/Автор -Аркадий Тищенко/
Обычно сыновья приводят в родительский дом жену и невестку. Николай привёл только жену... На следующее утро после свадьбы, когда родители мужа мыли на кухне посуду, туда зашла невестка.
- Пока ваш сын Николай спит, - сказала она, - хочу поговорить с вами…
Свекровь вытерла руки и настороженно присела на стул.
- Слушаем тебя, доченька, - сказала она, забирая у мужа полотенце, которым он вытирал вымытую посуду.
- Вам, наверное, Николай сказал, что я детдомовская, - начала невестка. - Я никогда и никого в жизни не называла «мамой» и «папой»… Поэтому и вас буду называть Ольга Семёновна и Пётр Андреевич…
Свекровь растерянно посмотрела на мужа. Пальцы её задрожали и, скрывая это, она начала теребить конец полотенца. Пётр Андреевич молча смотрел на невестку.
- Как тебе удобнее, доченька, так и называй, - наконец, сказала Ольга Семеновна дрогнувшим голосом.
- А если вы для меня Пётр Андреевич и Ольга Семёновна, - продолжала невестка, - то и я для вас никакая не «доченька» и не «невестушка», а Елена или Лена….
Когда невестка вышла из кухни, Ольга Семёновна глянула на мужа.
- Видать, чего-то обиделась на нас, - тихо сказала она.
- Говорил тебе: свадьбу нужно было справлять не дома, а в ресторане, - торопливым шёпотом ответил Пётр Андреевич, забирая из рук жены посудное полотенце. – Так ты же за копейку готова удавиться…
- Было бы этих копеек у нас побольше… - шёпотом ответила жена.
С появлением в доме невестки жизнь в нём начала меняться. Всё заметнее становилось разделение семьи на четырёх жильцов, проживающих в одной квартире. Объединяли их теперь только общая кухня и санузел, у дверей, которых жильцы и встречались. Со временем и эти встречи были упорядочены Еленой.
- Я хотела бы узнать, - обратилась как-то невестка к Ольге Семёновне, встретившись с ней на кухне. - Когда вам лучше готовить еду?
- В смысле плиты? – растерялась свекровь. – Так нам с Петей одной горелки хватит… Три остальные твои… Я тебе не буду мешать…
- Ольга Семёновна, мы с вами не плиту делим, - раздражаясь, сказала невестка. – Я не хочу толкаться здесь с вами целый день, поэтому давайте договоримся: кто занимает кухню до обеда, кто после…
Свекровь с трудом сообразила, что ей хотят выделить время, когда можно будет заходить на кухню. Сбиваясь, она объяснила невестке, что по утрам Пётр Андреевич принимает лекарства. А перед приёмом он должен обязательно что-нибудь поесть.
- Поэтому, мне лучше с утра, - попросила Ольга Семёновна.
- А кто будет готовить завтрак вашему сыну? – спросила невестка.
- Я могу, - с готовностью предложила свекровь. – Ему и тебе…
- Ещё чего? – дёрнула плечом невестка. – Я ещё в состоянии приготовить себе сама…
В итоге Елена «разрешила» свекрови пользоваться кухней после обеда.
Расстроенная Ольга Семёновна сыну, как всегда, ничего не сказала. Не пожаловалась и мужу. Обиды и слёзы она скрывала. Сын ничего не замечал. От мужа скрыть слёзы удавалось не всегда. После очередной обиды, нанесённой жене невесткой, Пётр Андреевич порывался поговорить с Еленой. Но жена удерживала его.
- Трудно ей, - говорила она мужу. - Мы ведь все свои, а она одна… Не привыкла ещё к нам… Ей нужно время…
- Сколько? – спрашивал Пётр Андреевич, остывая.
Теперь жизнь Ольги Семёновны была подчинена только одному - ничем не навредить сыну. Она молила Бога дать ей мудрости и терпения. Просила помочь избежать в семье ситуаций, когда сыну пришлось бы выбирать между женой и матерью. Не допуская этого, она молча терпела от невестки обиды и оскорбления. Лишь бы о них не узнал Николай и, защищая мать, не поссорился с женой. Первоначальная тревога Николая – найдут ли родители общий язык с женой, со временем исчезла. Внешне ровные и спокойные отношения между ними, которые он видел, успокаивали его. Но настоящие их чувства проявлялись в отсутствие Николая. Почти каждый вечер Ольга Семёновна со слезами задавала мужу один и тот же вопрос:
- За что она так нас не любит?
