Кончилась осень. Началась зима. Приближался миллениум. От желающих дежурить в новогоднюю ночь отбоя не было. В реанимации праздник такого масштаба привыкли отмечать на широкую ногу. Как и День Медика или проводы в армию Новый Год сулил обернуться не менее грандиозным по размаху мероприятием с заранее разработанной нашими массовиками-затейниками культурной программой.
Из дежурной смены работать в тот день, понятно, никто не хотел. Настроение не то. А ближе к вечеру стали подтягиваться те, кто решил встретить Новый Год на работе. Встречать в реанимации я сам не слишком стремился и попал в график дежурств автоматически как человек несемейный, у которого нет ни детей, ни жены, ни мужа.
В ординаторской накрыли стол. В зале оставили всего одного человека. Смена договорилась между собой меняться каждые полчаса. Вместе с соседями народу подвалило достаточно. Всего собралось человек тридцать не меньше. К дежурным приехали мужья, жёны. Я заранее позвонил и поздравил бабушку. Провожая меня на смену, она слёзно просила крепко не напиваться.
Здесь я вынужден сделать небольшое отступление от новогодней тематики и рассказать о своём зарождающимся пьянстве. Оно не было секретом для бабушки. Этим летом перед самой больницей, где мне диагностировали ложную язву я по дороге домой угодил в вытрезвитель. На работе пили с вечера, всю ночь напролёт, а утром, сменившись, вышли на улицу и обосновались в теньке на “заднем дворе” пивного ларька…
В метро вслед за своими друзьями я выскочил не на той станции и по ошибке пересев не на ту ветку долго разъезжал по ней взад-вперёд не силах сообразить, как попасть обратно на свою линию. Голова у меня отказала напрочь. Однако, про бабушку и что она волнуется я всё-таки помнил. Где-то выбрался на поверхность и нашёл телефон-автомат. При тогдашнем отсутствии мобильных у нас с бабушкой существовала устная договорённость в случае задержки звонить из первого попавшегося телефона-автомата, выжидать три звонка, а затем вешать трубку. Но попавшийся мне автомат был карточный, а фокус прокатывал только со старыми монетными аппаратами. Ну что делать? Пошёл назад к метро. Я отчего-то решил будто бы денег на поездку у меня нет, ну а поскольку говорить я не мог, а только мычал что-то нечленораздельное, то с помощью мимики и жестов принялся упрашивать дежурную пропустить в подземку бесплатно. Ну как, то есть, упрашивать? Стоял и корчил ей рожи. Контролёр сердилась и не понимала, но проходивший мимо очкастый мент въехал в происходящее:
– А ну-ка пойдём со мной! – сказал он и схватив меня за рукав поволок за собой в дежурку. Я как мог сопротивлялся наглому милицейскому произволу, но не мог произнести ни одного внятного слова. В пустой дежурке очкарик размахнулся и двинул мне кулаком в грудь. От его удара я едва устоял на ногах. Затем он наскоро обыскал меня. Ключи, удостоверение сотрудника института Склифосовского, сигареты, потёртая зажигалка Zippo, деньги (за день до этого я получил аванс) легли кучкой к нему на стол. А упирающегося меня мент пинками затолкал в огороженный решёткой угол у самой стены комнаты и запер на ключ.
Вскоре подошли ещё два мента. Стали как водится угрожать мне дубинками, если не угомонюсь. Один даже подскочил с ней к решетке и заколотил своей палкой по прутьям.
– Заткнись! Заткнись! – орал он.
Я же продолжал мычать про уважение к себе как к спасателю жизней и им в буквальном смысле не поздоровится если они попадут в нашу реанимацию. Хорошо хоть менты не смогли разобрать это моё мычание, а то бы накостыляли.
В присутствии понятых они описали вещи. А спустя ещё минут сорок сопроводили на поверхность к ожидающей там “буханке”, набитой собранным по всей округе отребьем. Какой-то пьяный мужик полез ко мне с поцелуями. А ведь тоже по виду не скажешь! Да сколько же их развелось! Речь потихоньку возвращалась, и я грубо отпихнул его словами:
– Отлезь, п...р.
На удивление п...р отлез и больше не приставал. А как только нас доставили в вытрезвитель, осмотрели и разместили в огромных человек на двадцать апартаментах, где уже прохлаждалось порядка десяти синяков, он повалился на койку и, ни до кого не докапываясь, вырубился.
Синяки вели себя тихо. Никто из них не был привязан. Все спокойно лежали на койках без одеял. Кто не спал – переговаривались. По их разговорам я понял, что выписывают отсюда быстро. Полтора часа и на свободу. Похмеляться.
