, улыбался в ответ и напоминал о необходимости соблюдать диету.
Уже на втором сеансе Лейла принялась расписывать передо мною исторические панорамы. Она имела диплом историка, но работала в компании по продаже соков. Любовь к истории помогала ей в минуты отчаяния, которое, видимо, и охватило ее ко второму сеансу. В рассказах Лейлы оживали короли и придворные, лилась кровь изменников, текли лиловые соки затяжных оргий. Золото древности запылало передо мной, как костер.
Я наблюдал за тем, как Генрих Плантагенет влюбляется в Элеонору, слышал чудовищный вопль Эдуарда Второго, когда в его анус вонзали раскаленную шпагу, Иван Грозный в трех от меня шагах прикладывал к своим зловонным язвам изумруды и сапфиры.
К пятому сеансу мы подошли к границам Нового времени. Царь Петр и Карл Двенадцатый. Большие перемены, завернутые в алые полотнища предсмертных воплей. Уже к восьмому сеансу личная жизнь Ильича предстала передо мной, лишенная тайн. Окончание курса пришлось на развал Союза. Кутеж и свальный грех в кремлевских палатах, страна несется навстречу свободе, как пьяный корабль, в трюмах и на палубе то и дело раздается пальба, трупы выбрасывают за борт.
Мировая история, поведанная мне Лейлой, была пропитана страданиями человеческой плоти и торжеством отмщения. Всякая историческая веха обещала изменить мир, обещание это подкреплялось обычно массовым кровопусканием. Народ ликовал, а после все возвращалось на круги своя, все текло, как и раньше, и так – до наступления новой необходимости что-либо обещать и пускать кровь.
На последнем сеансе, в самом его конце, когда общими пассами я принялся соединять тело в одно целое и проводил ладонями от головы к стопам, Лейла заревела. Я как раз закончил второй из трех положенных пассов и подошел к голове, чтобы приступить к последнему. У Лейлы открылся рот, из которого вырвался стон, пронзительный и хриплый, будто со спины ее настиг убийца и заколол в сердце. Удивление и боль соединились в крике, как бечевки в хлысте.
Я отпрянул и встал посередине кабинета. За стенкой шумел турбосолярий, крик растаял в воздушных потоках, нагнетаемых мощным вентилятором. Лейла поднялась и села на столе. Одеяло, которым я накрывал ее, сползло, оголив белое мраморное тело и арбузные груди. Они были невыразимо мощны и огромны, но лежали как-то грустно, словно им было неуютно, но они ничем не могли себе помочь. Груди, полные печального молока, подумал я. Хотя никакого молока там не было уже лет двадцать как: дочь Лейлы училась в институте, ненавидела мать и жалела отца.
Лейла присела на стол и зарыдала. Голова ее затряслась в ладонях, спрятавших лицо, туловище задрожало, а груди стали подпрыгивать, как играющие дети. Я стоял и думал, как быть. Мне не было жаль ее. Толстые и некрасивые люди редко когда вызывают сочувствие. Жалко только молодых и прекрасных, только их страдание вносит диссонанс с данным им счастьем быть избранными на этом празднике жизни. Жаль бывает болеющих детей и умирающих людей, но это другое, это – жалость к себе, к своему прошлому и неминуемому будущему, а Лейла не была ребенком и не умирала, жизненной энергии в ней хватило бы на дюжину молодцов, чтобы им счастливо дотянуть до старости.
Слезы размывали жирные тени, и они текли по рукам черными ручейками, а с локтей капали на тело грудей и текли уже по ним. Лейла не останавливалась и продолжала плакать. Ее засасывало все глубже, будто она попала в воронку и не противилась поддевшей ее стихии, овладевшему ею порыву.
Откуда-то сбоку нашло на меня это чувство. Как внезапное пробуждение, как нужное решение долгой и трудной задачи. Сначала я вспомнил Элеонору, брошенную Генрихом, потом Марию Стюарт, гордо восходящую на эшафот в шелковом пунцовом платье и кладущую причесанную голову на плаху, Павла Первого, заколотого в своей опочивальне, потом расстрелянных дочерей Николая Второго с выбитыми глазами и детскими искромсанными лицами, потом сожженных белорусских детей вместе с матерьми, евреев в гетто, армян, брошенных на скалы… Род человеческий страдал, короли и цари умирали в мучениях, рабы гибли от голода и побоев, и Лейла, жена полковника милиции, неудовлетворенная женщина с несбывшимися мечтами, восседала сейчас на массажном столе и тоже страдала, стеная о горькой своей судьбе, о бесстыжей своей силе, о своем одиночестве.
Я подошел к Лейле и обнял ее, насколько мне позволяла длина рук. Я обнял ее и поцеловал в заплаканные размытые глаза. Лейла схватилась за меня, как за спасательный круг, и что есть силы вжалась. Правая ее грудь распласталась вдоль моего живота, от этого сдавленный сосок вынырнул с противоположного бока, из-под моих ребер, и выглянул оттуда, будто трусливый зверек. Лейла замолкла и горячо продышалась в мою подмышку.
– Сестра моя, – сказал я ей. – Плачь.
– Вот, – всхлипывая, прохрипела она. – Посмотри.
Я поднял глаза и увидел, как палач взметнул топор к небесам, с силой опустил его – и голова Марии Стюарт покатилась по эшафоту, к замершей и восхищенной толпе.
Автор: Валерий Айрапетян
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого.