С утра пораньше дед Семён притащил ёлку. Деревце было маленькое и очень пушистое. Мягкие частые иголочки словно шёлковые скользили под пальцами.
- Раньше-то у меня во дворе ель росла, – вздохнула баба Оня. – Потом уж пришлось срубить.
- Зачем же?
- Надо было. Не спрашивай, деточка, - голос бабки дрогнул, она спешно отвернулась. – Вишь, какую красавицу Семён выбрал. Днём обряжать станем, пока же пусть в чуланчике подождёт.
По просьбе бабки Анна перенесла пушистое деревце, а потом засобиралась на улицу – подышать.
- Ты, Аннушка, по сторонам-то гляди! – как обычно велела баба Оня. – Осторожнее будь.
- Не волнуйтесь, я теперь учёная!
Анна выскочила во двор, пробежалась по тропинке туда-сюда, попрыгала, разминаясь.
Светлая радость переполняла её. Ёлка, предстоящий праздник, баба Оня, ставшая за короткое время такой родной - наполняли счастьем, возвращали в чудесное время детства.
Анна всё время прислушивалась к себе, пыталась понять – отчего же так спокойно воспринимает происходящее. Почему не бежит из Ермолаево со всех ног? Ей было не столько страшно и странно от происходящего – скорее привычно, словно она всю жизнь прожила рядом с диковинными соседями и свыклась с ними.
Анна добрела до обрыва. Полюбовалась рекой. Сверху смотрелась та прозрачной хрустальной лентой. Укутанные инеем ивы подступали к самому берегу, низко склонялись к ледяной поверхности. Немного портило впечатление темное пятно вдалеке. Анна щурилась, пытаясь рассмотреть, что там, но так и не поняла – то ли прорубь то была, то ли просто лежало что-то на льду.
Днём наряжали ёлку.
Игрушки, что достала из сундука баба Оня, были удивительные – совсем непохожие на современные.
- От прабабки остались, - похвасталась Оня. – Уж я их так берегу.
Анна с трепетом рассматривала деревянные домики, грибочки, картонных зверюшек, мороза и снегурку, сделанных словно из ваты. Были здесь блестящие сосульки, длинные бусы из стекла, хлопушки в виде больших конфет, орешки в золочёной фольге. Один шар понравился Анне особо - хрупкий и прозрачный, скрывал он внутри балеринку в пышной пачке, застывшую в нескончаемом фуэте.
Когда зажгли свечи, Анна даже глаза закрыла – так сильно, так остро нахлынули воспоминания. Смолистый крепкий аромат деревца напомнил отчего-то о лете. Ясно представилась тропка, по которой ходили с бабушкой в лес, опушка, поросшая цветами и мягкий влажный мох, среди которого росли крепенькие новорождённые грибы…
- Хороша получилась ёлочка, - баба Оня подправила игрушку, полюбовалась ею. – Теперь и за калью приниматься можно.
- Калью?
- Похлёбка такая. Бабушка моя была искусная калейщица. Всей деревне под праздник стряпала. Она-то настоящую рыбную варила. Я попроще поступаю – курочку нарежу кусочками, к ней лучок, петрушку с сельдереем. Ну и огурчики солёные непременно для вкуса. После уже, в тарелку, для кислинки сметанку добавить можно. Кому как нравится.
Бабка возилась с готовкой. Анна же любовалась, как ловко и споро движется у неё работа, старалась включиться в процесс, хоть чем-то помочь.
Похлёбка выходила пряная да наваристая, кусочки курицы аппетитно всплывали в плотном густом бульоне.
- Жаль, девчата не с нами, - сетовала Оня. – Уж очень нравится им моя кальюшка. Ну да ладно. Ещё угостятся.
- Давайте отнесу им, - предложила Анна. – Мне нетрудно.
- Не стоит, деточка, вечереет уже.
- Я быстренько.
- Аннушка, опять ведь перестрянет кто. Не боишься?
