Школа #3 в Севастополе - школа особенная: с углубленным изучением английского языка. И потому очень престижная. Но это на поверхности, а если копнуть вглубь, то история этой школы откидывает в последнюю четверть XIX века, когда было создано Константиновское реальное училище (КРУ). Именно в чудом сохранившемся до наших времен здании КРУ и работает эта самая школа №3.
Нет смысла здесь пересказывать историю учебных заведений, но есть смысл акцентировать внимание на людях - людях особенных и разных, но одинаково причастных к КРУ. Тем более что общедоступная информация в Википедии не корректна и стоит ее немного подправить, обратившись к надежным источникам. Ну и конечно, благодаря воспоминаниям можно больше узнать о том, как жил Севастополь и реальное училище в конце XIX века.
Милашевич Константин Осипович, директор
Сначала пару слов о директоре КРУ Константине Осиповиче Милашевиче. Этот человек получил блестящее образование в МГУ, вел активную научную работу, занимался исследованием и изучением моллюсков как окаменевших, так и живых. И у него была прекрасная научная перспектива, но что-то пошло не так, и он сначала отправляется жить в Мелитополь, а потом и в Севастополь. В Севастополе с 1890 (а не с 1892 г. как это указано в Википедии) по 1906 возглавляет КРУ. Параллельно с директорством он все еще продолжает изучение моллюсков и участвует в экспедициях, в том числе с директором Севастопольской биологической станции А. О. Ковалевским, описывает коллекции морских моллюсков Зернова С. А.. Ягодовского К. П., принимает непосредственное участие в судьбе биостанции.
После того, как Милашевич покинул пост директора КРУ, он занимался только моллюсками, а потому согласился внести свой вклад в создание энциклопедии "Фауна России": на тот момент Константин Осипович оказался "единственным знатоком черноморских моллюсков" - именно так сказано в предисловии к труду, изданному в 1916 г. В этом прекрасном издании рукам и голове Константина Осиповича принадлежит объемный труд "Моллюски русских морей", который он так и не успел вычитать, несмотря на то, что закончил его в 1914 году: летом 1915 г. скончался от тяжелой болезни, не успев вычитать и внести дополнения и правки. Поскольку не было в России подобных знатоков, том, в котором описаны моллюски Азовского и Черного морей, так и вышел без существенной редактуры (некоторые правки были внесены В. А. Линдгольмом, но часть моментов так и осталась без редактуры).
Кстати, тело Милашевича было захоронено на Севастопольском городском кладбище, а его именем был назван вид келловейских аммонитов Cadoceras milaschevici (Nikitin).
И кто знает, как сложилась бы судьба одного из учеников КРУ, если бы не такая личность как Константин Осипович Милашевич. А дальше речь об этом самом выпускнике КРУ, который в свое время стал крупнейшим исследователем фауны такой исторической и географической области, как Семиречье - Шнитникове Владимире Николаевиче. Кстати, члене-корреспонденте Академии наук.
Шнитников Владимир Николаевич, ученик
В Википедии приведен очень скромный очерк жизни Шнитникова, куда как более интересны его собственные воспоминания, случайно обнаруженные в недрах интернета. Именно из этих заметок удается узнать много интересного про Крым и Севастополь.
В воспоминаниях зоолог упоминает о длительном лечении костного туберкулеза, от которого он избавился в Симферополе, проживая у одного из своих дядей-врачей. И от деда, и от дяди Эдуарда мальчик с раннего детства подхватил увлечение зоологией. В воспоминаниях рассказано о жизни в Алуште, Альме, где он занимался интуитивной орнитологией, и Ялте, которую зоолог никогда не любил и не понимал, но где собрал два гербария, включавших по 100 видов растений и опять же вернулся к увлечению орнитологией... но сегодня про Севастополь. Итак, сегодня
- о деталях биографии зоолога, о которых не сказано в свободной энциклопедии, но они проливают свет на связь с Крымом и Севастополем и истоки тяги к познанию окружающего мира.
Оказывается в Симферополе жил доктор Бётлинг Н. Н. - врач и дед нашего героя. В честь него - человека с самыми разными увлечениями, в том числе охотой и садоводством - когда-то была названа улица в крымской столице - Бётлинговская (ныне Калинина), на дом, в котором проживала семья доктора и поныне там стоит - ул. Калинина, 60.
