«Не пить, не курить, о политике не говорить!!!» — было написано жирно фломастером на листке, заткнутом за ночной купейный «светлячок».
— Ну да, я написала. А то ведь до рукопашной, чуть не до смертоубийства доходит, — пожаловалась немолодая проводница. — Ох, озлились люди, ох чёрной кровушки накопили. Чай-сахар-постель будем брать?
Их в купе ехали шестеро. То есть было четыре места, но из соседнего отсека немедленно, «с разрешения дам», подтянулись с пивом ещё двое мужчин — вероятно, сослуживцы. О дамах — обо мне и забившейся в угол женщине в тёмной прозрачной косынке — к счастью, тут же забыли. Как и о призыве не говорить о политике.
***
К чести попутчиков, диалог вёлся в приглушённых тонах. Стояла июльская жара, мужчины были в костюмах — им, как выяснилось, нужно было проехать всего три станции. Но ни от кого не несло потом и грязными носками — а пахло дорогими сигаретами и хорошей туалетной водой. Странно, что они вообще ехали в поезде.
— У свояченицы в Ростове огород засыпан яблоками, — рассказывал один, откупоривая бутылку с пивом. — Да какими яблоками: крупными, с кулак — рассыпчатыми, сладкими. Делают горилку, кормят свиней, удобряют огороды. А наши супермаркеты забиты деревянными аргентинскими муляжами.
— Капитализм, — объяснили ему. — За лишний рубль буржуй мать продаст, не то, что родину.
— При чём тут капитализм-то? В советское время та же картина наблюдалась. Только вместо импорта лопали родную червивую кислицу и падалицу. Сам в очереди давился.
— Диверсия, — неожиданно тонким, сиплым голосом констатировал третий тучный собеседник. Он энергично вертел шеей, освобождаясь от тугого модного галстука-триколора. — Очереди, талоны, пустые прилавки — это всё были диверсия и вредительство. Как и нынешний супермаркетовский деревянный, как вы выразились, импорт. Цель: вызвать волну народного гнева.
— Позвольте, — вмешался четвёртый мужчина, сразу по-бычьи краснея лицом и шеей — особенно по контрасту с ослепительной рубашкой. — Но откуда у нас вечно берётся столько диверсантов и предателей? Почему их в Китае-то нету?
Они, тонкоголосый и красношеий, некоторое время, выпучившись, бессмысленно смотрели друг на друга — явно до поезда хорошо уже заправились. Шипело, оседая в стаканах, светлое пиво.
— В Китае — расстрел, — кратко резюмировал первый. — Азия.
— Именно, — кивнул третий собеседник. — Наша беда, что испокон веку раздираемы между Европой и Азией. Ни туды, ни сюды.
…На своей станции, топоча ботинками, они вышли. И сразу стало тихо, только подрагивали и позванивали на столике опорожнённые бутылки. Мы остались вдвоём с женщиной. Нам предстояло ехать двое суток.
***
…Она так и представилась:
— Елена Ангел.
Не подумайте, это не литературный приём, не аллегория. Обыкновенная южная фамилия. Она была Лена Иванова, Ангел стала по мужу. У них там половина хутора — Ангелы. Вообще, у них там очень колоритные фамилии. Лена сама по радио слышала: «Знатный потомственный хлебороб Владимир Семёнович Саранча». Расхохоталась, долго не могла остановиться.
В их воинской части служили: капитан Окунь, сержант Лисичка, майор Кот, прапорщики Волк и Зайчук. Солдатики называли часть «уголок Дурова».
…На светские цепи,
На блеск утомительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла.
У Лены было с точностью до наоборот. Это она променяла чопорные прохладные, гулкие залы (служила в областном музее) — на «юга». Прелестный, по-европейски чистенький, тихий и зелёный городок. Оттуда родом был её муж.
***
У Лены дома — слякотная промозглая осень. А здесь — тающее в сонной знойной дымке васильковое небо, заунывные крики за рекой: «Ку-у-гу! Куу-угу!» — какой-то крупной дикой птицы. Яблоки, величиной с полдыни, усеивали огород. Их сгребали граблями и закапывали в землю, вместо навоза. Лена на них уже смотреть не могла.