- Да там ещё народ гуляет, - Анна выглянула в окно, приметила двух женщин, беседовавших неподалёку.
- Ну, ты на ноги скорая, быстро обернёшься. Я сейчас, ещё по бутылочке вишняка достану. С лета в погребе вишнёвый мёд дозревает, к празднику берегла.
Сначала Анна отправилась к Матрёше. Та обрадовалась, не хотела отпускать, пыталась зазвать к себе. Анна еле отговорилась, поспешила к Тосе. Тося за гостинцы поблагодарила, но в дом не позвала. Анне очень хотелось расспросить ту про брата, а если повезет и взглянуть на него. Да не вышло – не расположена была Тося к откровенностям.
Когда же собралась затворить дверь, из неё вылетел давешний ворон. Приземлился на перила, склонил голову, поглядывая на Анну.
- Твой? – выдохнула Анна удивлённо. – Или… Брата?
Тося сморщилась. После кивнула.
- Его. Откуда про него знаешь? Матрёшка выболтала?
- Он ручной?
- Как получится.
- Как это?
- Никак. Ты вот что, иди-ка до Они. Вишь, совсем темень сделалась. Мало ли что.
Анна вспомнила вдруг поманиху, и заворочался в груди страх. Что, если она где-то рядом прячется, поджидает? Кто теперь поможет?
Ворон словно почувствовал её состояние, перелетел на дерево, обернулся, посмотрел.
- Иди уж, – подтолкнула Тося. - Он проводит.
И Анна побежала к себе, а над ней, раскинув крылья, парил необычный провожатый.
У калитки она остановилась. Помахала рукой.
Ворон каркнул что-то в ответ да скрылся в ночи.
А во дворе у самого крыльца чуть не сбила Анна с ног девочку – так неожиданно появилась та из темноты.
Эту девочку приметила Анна ещё утром, когда гуляла по деревне. Стоя в сторонке, наблюдала та за играющей детворой. Дети же внимания на неё не обращали, словно специально не замечали.
– Ты к кому? – Анна присела перед гостьей.
- Тетенька, хочешь куколку? – в ответ девочка протянула Анне замызганного пластмассового пупса.
Анна машинально приняла куклу, но вместо неё в руках оказалась облезлая еловая шишка.
Обнажив острые зубки, девочка захихикала, крутанулась спиной. Зрелище открылось ужасное - позади не было ни то, что одежды – кожи! Кости да внутренности мелькнули перед Анной, а девочка ввинтилась в снег, зашебуршилась под ним.
Отшвырнув шишку, Анна закричала, забарабанила в дверь.
- Иду, деточка, - баба Оня открыла быстро, оглядела двор.
- Там девочка… Без спины! Без спины! – Анна тряслась, никак не могла забыть жуткую в своей натуралистичности картину.
- Сейчас мы её угостим. – бабка подхватила из кармашка соль, сыпанула веером с крыльца.
Под снегом пронеслось что-то, забрехало собакой… Тёмным комом перемахнуло через калитку.
- То нейка шатается. Шуликуны из проруби повылазили, так она за ними следом увязалась. Шатается средь людей. Ищет себе развлечений.
- Я ее возле детей видела, – всполошилась Анна.
- Любят нейки к людям льнуть. Главное – не разговаривать с ними. Ничего не брать.
И увидев, как изменилось лицо Анны, баба Оня потребовала:
- Признавайся, брала у неё что?
- Куклу, - пробормотала Анна. И тут же поправилась, - То есть шишку.
- Где она?
- Во дворе осталась.
- То правильно. Завтра сожжём её, от греха подальше.
Вечером, когда баба Оня снова взялась за вязанье, Анна подступила с расспросами.
- Баб Онь, что за деревня у вас? Почему в городе я никого не встречала из нечисти, а как приехала – так сразу началось.
- В городе, деточка, мало кого осталось. Да и таятся они, не всем показываются. В деревнях же, особливо старых, жива память, сильна вера в необычное да неведомое. Здесь почитай все видящие.