Палата вытрезвителя мало чем не отличалась от палаты в обычной больнице. С той разницей, что была заставлена очень низкими койками. Примерно сантиметров тридцать от пола. Температура в помещении также поддерживалась не комнатная, а ниже. Градусов шестнадцать-семнадцать. Кроме статичных привинченных к полу коек – никакой мебели. Столов, тумбочек. И на окнах решётки. В остальном такие же стены с отслоившейся штукатуркой, зашарканный линолеум, потолок в трещинах и сами пациенты. Да-да! Такие же беззубые мужики лет от сорока лет до шестидесяти. Типичные Кузьмичи. Люмпенский пролетариат с расплывшимися от давности лет наколками. Не блатными, а самыми что ни на есть фраерскими или армейского происхождения. Якоря, парашюты, танки, памятные даты, женские имена. И разговаривали они по-простому на “ты”, как будто давно друг с другом знакомы.
– А ты как сюда попал? – обратился ко мне какой-то прощелыга.
Я решил не корчить из себя интеллигента и, постаравшись сойти за их молодые версии, пожаловался на ментовской беспредел. Работяги безоговорочно со мной согласились. Менты действительно охренели. Берут ни за что. Хватают трезвых людей на улице и волокут сюда. Ну, подумаешь, пива бутылку выпил! Совсем оборзели, козлы!
– Дожили! – посетовал толстый горемыка с соседней койки – Уже молодых забирают! Тебе сколько лет сынок?
Чтобы не портить отношения в коллективе я соврал, что семнадцать. А то начнут задавать неудобные вопросы про армию. Спрашивать, почему я здесь в вытрезвителе, а не там на плацу. Вот что я тогда им отвечу? Ведь они-то поди служили!
Время отмерять было нечем. Часы у меня изъяли. Я отслеживал минуты по старожилам. Когда выдворили последнего Кузьмича из числа тех, кто на момент моего поступления уже отдыхал в палате, вскоре подошла и моя очередь выписываться. Дверь открылась и внутрь заглянул дюжий охранник с дубинкой на поясе. Перехватив мой взгляд, он кивнул:
– Да, ты. На выход.
В приёмной мне вернули одежду и личные вещи. Жилетку, правда, перепутали. Выдали не мою с многочисленными карманами, а чужую от костюма-тройка. Видать загребли какого-то пьяного франта. Но разбираться никто не стал. Мне показали опись вещей, а ней чётко стояло: “жилетка”. Так вот она. Распишитесь, получите. Остаток аванса менты не тронули. Почти в полном объёме его забрал себе вытрезвитель.
– Услуга и штраф оплачены. – сказал дежурный, отсчитывая мне сдачу примерно на пачку недорогих сигарет.
– На работу не сообщите? – осторожно поинтересовался я.
– Давно не сообщаем.
– Хорошо.
Я посмотрел на часы. Половина седьмого. Однако! Бабушка небось заждалась меня дома. С ума, наверное, сходит гадая куда я пропал!
– Разрешите позвонить. – попросил я.
– Не положено.
– Возьмите назад деньги. У меня больше нет… Сами знаете.
Дежурный подумал-подумал, сгрёб сдачу ладонью в ящик стола и разрешил.
– Алё! Бабушка! – закричал я, когда на четвёртом звонке она мгновенно подняла трубку. – Бабушка! Пожалуйста, не волнуйся! Скоро буду.
– В вытрезвителе что ли был? – спросила она меня дома.
Я поразился её проницательности:
– Да. А как ты догадалась?
– По твоей атласной жилетке.
Не гнушался выпивать я и в бабушкино отсутствие. Бабушка вернулась на работу в управу и тоже стала работать сутками. Когда наши дежурства выпадали на разные дни, то нет-нет я позволял себе выпить раз или два в месяц. Пиво, в основном. Четыре бутылочки третьей Балтики с синей этикеткой по 0,5. Самое популярное пиво в то время. Либо Очаковское объёмом 2,25. Тоже ничего. Либо как вариант полтора литра очаковского джин-тоника.
Идёшь с дежурства, душа просит выпить и покупаешь что-нибудь из этого в местном магазине. Приходишь домой, наливаешь стакан пенного напитка и сидишь пьёшь на кухне покуривая сигаретку и поглядывая в окошко с 16-го этажа. Красота! Никто не нужен. Внутри тишина и покой. Допьёшь до конца и завалишься спать. Спалось очень сладко. А проснешься под вечер – так ещё сбегаешь, если завтра снова не на работу.
Такие “сольные” пьянки бабушка легко вычисляла по пепельнице полной окурков. В обычном состоянии я выкуривал в день примерно полпачки, а в нетрезвом мог выкурить полторы или две. Воспитательных бесед со мной по этому поводу бабушка не вела, но всегда просила сдерживаться в плане алкоголя.