В домике она впервые в жизни увидела гладкий, убитый земляной пол. Ничего, гладенько, и запах приятный. Во второй узкой, как пенал, сумрачной комнатке по вечерам смотрели телевизор. Там же на диванчике тесно спали Лена с мужем и маленьким сыном. Стеклянная дверь в третью просторную светлую горницу была всегда припёрта. Там блестели крашеные полы, висели яркие, в красных и синих цветах, полотенца. В углу царски возвышалась пышная белоснежная кровать с пирамидой вышитых подушек. Кто на ней спал?
Ходили по гостям: к тёткам, дядьям. Лену критически разглядывали. Нравилось, что белолицая и чернобровая, кудрявая, шустрая. Конечно, было бы лучше, если бы «Микола» выбрал свою, местную, и без детей… Да ведь сердцу не прикажешь. Тут, может, кровь к крови. Химия, сказали бы сегодня.
У Лены после первого брака рос двухгодовалый сын Андрюша — тихий, спокойный. Тут же на полу катал машинку, никому не мешал. Приехала родная старшая сестра мужа, холостая, бездетная Вера. Подхватила, закружила, затискала племянника: «Какой хорошенький!» А он, упёршись ручонками, изумлённо разглядывал незнакомую шумную женщину. Спросил, указывая на туго обтянутые кофточкой пышные груди:
— А почему у тёти два брюшка?! — чем вызвал хохот: «Ой, насмешил!» — и новые восторженные тисканья.
Передавая за столом миску, Вера нечаянно капнула на Лену горячим жирным бульоном. «Ах, злая золовка!» — рассмеялась Лена — и прикусила язычок: а ну, не поймут шутку? Другой язык, нравы. Но Вера, запрокинув черноволосую голову на литой смуглой шее в рябиново-красных крупных бусах, — заразительно, белозубо расхохоталась. И долго потом не могла успокоиться, повторяя: «Злая золовка? Ой, не могу!».
Даже в письмах в первое время подписывалась: Твоя «злая золовка» Вера.
***
Вдовый старик свёкор каждое утро ездил на велосипеде на реку, привозил голубоватых щучек, сам варил из них костлявый пресный холодец. Однажды спросил Лену, умеет ли она зажарить короля?
— Короля? — растерялась Лена. Пошла к мужу: «Твой папа просит зажарить какого-то короля». Оказалось — кроля. «Ах, кролика!».
Очень ей нравился их сочный, певучий язык. И песни нравились: вольные, нежные, полные тоски и мощи одновременно. Слушаешь — глаза наливаются слезами, а дух — силой. Ах, как в застолье пел муж. За то Лена и полюбила его. Тогда она не знала, что придёт время - и она не сможет их петь и слушать как прежде. Никогда.
Они недолго понежились у свёкра, погрелись на солнышке, поели фруктов. Пора было следовать к месту службы в суровое Забайкалье — в снега и морозы, в бревенчатый домик на три квартиры: все удобства в помойном ведре с крышкой. Печь пожирала дрова, как буржуйка — вставали, топили даже ночью.
Часто отключали электричество. Мужей нет, света нет. Собирались у Лены или у соседки Риммы, или у комбатши Люды, или ещё у кого-нибудь. Пели песни на два, на три голоса…
***
Родился Димочка. Носила тяжело, весь срок лежала на сохранение. Андрейку давно увезла Вера к себе на юг. А с кем его было оставить? Сибирский климат ему не подошёл: постоянно простывал, болел, покрывался чирьями.
В больнице весело лежали, подобралась палата-интернационал. Русские, украинки, армянка, мордовка, казашка… На них вечно нападал заразительный микроб-хохотунчик. У кого-то, пока сидела «на троне», попка намертво присасывалась к судну. С трудом, с помощью нянечки, с чмоканьем отклеивали, на пухлых телесах отпечатывался нежно-розовый эллипс — смешно! Пока сестры нет на посту, лихо проскачут в туалет, держа на весу штатив с капельницей — смешно! Палец покажи — смешно!
На прощание обменивались адресами. Поползли слухи о расформировании части. За месяц до перевода на новое место службы муж Николай скоропостижно умер от гнойного аппендицита. Не успели вовремя прооперировать, началось заражение — откуда в глухой тайге хирург? Увезли на родину — в вечной мерзлоте не хоронили. Лена с трёхлетним сыном на руках вернулась домой, устроилась в родном музее.