Хотя уместней было бы спросить: за что она их так ненавидит? Только подобным чувством можно было объяснить поведение невестки. Утром, заходя на кухню, Елена демонстративно мыла в ней пол, чистила плиту и мойку. Хотя Ольга Семёновна с вечера оставляла кухню чуть ли не в стерильном состоянии. В туалет невестка каждый раз заходила со шваброй, своей тряпкой и дезодорантом, струей которого, как лучом фонарика, прокладывала себе путь к унитазу. Даже рулон туалетной бумаги приносила свой и уносила с собой. Перед тем как загрузить общую стиральную машину бельём, она дезинфицировала её так, будто до неё в ней стирали бельё прокажённых. Если кто-либо из родителей пылесосил постеленный в коридоре палас, то через несколько минут после них, ещё не остывшим пылесосом его начинала чистить Елена. Всё, что делала невестка, не поддавалось логике и не имело никакого смысла. Но постоянство этой бессмысленности делало весь этот процесс ещё более болезненным и унизительным. Никогда Ольга Семёновна и Пётр Андреевич не чувствовали себя такими униженными и оскорблёнными. Если бы Елену спросили: зачем она всё это делает? Она призналась бы только себе – она мстила! Первое время после свадьбы, скорее интуитивно, а затем осознанно, она мстила Ольге Семёновне за свою мать. За то, что именно её мать бросила ребёнка, а не свекровь. За то, что свекровь создала семью, где царит любовь и доброта. Где уже женатого сына называют «сыночком» и перед сном он желает родителям спокойной ночи, а мама целует его. Где чистота и порядок не только в доме, но и в отношениях между членами семьи. И всё это держится на материнской доброте, терпении и любви свекрови. Елена сравнивала женщину, родившую её и оставившую младенцем под дверью детского дома, с Ольгой Семёновной. И, понимая, что родительница проигрывает, Елена пыталась приуменьшить, хотя бы в своих глазах, достоинства свекрови, как женщины и человека. И делала это преднамеренно больно, прекрасно понимая, что молчаливое страдание свекрови ещё больше возвышает её. Но иначе она вести себя не могла. Она не могла простить свекрови её материнскую любовь к сыну. Любовь, которой никто и никогда не любил её – Лену. Родившаяся внучка ни на кого не была похожа. Поэтому каждый родственник считал, что похожа она на него. Когда пришло время давать внучке имя, Николай сказал родителям, что хочет назвать её в честь бабушки – Олей.
- Я думаю, Леночка не будет возражать, - сказал сын, выходя из родительской комнаты.
Ночью Ольга Семёновна плакала от благодарности и счастья. Сказанное сыном она восприняла, как награду за своё терпение и возможность примирения с невесткой. Большего счастья они с мужем не желали. Но внучку молодые родители почему-то назвали Наташей… Узнав об этом, свекровь снова плакала несколько ночей. Теперь от обиды и обманутой надежды на воцарение мира и согласия в доме. Когда Николай попытался объяснить матери произошедшее, Ольга Семёновна поспешно закрыла его рот ладонью и тихо сказала:
- Молчи. Я всё понимаю, сынок…
В отличие от бабушки, плакавшей по ночам, Наташенька плакала и днём, и ночью. Сердца дедушки и бабушки разрывались от жалости к внучке и выбивающейся из сил невестке. Попытки Ольги Семёновны помочь молодой маме пресекались Еленой на корню. Предложение Петра Андреевича постирать пелёнки, закончилось скандалом, после которого Лена запретила даже заходить к ней в комнату. Через месяц невестку было трудно узнать. Осунувшееся лицо, ввалившиеся щёки и глаза, красные от бессонных ночей и дней без отдыха.