Про встречу супруги и дочери (мамы нашего героя) доктора Бётлинга (россиянина с голландскими корнями) с известным разбойником Алимом тоже упомянуто.
- об озеленении Севастополя в конце XIX века
В чистеньком, ярко-белом каменном городке зелени тоже было очень мало. Даже «а прославленном Приморском бульваре было больше кустов, чем настоящих деревьев, Исторический и Мичманский бульвары выглядели еще хуже, т. е. деревья-то были и на бульварах и даже кое-где на улицах, но больших, толстых деревьев во всем Севастополе не было ни одного. Город стоит на каменной основе, и почвенный слой везде слишком тонок для того, чтобы на нем могли хорошо расти деревья. Да и воды в городе было очень мало, так что не хватало для достаточного полива деревьев. Без орошения же они тут расти не могут. А где уж тут хорошо орошать деревья, когда летом водопровод открывали иногда всего на два часа в сутки, и за это время надо было успеть запасти воды на двадцать четыре часа. Для меня это отсутствие в городе зелени было большим разочарованием, и его мне не могли заменить все прелести моря. Поэтому я старался пользоваться каждой возможностью выбраться куда-нибудь подальше за город. Впрочем, я и там находил довольно мало интересного для себя.
- о жизни в городе
В маленьком Севастополе все было иначе. Тут даже трудно было не знать, где живут товарищи, тем более что училище наше было небольшое и товарищей было несравненно меньше, чем в гимназии. Кроме того, здесь, как и всюду на юге, нравы и порядки были совсем другие, и молодежь гораздо больше времени проводила на воздухе, постоянно встречаясь на улице или на бульваре.
- о Константиновском реальном училище - директоре, преподавателях и учениках, которые очень благосклонно приняли нового учащегося - без всякой там дедовщины. Шнитников поступил в это учебное заведение в возрасте 17 лет (1890 г.), обучался в шестом и седьмом классе РУ, которые в настоящее время можно приравнять к9-10-11 классам средней школы В этой части заметок можно узнать, как тогда выглядел директор КРУ - Милашевич К. О.
Директором у нас был настоящий ученый-геолог и палеонтолог, Константин Осипович Милашевич. У него были печатные научные труды, и он оставил чисто научную работу только потому, что любил детей и любил педагогическую деятельность. Впрочем, насколько ему позволяло время, он продолжал вести научную работу до самой смерти. Понятно, что от такого директора можно было ждать только хорошего.
Высокого роста, очень худой, в очках, с висящими вниз большими усами, он имел очень суровый вид, и благодаря этому виду ученики его побаивались. Но звали мы его дружелюбно «Бабай» (дед), и не было никого, кто мог бы сказать о нем что-нибудь плохое. Звали его у нас еще «Аксолотом» (аксолотль — хвостатое земноводное, напоминающее тритона); но это тоже было у нас вроде ласкательного прозвища, так как аксолотли нам очень понравились, когда мы их в первый раз увидели.
Кстати, обучение в КРУ, где в традициях были длительные прогулки-экскурсии, первоначальное увлечение природой было закреплено окончательно, и юноша стал собирать свою первую коллекцию - коллекцию черноморских рыб, которая впоследствии была передана Ново-Александрийскому институту в г. Пулавы, Польша. где когда-то учился Владимир Николаевич.
- об обучении и традициях КРУ:
У нас в училище классы вообще были небольшие. Так, в шестом классе у нас было 26 человек, а в седьмой из них перешло только 14. Остальные или остались добровольно на второй год, или тлили на военную службу, или просто бросили учиться. И вот в конце года в шестом классе, когда уже намечался будущий состав седьмого, мы все решили, что должны учиться исключительно хорошо, а вести себя — как нам захочется...
Но, для достижения того и другого, необходимо было, чтобы в классе между всеми товарищами царило всегда полнейшее согласие и единодушие во всем. «Все за одного и один за всех». Мы твердо обещали себе и другим выполнить это наше решение. И мы его выполнили блестяще. Из 14 человек двое кончили с круглой пятеркой, трое имели всего по одной четверке (из 15 предметов), у остальных также были отметки неплохие. Тройки имели всего два человека, один — по французскому, а другой — по французскому и космографии. Другими словами, на весь класс из 210 выпускных отметок было только три тройки! Однако надо сознаться, что для достижения такого результата нами была применена некоторая хитрость.
