В 1962 году Ольгу Ржевскую посмертно наградили орденом Отечественной войны I степени
Ржевская Ольга Дмитриевна, 20 лет.
Оболоновец, Мутищенский с/с, Ельнинского района.
Погибла 27/II — 1943 г. (за связь с партизанами.)
Кто найдёт, сообщите родным. Мама, этот адрес я ещё писала в Спас-Деменске и носила косыночку, а оказывается, она принадлежит для письма Вам. Прощайте, все родные.
Здравствуй, милая мама. Привет от дочки Ольги. Мама, родная, на сегодняшний день, т. е. 6 марта, два месяца, как я не вижу свободу, но это всё ерунда. Мама, милая, ты, наверное, слыхала, что из Ельни мы 11 января были направлены в Спас-Деменск. Допрос закончился 14 января, а всё следствие и моя роспись было закончено 23 января. После следствия по 27 февраля были всё время в Спас-Деменске. 27 февраля была направлена в Рославль в тюрьму, где и нахожусь на сегодняшний день. Не знаю судьбы о тебе, но предполагаю, что встреч с тобой, милая мамочка, больше нет и не ждать. И только, мама, отмечай тяжёлый день нашей разлуки и прощаний. Это 10 января 1943 г. (воскресенье), когда пришлось покинуть родную деревню и тебя, милая мама.
Милая мама, прошу я тебя только одно: обо мне не беспокойся, береги своё здоровье. Меня ты не вернёшь, а здоровье потеряешь. Ведь ты одна, надеяться не на кого. Возможно, когда и дождёшься Дуси. Возможно, она счастливее меня, а мне, мама, наверное, суждено погибнуть в Рославле, хотя и я в Спас-Деменске думала умереть... Мама, ещё раз прошу: обо мне не беспокойся — своей судьбы не избежишь. А мне, наверное, суждено так. Мама, милая, я сейчас только с Ниной, всех трёх, которые были с нами забраны, их от нас взяли ещё 14 февраля, и для нас неизвестно куда, домой или ещё куда.
Милая мама, описывать интересного нет ничего, а мне сейчас хотелось бы услыхать хотя одно словечко о тебе, милая мама, и о всех своих родных, а потом бы умереть покойно, а то, мама, мне моя судьба известна давно, но жаль мне тебя, милая мама... Мама, передай привет тёте Лене и детям её: Дусе, Вале, Коле, тёте Наташе и Наде, и Кате, и всем родным и знакомым. Мама, милая, писать кончаю и ещё раз прошу не беспокойся, не одна я такая, нас очень много... Милая моя, родная, ещё раз с приветом дочка Оля.
Сегодня месяц ареста. Мама, а вдруг бы переменилась обстановка и я бы вернулась к тебе, как бы мы были счастливы. Но нет, мама, в жизни чудес не бывает. Одно прошу, не беспокойся, береги своё здоровье и не жалей ничего...
Мама, я на апрель месяц составила календарь, прожитый день мною зачёркиваю.
Всё это было написано мелким почерком на обрывке белой шёлковой косынки, написано в фашистской тюрьме после допросов, пыток, побоев, написано не сразу — по строчке, по две в день. Это предсмертное письмо к матери Ольги Ржевской, партизанки смоленского отряда. Каждый день она ждала расстрела. Сначала на косынке было написано: «Погибла 22 февраля». Потом она поправила: «23 февраля». И так — каждый день до двадцать седьмого. А 27 февраля её увезли из Спас-Деменска в Рославльскую тюрьму, и страшный, смертельный счёт пришлось начать сначала. Он оборвался только в апреле.
* * *
Холодным декабрьским вечером по безлюдной улице маленькой смоленской деревушки Оболоновец торопливо шла девушка. Она зябко куталась в рваное короткое пальтишко, часто оглядывалась по сторонам и снова быстрыми шагами спешила вперёд. У одной избы она остановилась и, оглянувшись ещё раз вокруг, стукнула три раза в дверь и, немного подождав, попросила:
— Не подадите ли чего-нибудь, люди добрые?
Голос её был хриплым и простуженным. А в доме как будто только и ждали этого голоса. Дверь моментально отворилась. Чьи-то руки крепко обняли её, а влажные щёки коснулись её лица.
— Мама, не надо! Вы опять плачете. Ведь я вернулась, успокойтесь, мамочка!
Высокая седая женщина подвела девушку к столу, сняла пальто и усадила. Затем подкрутила фитиль в керосиновой коптилке, и в маленькой избушке стало светло.
Мать, не отрываясь, смотрела в лицо дочери, гладила её волосы и тихо, беззвучно плакала. Вошедшая была молодой девушкой с большими серыми глазами. Лицо её было бледно, но на щеках играл яркий, нездоровый румянец. Девушка часто и сильно кашляла, судорожно хватаясь за грудь.
— Мамочка, не сердись, я ненадолго. На рассвете ты разбуди меня, и я пойду. Сегодня много ходила, многое узнала, есть ценные сведения, ребята ждут меня там.
— Опять, Оленька, к партизанам? — перебила её мать. — Не ходила бы, доченька, больна ты. Но ведь и здесь оставаться опасно. Вчера староста приходил с полицаями, тебя спрашивали. Всё в чулане перерыли, под пол лазали. Пригрозили: если дочка в партизанах, сожжём всё дотла...