Вера, после долгих уговоров и даже большой ссоры, вернула-таки Андрейку — от сердца с мясом, с кровью оторвала. У него на шейке болтался золотой крестик на шнурке — Вера тайно крестила племянника. Уехала, измяв крестника объятиями и омочив слезами.
***
…Вот в разговорах можно услышать: у такой-то хороший мальчик: не пьёт — не колется, не связан с плохой компанией. Никого не избил, не изнасиловал, не наехал автомобилем. Уже очень, очень хороший мальчик по нынешним временам.
У Лены сыновья были не такие. Они были исключительные. Может, детство без отца и жалость к худенькой маме их такими сделали — не известно. Каждая мать своё дитя хвалит — но, тихо сказала Лена, «если бы вы их видели, вы бы поняли — всё правда». И как дружно росли, не то что драться — Андрейка вместо мамы был для младшего братишки. Ведь ей приходилось работать на две ставки, да ещё мыть полы в подъезде.
И учительница — она их обоих учила — говорила: «Исключительные у вас мальчики. Сколько работаю — таких вижу впервые… Оправдывают фамилию — Ангелочки! Едем классом на экскурсию — никто в трамвае места старому человеку не уступит, даже девочки развалятся, в телефоны уткнутся. А ваши вскочат, покраснеют, курточки одёрнут… А какие дружные!».
***
С пятого класса Андрейка увлёкся астрономией. Только и разговоров про Большой Взрыв, Чёрные дыры, Тёмную материю, про северное сияние на Сатурне… Про каких-то космических монстров, чудовищные планеты-пульсары, квазары… Про то, что каждый человек — все мы, оказывается, состоим из частиц звёзд. Из звёздной пыли. Ага. Включишь телевизор: в этих шоу звёздная пыль плюётся, матерится, водку, лается, дерётся…
— Мама моя, — говорил Андрей… Он у Веры жил до шести лет, тоже называл её мамой. Две мамы. Лена этого не могла простить Вере — явно подучила.
— Мама, — скажет Андрей. — А ведь по космическим часам человек живёт триллионную долю секунды!
И глаза у ребёнка при этом тёмные, отсутствуют, устремлены Бог знает в какие страшные глубины.
— А жить по-человечески люди даже в эту секундную дольку не научились, — вздыхала Лена.
Если бы у Вселенной были глаза, какими смешными и жалкими показалась бы ей люди. Зародились случайно, как плесень в чашке Петри. Устроили из Земного Шара коммунальную кухню. Хуже баб: плюют в чужие кастрюли, грызутся, всё чего-то делят, всё им мало: чья исконная земля да чья исконная земля?
— Чья земля? Бога, — удивился Андрей.
***
Он изучал супергигантскую звезду Бетельгейзе, в тысячу раз больше Солнца! Она странно вела себя в последнее время. Словно корчилась в конвульсиях, в судорогах, то вспыхивала, то затухала. Сокращалась, билась, трепетала.
— Как рыба об лёд? — спрашивала Лена. — Как сердечко землеройки?
— Ну что ты, много быстрее! — смеялся Андрей. — Это по нашим меркам годы и месяцы — а для неё бешеная пульсация. Лихорадка перед смертью.
Лена не понимала:
— Перед смертью? Тогда почему — сверхновая? Так рождается или умирает?
— Я так понимаю: жизнь — это рождение из Вечности сюда. А то, что мы называем смертью — рождение отсюда обратно в Вечность. Звёзды рассыпаются в прах, и человек тоже. Ничто и никто не исчезает в никуда.
— А нам ничем не грозит эта твоя… Бетельгейзе? — беспокоилась Лена.
— Надеюсь, что нет. Скорее всего, звезда взорвалась миллионы лет назад, но предвестников гибели мы видим только сейчас. Так сказать, остаточные явления. От нас до неё 640 световых лет, и смертоносные волны, пока долетят, рассеют свою силу. Когда станем свидетелями эха вспышки — Бетельгейзе будет сиять ярче Луны…
***
Младший Дима отрастил волосы ниже спины и перехватил на лбу кожаным ремешком, ходил в какие-то тайные группы. Вдруг возмутился, что в паспорте нет отметки о национальности. Он что, без роду — без племени, или ему есть чего стыдиться?! Пошёл в загс требовать, чтобы вписали национальность — русский. Все сотрудницы вышли объяснять, что некуда вписывать, нет такой графы, ещё в девяностые отменили.