Хитрость состояла в том, что мы всегда выручали товарища, если он почему-либо не приготовит того или другого урока. Достаточно было кому-нибудь из нас сказать, что он сегодня не приготовил такого-то урока, как весь класс отказывался по этому предмету, ссылаясь на якобы очень большой урок, заданный на тот же день другим преподавателем. Мы хорошо знали, что наш товарищ к следующему разу приготовит и старый урок и новый, если он будет задан, и потому не задумывались прийти ему на помощь...Однако француз решительно не признавал отказов от урока от имени класса, о которых говорилось. У него было неизменное правило: «Каждый за сэбэ… бог за всех!».
У нас во всех классах двери были стеклянные, за исключением одного седьмого, который официально даже назывался не седьмым, а «дополнительным» и находился как бы на некотором особом положении.
Окончив шесть классов, которые давали право на поступление в ветеринарный институт и в военные училища и права первого разряда по воинской повинности, ученики считались окончившими училище и получали так называемый «аттестат». Они снимали свои форменные костюмы и фуражки и одевались в «вольную» одежду. Ходили по улицам с папиросками в зубах и раскланивались с преподавателями независимо, на правах «знакомых»… Но в конце лета те, кто имел в виду получить высшее образование, подавали прошение о принятии их в «дополнительный» класс, опять надевали форму и снова на год становились школьниками. По окончании седьмого класса они получали «свидетельство», дававшее право на поступление в высшее учебное заведение.
Двери в нашем классе были сплошные. Мы этим широко пользовались. Поставив у двери снаружи в коридоре часового, мы могли на переменах проделывать в классе все что угодно, не боясь, что нас кто-нибудь поймает. И прежде всего этим пользовались наши курильщики. В классе были ярые курильщики, которые не желали ждать, пока кончатся занятия. И они «а переменах курили вовсю, пуская дьгм в большой отдушник, устроенный внизу над самым полом. Но и это бы было полбеды, если бы к нам в класс, пользуясь безопасностью, не начали собираться курильщики и из других классов. А так как отдушник был один, переменки короткие, а часовые надежные, то публика мало — помалу распустилась и начала не особенно придерживаться вентиляции. В результате при входе в класс преподаватели стали обращать внимание на подозрительный воздух, и это в конце концов дошло до высшего начальства
Во время уроков у нас дисциплина была достаточная, а у преподавателей по русскому (Феофан), священника, физика, не говоря уже о самом директоре, образцовая. Даже у француза мы в общем вели себя прилично. Но был у нас преподаватель естествознания, который по крайней мере в нашем седьмом классе даже и не помышлял ни о какой дисциплине. Может быть, он считал нас уже взрослыми, но вели мы себя у него далеко не как взрослые. Правда, особенного шума и гвалта мы не устраивали, но зато каждый занимался чем ему вздумается... Если же Николай Яковлевич приходил с микроскопом с целью показать нам какие-нибудь препараты, было еще хуже. Об одном из таких уроков у меня даже сохранилась запись Н. Я. В окружении двух-трех абсолютно благонравных из нас, вроде Кефели или С. Казаса, Николай Яковлевич устроился с микроскопом на окне, как бы не замечая того, что делается в классе.
В определенные торжественные дни и в женской гимназии, и у нас каждый год бывали музыкальные вечера с последующими танцами. И на вечера в женской гимназии, понятно, приглашались реалисты, а в реальное училище — гимназистки. Тут же, естественно, завязывались знакомства, и многие из этих бальных знакомств впоследствии переходили в прочную привязанность и в конце концов завершались браком.
Понятно, что брак, который являлся результатом предварительного шести-семилетнего знакомства, имел много данных быть удачным и прочным. Мы нередко годами следили за какой-нибудь парочкой, ожидая, когда же наконец состоится свадьба.
- о жизни реалистов помимо учебы, об отношениях с товарищами и через них опять о жизни в городе:
О квартирных затруднениях в Севастополе тогда и речи не было, и у каждого, даже наименее обеспеченного школьника была своя комната; в крайнем случае он разделял ее с братом или братьями. Но чаще всего мы собирались у Гиллессема. Это наша постоянная штаб-квартира. У него с братом была большая комната, в которую, притом, можно было попадать очень удобно для нас: через кухню, минуя передний ход, т. е. совсем без встречи с его родными.
Угощений нам у Гиллессема никаких не полагалось, да и их бы не напастись; но всегда неизменно. подавали нам в комнату чай с очень вкусным белым хлебом. За чаем в столовую ходили братья-хозяева. А чтобы ходить приходилось поменьше, в доме были заведены особые огромные чашки, известные у нас под названием «силоамских купелей». Больше двух таких «купелей», кажется, никто одолеть не мог.