Молча слушала Оля рассказ матери, потом обняла её крепко, как в детстве, и прижалась к груди.
Лишь под утро легли спать. Но заснуть Оля не могла, мешал страшный, разрывающий грудь кашель. Сильно болела голова, всё тело было налито свинцовой тяжестью. Она металась по постели, и мать улавливала бессвязные слова — Оля бредила.
В маленькое окошко тихо вливался свет холодного зимнего утра. Ольга старалась вспомнить, где она, почему лежит в постели, чьё это лицо, такое знакомое, склонилось над ней. Ольга силилась подняться, но руки и ноги не слушались. Вокруг всё закружилось, поплыло. Застонав, она забылась в лихорадочном, кошмарном сне...
Молодые партизаны из отряда «Лазо», разведчицей которого была Оля Ржевская, делали своё дело. Каждый день под откос летели поезда, горели немецкие склады, падали сражённые меткими партизанскими пулями немецкие солдаты и офицеры.
Немцы свирепствовали в ярости: они уничтожали целые деревни, угоняли жителей. На рассвете 6 января такой карательный отряд вошёл и в деревню Оболоновец. Пьяные солдаты врывались в дома, выгоняли на мороз разутых, перепуганных людей. Уже пылало несколько хат, когда послышались тяжёлые удары в дверь маленького домика Ржевских.
Ольга не слышала этих ударов, не видела, как в комнату вошли четыре немецких солдата. Она была в беспамятстве.
Солдат грубо дёрнул больную за руку, стащил на пол. Оля застонала и открыла глаза. Она сразу всё поняла. В её широко открытых глазах застыли злоба и суровая непокорность. В углу тихо плакала мать.
Солдаты потащили Ольгу на улицу. Мать ползала у их ног, обливаясь слезами, доказывала, что Ольга больна, что она ни в чём не виновата. Солдат, шедший последним, грубо ударил старую женщину.
Ольга не могла итти, и два солдата тащили её под руки. По снегу волочились её босые, окоченевшие ноги.
Комната, куда согнали жителей деревни, была полна до отказа. Люди лежали на холодном, мокром полу. На допрос вызывали по одному. А через час окровавленными втаскивали обратно. Настал и ольгин черёд. На все вопросы офицера Ольга отвечала молчанием. Её били чем-то тупым и тяжёлым. По лицу и рукам текла кровь. Когда она потеряла сознание, её обливали водой и продолжали терзать. Забивали под ногти булавки, жгли утюгом спину, подвешивали к потолку за связанные руки. Ольга продолжала молчать.
Промучив её четыре дня и не получив нужных сведений, немцы отправили Ольгу в город Ельню. Там её ждали новые пытки, издевательства, побои. Результаты были те же. Ольга не промолвила ни слова.
27 февраля 1943 года Ольга попала в тюрьму в Рославле. Никто из заключённых не выживал больше двух месяцев в её сырых застенках. Каждый день водили больную Ольгу на допрос. Снова пытки, издевательства... Однажды немцы инсценировали повешение. Они потащили девушку во двор, где стояла виселица, подняли на табурет, надели петлю.
— Теперь можешь говорить всё! — сказал офицер. — Через минуту ты умрёшь.
И она сказала.
— Я, русская девушка, Ольга Ржевская, член Ленинского комсомола и партизанка, ненавижу вас всем сердцем. Я боролась с вами, как могла. И нас много. Горели и горят ваши склады, гибнут солдаты и офицеры, портится связь — здесь есть моя работа. Жаль, что сделала мало. Но за меня отомстят. Скоро придёт Красная Армия, тогда...
Удар офицерского сапога вышиб из-под ног табурет. Ольга повисла, судорожно хватая руками воздух... Но палачи ещё не натешились своей жертвой. С полузадушенной Ольги сняли петлю.
Весеннее солнце ласково заглядывало в холодную, сырую камеру. Ольга прижалась любом к скользкой стене. Нет сил поднять голову, из рук выпадает маленький огрызок карандаша. Кашлянула — во рту кровь. И тут девушка вдруг вспомнила — сегодня она именинница, ей исполнилось 20 лет.
Захотелось поговорить кем-нибудь родным и близким. Мама, где она, что с ней сейчас? Ольга немеющими пальцами сняла с шеи обрывок шёлковой косынки и, разложив её на каменном полу, стала писать огрызком карандаша. Так родился этот страшный и волнующий документ.
По прежнему немцы ежедневно таскали Ольгу на допросы. Окровавленную, избитую вталкивали в камеру. Она доставала свою косынку и продолжала писать:
ֿ«Мама, я на апрель месяц составила календарь, прожитый мною день зачёркиваю» — это последняя фраза. Силы уже покидали её. В уголке косынки она с трудом написала 30 цифр. Это апрель. Каждый прожитый день Ольга зачёркивала. Так она зачеркнула 6 дней.
На рассвете за ней пришли в последний раз.
...Части Красной Армии освободили от немцев Рославль, и в город вместе войсками вошли партизаны. К одному из них подошла старая, измождённая женщина и протянула маленькую белую косынку. Партизан развернул её. То было письмо Ольги Ржевской.
В. МОРЩИКОВ (1943)