- Нужно сказать Николаю, пусть поможет ей, - говорил дедушка, вынимая из ушей ватные тампоны, спасавшие его от плача внучки. – Так она скоро совсем свалится…
- Какой из него помощник? – отвечала Ольга Семёновна. – Ему самому помог бы кто…
Николай выглядел не лучше жены. За месяц до рождения дочери, он нашел себе подработку. Но сил лишала не столько работа, сколько невозможность выспаться из-за плача дочери… Лена почувствовала, что её руки сейчас разомкнутся и она выпустит дочь. Невестка перестала ходить по комнате и села на диван. Ребёнок заплакал ещё громче. Лена попыталась встать, но не смогла – она засыпала на ходу. Инстинктивно чувствуя опасность, грозящую ребёнку, Лена из последних сил наклонилась, приложила дочь к спинке дивана и упала рядом.
…Очнулась она, когда за окном была уже ночь. Отчего-то стало страшно. Сообразила – от тишины. Не было слышно привычного плача дочери. Потрогала диван рядом – Наташеньки не было. Хотела броситься искать её. Остановил тихий голос свекрови, доносившийся из соседней комнаты.
- Не нужно плакать, роднулечка моя. Бабулечка сейчас оденет Наташеньке всё чистенькое и сухое. И будет внучечка моя самой красивой. Ну, конечно, как наша мамочка. А как же?! Наша мамулечка самая красивая. И ты будешь красавицей. У тебя и носик, как у мамы, и бровки, как у мамы, и глазки. Только плакать не нужно. Мамочка поспит немножко, а когда проснется покормит нашу девочку. Только не плачь. Пусть мамочка поспит… Лену пронзила мысль: «Так ещё никто в жизни не оберегал её сон!» Она замерла, боясь утратить ощущение блаженства от осознания того, что её жалели!.. Её жалели! Впервые в жизни жалели, как маленькую девочку, о чём она так мечтала ночами в детском доме. Незнакомое чувство, похожее на спазм, подступило к горлу Елены и перехватило дыхание. Стало трудно дышать. Она открыла рот, чтобы не задохнуться. Откуда-то из самого нутра, из глубины её души вырвался стон. Стараясь заглушить его, она схватила зубами подушку и, сцепив их, задохнулась от толчков сотрясавших всё её тело. Часто испытываемое, но всю жизнь подавляемое чувство жалости к себе, невысказанные никому обиды, скрываемое сострадание к своему одиночеству в этом огромном, но пустом без материнской любви мире, пробилось сквозь сжатые зубы и вырвалось криком, который услышали в квартире все. К двери, из-за которой он доносился, из разных комнат, подбежали свекровь и её муж. Ольга Семёновна торопливо отдала внучку дедушке:
- Иди в залу…
- А ты? – шёпотом спросил жену Пётр Андреевич.
- Зайду к ней…
- Давно не пила валерьянку? – попытался остановить он жену.
Лена почувствовала прикосновение чьей-то руки к своим волосам. Догадалась – свекровь. И столько было в этом прикосновении неизведанной прежде нежности и сострадания, что разрыдалась ещё сильнее. Рыдая, Елена вдруг физически ощутила, что всё, о чём она мечтала ночами в детском доме – находится здесь рядом. Во всём, что её окружает в этой семье. И, главное, в доброте и терпении живущих рядом людей, любящих её, как дочь, жену, мать. Ужас от своего неблагодарного, бесчеловечного отношения к сидящей рядом женщине, вдруг до боли сжал её сердце. Ей показалось, будто она на миг почувствовала боль, множество раз причиняемую свекрови. Лена резко повернулась, схватила руку, лежавшую у неё на голове, и прижала к своим пересохшим губам.
- Простите… простите, - рыдая, зашептала она, целуя руку.
- За что, девочка моя? – сквозь слёзы спросила свекровь.
- За всё…
Свекровь опустилась возле дивана на колени.
- Доченька, бедная доченька, – целовала она мокрое от слёз, осунувшееся лицо невестки. – Несчастная ты моя…
Их слёзы перемешались… С каждым поцелуем свекрови Лена чувствовала, как что-то необъяснимо-тяжёлое, долгое время незримо мешавшее ей жить, покидает её, освобождая. Казалось, распахнули окно, в которое хлынул свежий воздух. Рыдания прекратились. Рука свекрови гладила голову невестки, словно снимая тяжесть с её измученной души.
- Мама, - тихо прошептала Лена. – Мамочка…
Слышно было, как скрипят половицы в зале, где дедушка ходил с затихшей у него на руках, внучкой. Часы на городской площади пробили четыре раза. Город спал под звёздным куполом Божьей благодати…