Одной из неисчерпаемых тем было обсуждение нашего будущего. Каждый отстаивал преимущества того высшего учебного заведения, которое он наметил для себя, стараясь увлечь за собой товарищей. Опоры на эту тему могли продолжаться без конца и систематически возобновляться снова и снова.
...Кроме товарищеских собраний, у реалистов в общем обычае были также прогулки: зимой — в определенные часы дня на главной улице — Нахимовском проспекте, а летом — вечером на Приморском бульваре. Гуляли небольшими компаниями или вдвоем-втроем, причем многие приходили специально в надежде встретить свою «симпатию» — гимназистку. При удаче встретивший отделялся от компании и шел гулять с «ней» или проводить «ее» домой. Правда, нам формально запрещалось гулять с гимназистками. Но само начальство хорошо видело всю бессмысленность этого запрещения. Раз оно устраивало для нас вечера, где мы знакомились друг с другом и проводили вместе время с его же благословения, то глупо было бы думать, что мы только на вечерах и будем встречаться и разговаривать.
У нас были определенные часы — разные для зимы и для лета, — позже которых мы не имели права показываться на улицах и на бульварах. Но и это строгое правило легко обходилось.
Да и поймать наших реалов было не так легко. Глаза у них были зоркие, а ноги быстрые. Фигура же самого ретивого нашего надзирателя с его длинной белой бородой и черными очками была видная. И хотя зрение у него тоже было хорошее, но мы его все-таки обыкновенно замечали раньше, чем он успеет разобрать, кто именно из учеников мелькнул вдали. А затем, пусть-ка попробует догнать мальчишку по севастопольским лестницам!
Из нашей товарищеской компании трое участвовали в хоре, и пение вообще было в большом почете у реалов. Пение у нас настолько любили и понимали, что многие реалисты приходили в церковь и выстаивали целую обедню только для того, чтобы послушать несколько тактов «соло», исполняемого нашим всеми любимым регентом Иваном Назаровичем Климентовым, обладавшим великолепным тенором.
Иногда мы вечером целой компанией брали напрокат две шлюпки и подъезжали на них к Приморскому бульвару. Здесь мы подолгу стояли на месте или ездили взад и вперед, слушая музыку. А в промежутках между двумя номерами оркестра сами пели хором. Так как компания была у нас хорошо спевшаяся, то хор выходил довольно стройный. И когда с моря в вечерней тишине откуда-то из темноты раздавалось пение невидимого хора, мы в ответ нередко слышали дружные аплодисменты гуляющих на бульваре.
Таких же аплодисментов, но гораздо более бурных и искренних и даже криков «браво» и «бис» всегда удостаивалось наше трио: Гиллессем, Доронин и я — первый и второй тенор и я — бас. Бывало это при нашем возвращении с бульвара часов в 11—12 вечера, а то и позже, т. е. уже много позже истечения всяких законных сроков для нашего гуляния. Возвращались мы обычно по Екатерининской улице, более тихой, чем полный магазинов Нахимовский проспект.
о традициях охоты и дичи в окрестностях Севастополя. Несмотря на то, что Шнитников-юноша считал природу Севастополя бедной, а море его особенно не увлекало, тем не менее он был вовлечен в путешествия по окрестностям, и даже в охоту, которой увлекались его дед и дяди.
У меня на памяти активная охота на перепелок, за которыми еще в годы вхождения в состав Украины приезжали из Италии, но о том, чтобы можно было в окрестностях города охотиться на дроф, я узнала впервые:
Случалось даже охотиться. Однако постоянной охоты здесь нет, и охотиться можно только в известные моменты. Осенью во время пролета перепелок охота в окрестностях Севастополя иногда бывала даже прекрасная. Перепелки, как известно, летают довольно-таки плоховато. A тут по пути на юг им надо перелетать через Черное море. Это для них целый подвиг. И чтобы его совершить, перепелки собираются в огромные стаи и тогда только пускаются в путь. Но и этого мало: им нужна еще известная погода, и при неподходящем ветре они ни за что не полетят. И вот осенью на побережье Черного моря в ожидании нужного им ветра постепенно собирается все больше и больше перепелок, понемногу прибывающих с севера. Когда их наберется достаточно и настанет благоприятный момент в смысле погоды, они все сразу пускаются в море. И тогда там, где вчера были тысячи перепелок, вы сегодня не встречаете ни одной. Через некоторое время они постепенно опять собираются и потом, также вдруг, снова исчезают. В такие-то моменты, предшествующие отлету в море, перепелок и около Севастополя бывает немало. Если же в это время неблагоприятная для отлета погода затянется надолго, то количество перепелок достигает невероятных размеров, так как с севера они прибывают непрерывно. Тут не только по полям и на бахчах, но и в самой пустынной степи с редкими жалкими кустиками держидерева перепелок бывает полно, и они вылетают из-под ног на каждом шагу. Должно быть, именно в такие моменты мои дяди когда-то привозили с охоты до 300 штук перепелов.