— Очень плохо, — выкрикнул, — что отменили!
— Вот же вы россиянин, гражданин России — мало этого? — увещевали его.
— А вы сами как думаете? Или все мы Иваны, не помнящие родства? Всё из-за таких, как вы… — не договорил, горько махнул рукой.
Ушёл, растерянный, злой, сжимая и тиская свёрнутый в трубочку паспорт. Чего делать категорически нельзя, и что вполне можно было приравнять к умышленной порче документа, удостоверяющего личность.
***
Он с первого раза не поступил в университет на философский. Забрали в армию. Лена страшилась дедовщины. Кто что говорил. Что, дескать, призыв сократили до года — дедовщина исчезла. Другие говорили, что деды в армии безобразничают по-прежнему. Третьи говорили, что всё зависит от традиции в части и от командира: как повезёт.
Чего боишься — то и случается. Дима позвонил из госпиталя. Лена через комитет солдатских матерей кое-как пробилась к нему. Лежал в койке, забинтованный, лицо чёрное от синяков. Сказал, отведя глаза, что мыл окна в казарме и упал со второго этажа.
Когда она уезжала, с такой глубокой тоской, с такой болью и отчаянием сказал: «Мама, ну почему мы такие не дружные?!» — «Кто не дружный, сыночек?» — «Мы. Все. Русские. Все глаза опустили, ни один не заступился».
По приезде как раз начались События. Не вылезал из интернета, пасся на форумах до утра, под глазами чёрные круги. Лена спрашивала — отмалчивался, только ноздри шевелились и взбухали.
Лена подслушала, как братья спорят. Младший упрекал старшего:
— Ты не добрый. Ты добренький. Всем понравиться хочешь. Чаще всего за доброту выдают слабость. Добро должно быть с кулаками.
— Добро с кулаками — это уже зло, — сказал Андрей. — Сначала с кулаками, потом с битой и монтировкой. Потом с ножами.
***
Андрей защитил на «отлично» диплом — какое-то длинное, сложное и красивое название работы про северное сияние на Сатурне — а ему уже пришла повестка в армию. Она спрятала её в дальний угол в шкафу.
Дело в том, что у золовки Веры был разработан план. Чтобы Андрейка лет пять («У вас ведь до 27 призывают?») пожил у неё. Спрятать от армии и дедовщины, прописать в своей квартире. Там военкоматы не достанут, руки коротки: другое государство! А у них как раз срочный призыв отменили.
У них, говорила Вера, слава Богу, «тишь да гладь, мир да покой…» А какая там обсерватория — не хуже московской!
Андрей не без удовольствия откликнулся на приглашение тётки погостить: он помнил и любил её город. Уехал, так и не узнав о повестке и о тёткиных с матерью коварных планах.
Скоро Вера сообщила, что у Андрея появилась девушка Виктория, студентка медицинского колледжа. Андрей её как увидел, так навсегда и прилип душой и телом. Хотя к чему там прилипать. Там прилипать-то не к чему, по мнению Веры. Комар комаром: ручки-ножки тоненькие, голосишко пронзительный, писклявый. Чем приворожила — не понятно. Андрей переехал жить к Вике.
Такой видный парень мог бы и лучше пару найти. Такие вокруг девчата: наливные, плотненькие, как райские яблочки. Ну да, Бог с ним. Будет своя медичка в доме: сделать укол, померить давление.
Единственное, чего добилась Вера: чтобы не расписывались и не заводили дитя, пока не встанут на ноги. Да какое встанут: у Вики ветер в попе да майданы на уме.
Стремительно, как снежный ком, закручивалась настоящая война. Вот тебе «тишь да гладь, свет да покой». Человек предполагает, а бог располагает.