И ты такая. Думаю, с детства. Поэтому приняла всё как должно. Память проснулась, подсказала.
- Я ничего такого не помню...
- Значит, чувствуешь. На памяти-то, может и заслонка поставлена, до поры.
- Заслонка?
Баба Оня кивнула.
- Бабушка твоя могла сделать? Чтобы тебе легче жить было.
- Зачем же она велела мне стригушку забрать?
- Чтобы заслонку убрать. Пришло время обо всём вспомнить.
- А зачем мне вспоминать про такое?
- Кто ж знает, деточка. Только не зря тебя дорожка в Ермолаево завела.
- Какая там дорожка, - отмахнулась Анна. – Тётка Марьяша меня сюда привезла.
- Ты же сама хотела в деревню. Марьяша тебе на пути попалась, чтобы желание исполнить.
- Она, кстати, удачливый бизнесмен. - пошутила Анна. – Её выпечка нарасхват.
- Не от хорошей жизни, Аннушка. Мается она, бедняжечка. Вина на ней.
- Что за вина? Расскажете?
Баба Оня повздыхала да завела под перестук спиц историю.
- Марьяша по молодости мечтала в город податься. Да не просто, а чтобы непременно замуж. Да за богатого, чтобы в достатке поживать. Вот и наладилась она в святочную пору на жениха гадать. Да по серьёзному, как следует всё обставила. Наши-то гадать мастерицы, сызмальства обучены.
Всё как положено сделала – загодя у баенника разрешения спросила. Зеркала приготовила, маленькое и поболе. Полотном белым запаслась, соль взяла. Это чтобы оберечься от того, кто в коридоре покажется - зеркало накрыть и зачураться. А для верности и солью в стекло сыпануть, отпугнуть зло.
Перед полуночью отправилась. Зажгла свечи особые, выставила зеркала. Присела и стала в коридор зеркальный вглядываться. Долго так пробыла. Свечи уж догорать стали, а никто так и не показался. Взяла Марьяшу досада! Она и выскочила во двор, подышать, от чада голову проветрить. А того и не заметила, что младшая сестрёнка, Настюшка, под дверью пряталась да и юркнула внутрь.
Почти сразу грохнуло в бане. Крик раздался девчоночий.
Марьяша – туда. Смотрит - сестра без памяти на полу, маленькое зеркало вдребезги. А в большом отражение стоит Настюшкино! Руки в мольбе тянет, кривится, будто плачет. Марьяша, дурёха, солью в него сыпанула да за помощью кинулась.
Сестра в беспамятстве два дня провалялась. Когда очнулась – изменилась, не узнать! Немая сделалась и странная. Не в себе будто. Притихнет в уголке и наблюдает за всеми, словно в засаде сидит. Глаза пустые, а по лицу улыбка змеится. Нехорошая, нечеловеческая.
Настоящую-то Настюшку на ту сторону забрали. Столько времени прошло, а до сих пор каждые Святки в зеркале показывается. Мелькнёт вдалеке тенью, приостановится, глянет – будто душу вывернет! А после уйдёт в глубину. Раз от раза всё бледнее становится, всё прозрачней. Такая вот история, Аннушка.
- А как же вторая? Она из зеркала вышла?
Бабка кивнула:
- Из него. Так и живёт в дому. Вдвоём они с Марьяшей остались. И не извести, ни обратно отправить нельзя! Поэтому Марьяша и сбегает. Гнетёт её вина.
- А эта… Вторая… Она - человек?
- Подмена. Не растет она. Ни пьет, ни ест. А что из дома ход заказан, так это Марьяша позаботилась – привязку сделала.
- Неужели, совсем помочь нельзя?
- Нельзя, Аннушка. Ритуалы да обряды - не игрушки. Помнить об этом надобно, если что затеваешь.
- С тосиным братом что-то похожее случилось?
- Другое, Аннушка. По своей ошибке вину несёт. А за что – не скажу. Если уж болтливая Матрёша не призналась, то и я умолчу. Суждено будет – узнаешь.