В редкие, исключительно холодные, а главное — очень снежные зимы около Севастополя появляется много дроф. Эти птицы за море не летят, а теснимые глубокими снегами, мешающими добывать им корм, они понемногу подвигаются все дальше и дальше на юг, где снега меньше. Так иногда добираются они до берега Черного моря, откуда им двигаться больше некуда. Если глубокие снега идут далеко на юг, то дрофы под Севастополем собираются в очень большом количестве. Это редкие праздники для севастопольских охотников. Но случаются иногда годы, когда снег выпадает и остается лежать некоторое время и на Черноморском побережье Крыма. Один такой год я помню сам. Тогда мне пришлось впервые убить эту огромную птицу (моя добыча весила 14 кг), на которую я когда-то с таким почтением смотрел в кухне у дяди. В то время я ее и поднять-то не мог. В такие особенно тяжелые годы несчастным дрофам приходится совсем плохо, так как даже здесь они должны добывать корм из-под снега. Если же в довершение беды наступит оттепель, а затем хватит мороз и снег покроется ледяной коркой, а у дроф обмерзнут крылья, так что они не в состоянии будут летать, то они начинают массами погибать от голода. Бывали случаи, что обмерзших птиц били просто палками и даже целыми табунками загоняли во дворы. Чтобы спасти погибающих птиц от полного истребления, иногда издавались даже специальные постановления, совершенно запрещавшие охоту на дроф.
Поздней осенью севастопольские охотники ездили охотиться на пролетных вальдшнепов. Но для этого приходилось уезжать уже довольно далеко — на станцию Мекензиевы Горы или в долину Бельбека, так как близко от города вальдшнепам останавливаться негде.
А вот из воспоминаний Тамары Лебедевой, записанных ее внуком Николаем, стало известно как выглядел и как жил ученый в Капале (Копале), Казахстан, где он занимался изучением животного мира Семиречья:
...Это был переселенческий чиновник, высокого роста, очень худой, с густой чёрной шевелюрой и бородой, носил чёрный фартук, летом одевал светлую шляпу, и вообще он очень выделялся от прочих жителей Копала. Для меня в то время было загадкой, где он служит, так как он всегда был не занят (с моей точки зрения) на службу никуда не ходил. Летом всё куда-то ездил и из своих поездок привозил массу чучел всяких зверей, десятки морилок с насекомыми, всяких гадов в спирту. Как я узнала потом, его фамилия была известна в учёных кругах, он имел научные труды, его именем была названа открытая им саксаульная сойка. Коллекции, великолепные, обширные коллекции птиц, растений, насекомых, зверей (мелких) и гадов регулярно отсылались им в Академию наук в Петербурге. В его небольшом кабинете всегда царил какой-то особый запах от этих коллекций.
Кстати, в честь этого ученого тоже назвали один из видов фауны - сойку: Илийская саксаульная сойка — Podoces panderi ilensis (Menzbier et Schnitnikov, 1915). Поискам этой птицы в Семиречье было отдано немало времени и преодолена не одна сотня километров. У казахов эта странная птица, живущая не среди зарослей саксаула, а в песках, получила название "джурга-тургай», то есть "птица-иноходец", потому что спасалась от преследователей, убегая, а не улетая.
Источники
- Милашевич К. О. Фауна России и сопредельных стран. Моллюски русских морей. Том 1. Моллюски Черного и Азовского морей. Петроград, 1916.
- Шнитников В. Н. Из воспоминаний натуралиста. https://www.activestudy.info/v-n-shnitnikov-iz-vospominanij-naturalista/
- Лебедев Н. Владимир Николаевич Шнитников, зоолог, 1873-1957