Когда у них объявили призыв, Андрей не раздумывая пошёл вслед за Викой. Только из-за неё: доказать, что не трус. Чтоб в глазах девчонки не пасть: как это, знакомые парни идут — а он нет. Скрыл и от тётки, и от матери. Он бы за ней и в Чёрную дыру шагнул.
***
Идя с работы, Лена обнаружила в почтовом ящике извещение: «На ваше имя поступила срочная телеграмма».
Лену квиток не встревожил. Знаем мы ваши срочные письма да телеграммы, дорогая почта России. Из налоговой, откуда ещё. Подождёте до завтра.
Назавтра на почте операторы сказали: «Зайдите к начальнице». И вновь ничто Лену не насторожило. Возможно, на неё смотрели с любопытством, странновато — она не обратила внимания.
Начальница почты попросила: «Сядьте, пожалуйста» — «Ничего, я постою», — удивилась Лена. Начальница настаивала: «Нет, уж вы, пожалуйста, садитесь». Тогда Лена подумала: что-то случилось с тёткой в деревне — та давно побаливала.
В протянутой телеграмме значилось: «АНДРЕЙ ПОГИБ. ПРИЕЗЖАЙ СКОРЕЕ. ВЕРА». Лена прочитала, улыбнулась и едва слышно сказала: «Нет…» И дико, душераздирающе — так что операторы повскакали с мест, и одной посетительнице в зале стало дурно, — закричала: «Не-е-ет!»
Она, заправляя прядки под тёмную прозрачную косынку, негромко рассказывает, как прошли похороны. Хотела привезти Андрея на родину. Но что ему родина: где родился или за которую погиб? Вера выла и ползала в ногах: оставь Андрюшу, будет к кому на могилку ходить, а то ведь совсем одна, одна.
Вика, которая была во всём виновата, которая запудрила бедному парню мозги, путалась под ногами. Пищала, давала обет до конца жизни куковать безутешной вдовой.
Вера девочку грубо оборвала: «Не гневи Бога, не говори пустое». Известно: мать плачет — река шумит, сестра плачет — ручеёк журчит, жена плачет — роса упала. Солнце взойдёт — роса высохнет.
Дескать, нечего изображать из себя безутешную вдову.
Они с Верой прикинули: о перевозке Андрея в Россию не может быть речи. Им, двум небогатым женщинам, это мероприятие не потянуть.
Лена так и сказала: мероприятие. Театральные актрисы в подобные трагические моменты тщательно выверяют слова, подпускают паузу, задыхаются, играют на переливах интонаций, на понижении, повышении и дрожи голосов, на близости слёз. Потому что иначе зритель не поверит.
***
Лена говорила равнодушно, устало, ровно, на одной ноте. Спокойно рассказывала, как обряжали сына, как проходили похороны. Называла вещи своими именами. Только постоянно будто жевала что-то, будто что-то вязкое попало в рот: перетирала по-старушечьи проваленными челюстями. Хотя зубы у неё — здоровые, белые, крепкие — были все на месте.
…Прощаясь, они с Верой кинулись друг другу на шею, облились слезами, не зная, когда ещё свидятся, и свидятся ли вообще. Никто не знал, как обернётся дело. Вера повторяла: «Ничего, ничего. Перемелется — мука будет». И сама не верила в то, что говорила.
Младший Дима, как давно уехал с полевым рюкзачком, нет вестей. Оставил сообщение: «Мама, прости и пойми. Еду туда, где сегодня должен находиться каждый русский. Буду бить проклятого врага, пока ни одного гада не останется. Это наша земля!».
«Это Бога земля», — вспомнила Лена.
***
Жив ли он, нет?
Лена это письмо держит в шкатулке. А что, если… Встречались они по разные стороны? Что, если Димина пуля — Андрея?! Брат на брата… Война — мастерица плести такие злые кружева — не распутать. Но об этом лучше не думать — тронешься умом.
А от Андрея и записки не осталось, кроме черновика дипломной работы. В рукописных строчках осталась жить и биться тревога и наивная попытка спасти человечество, когда взорвется Бетельгейзе.
Можно бы повторить застрявшие в памяти его далёкие слова: что по космическим часам Земля живёт одну миллиардную долю секунды. Но это будет звучать выспренно и ненатурально, как придыхание провинциальной актрисы.
Мой рассказ в тему: