Игла. СССР, 1988/1989. Режиссер Рашид Нугманов. Сценаристы Бахыт Килибаев, Александр Баранов. Актеры: Виктор Цой, Марина Смирнова, Александр Баширов, Пётр Мамонов и др. 15,5 млн. зрителей за первый год демонстрации (по другим данным – 15,1 млн. зрителей).
Режиссер Рашид Нугмановпоставил всего три полнометражных фильма, из которых по настоящему популярным стал только один – «Игла».
Картина Рашида Нугманова «Игла», поставленная на тему наркомании, при всей экстравагантности формы и пластичности исполнителя главной роли — солиста рок-группы «Кино» Виктора Цоя, — на мой взгляд, напоминает своеобразный коктейль из двух фильмов «главного учителя» — гуру «казахской новой киноволны» Сергея Соловьева — «Чужой Белой и Рябого» и «Ассы».
От первого — натуралистическая жесткость фактур, вирированные синевато-желтоватые кадры, диковатость азиатских пейзажей. От второй — коллажность, эпатажность, деформированость изображения, насмешливая ирония «поп»-стиля, ритмы рока, имитация съемок любительской камерой.
Чего стоит один постскриптум, который авторы саркастично посвятили телевидению, где только что погибший герой демонстрирует богатейший арсенал приемов «каратэ», раскидывая в разные стороны злобных соперников.
Что ж, дебютанты нередко начинают со стилизации, подражания. Рашид Нугманов и его оператор Мурат Нугманов взяли за образец работы одного из лидеров отечественного кино. Это их право. Да и выбор, в самом деле, не из худших...
Киновед Александр Федоров
Об «Игле» много спорили.
Представители кинокритического старшего поколения пытались вписать «Иглу» в привычные перестроечные разоблачительные схемы: «Сдвинутый мир наркоманов показан в фильме резко, экспрессивно. Фильм убедительно показывает, что удовольствие, которое испытывают люди, «севшие на иглу», зачеркивается их тяжкими физическими страданиями, абстиненцией, как говорят медики. В этом смысле картина показывает трагические последствия пагубной привычки достаточно наглядно. Но авторская концепция выходит за рамки иллюстрации на тему медицинских знаний. В своем послании они пытаются найти главные причины порока, поражающего прежде всего молодежь. И видят их в дефиците душевного тепла, ласки, внимания, сочувствия, сострадания. Ведь, в сущности, все герои фильма разобщены, одиноки и лишены элементарного человеческого участия. В этом смысле «Игла» еще один фильм, сделанный от лица молодежи и адресованный тем, кто хочет помочь ей или хотя бы попытается ее понять» (Суменов, 1989).
Кого–то раздражала раскованность «Иглы»: «Картина «Игла» пытается «завернуть» проблему в красивую обертку. Она снята в жанре видеоклипа. Только этот видеоклип «раздут» до полнометражной величины. … Красивая оболочка предполагает и романтизированное содержание. Благородный Моро пытается сласти любимую девушку Дину, попавшую в руки шайки подонков–наркоманов. … Но в видеоклипе всё должна быть ярко и красиво. Пронзенный ножом неведомого убийцы, попросившего прикурить, Моро медленно закуривает и медленно идет по красиво заснеженной аллее. Попытка «причесать» болезненные проблемы, придать им загадочный романтический колорит привела, на наш взгляд, к упрощению смысла. Видеоклип — жанр развлекательный, авторы «Иглы» «ошиблись жанром» (Филатова, 1989).
Кинокритик Елена Стишова постаралась разобраться в «Игле» на ином уровне понимания: «Главное ценностное впечатление от фильма Рашида Нугманова: на экране не игра, не «попытка» внеиронического постмодернизма, как изысканно сформулировал А. Тимофеевский, а новая духовная реальность. Не сымитированная, как в «Лесе», а нерукотворная. Не плод мастерства, а состояние души художника. В нее–то, в эту духовную реальность, я и всматривалась не просто с любопытством, а с острым желанием породниться с ней. Но из моих усилий почти ничего не вышло — я чувствовала себя чужой, не вписывалась в контекст… Материал уже не нов. За минувший год в каких только ракурсах не возникали на экране молодые аутсайдеры и их купель и прибежище — подвал, подпол, котельная. Сюжет — откровенная условность, способ скрепить эпизоды, придать поэтике состояний характер повествования. Новизна в том, как рассказан сюжет. И в том, как относится автор–рассказчик к материалу. В способе чувствовать и в манере говорить. В лексике и в синтаксисе. Мы имеем дело с поэтикой, принципиально неаналитичной и безоценочной. Ни автор, ни персонажи не испытывают потребности «учить жить», расставлять баллы за поведение, высказываться, исповедоваться и резать правду–матку в глаза. Тут все закрыты. Временами мне казалось, что герои и говорят, и мыслят на незнакомом мне языке. … Кто настоящий супермен — без видимых усилий, без позы и без понта, — так это Моро, главный герой, тот, которого играет рок–звезда Виктор Цой. Моро мало говорит — он ходит и смотрит. И этого достаточно, чтобы зрители не оторвали от него взгляда. В его пластике есть нечто неотразимо властное — сродни разве что породистому хищнику из мира животных, разумеется, — ягуару или тигру. Во всем облике — огромная сосредоточенность. Он – как сжатая пружина, не дай бог если сорвется. Зашибет. Коротким, почти незаметным и совершенно бесстрастным выпадом черный юноша в черном расправляется с каждым, в чью дурацкую голову взбредет попугать его. Запросто он «делает» местных мафиози, похваляющихся борцовской статью и бычьими мышцами. Так же молча и элегантно расправится он с врачом, который Дину «посадил на иглу»… Чувствуете, куда художественный процесс движется? Метапоэзия уже есть. «Игла» — опыт метакино, вполне удавшийся» (Стишова, 1989).
Кинокритик Алексей Ерохин (1954–2000) подчеркивал игровую основу «Иглы», подававшей «столь редкий ныне (да и, впрочем, всегда) пример творческой свободы, раскованного легкомыслия — я разумею тут то состояние авторской мысли, когда она находится в состоянии вольного полета, поднимаясь над эмпирикой. «Ребятки, да это ж всего–навсего кино» — иронически улыбается лента, и пронзенный ножом герой Виктора Цоя спокойно встает с окровавленного снега, не забыв прикурить, и смешливо ерничает дурашливый закадровый голос, и лихую драчку вам в финале повторят «по вашим заявкам» (Ерохин, 1989).
Уже в XXI веке кинокритик Станислав Ростоцкий отмечал, что «осмысленная и пересмотренная сегодня, «Игла» не в последнюю очередь ошеломляет своим профессионализмом — неспешным, но четко продуманным ритмом, неброскими и действенными операторскими ухищрениями, именно что режиссерским мастерством. … «Иглу» в свое время честили картиной едва ли не социальной, поднимающей проблему наркомании. Можно сказать и так — одна только невыносимая и отталкивающая, снятая крупным планом сцена внутривенной инъекции стоит многих учебно–методических пособий. Но о пагубном пристрастии здесь сказано с позиций, в конце 1980–х не считываемых вообще. «Игла» стала не просто разоблачительным документом эпохи, вскрывающим неведомую доселе язву, но хроникой начавшегося впервые именно тогда противостояния двух культур — «травяной» и «химической». На примере частной истории показано, как на смену вполне естественному и медитативному бытию потребителей растительных богатств казахских степей, дураковатому и в сущности безобидному «бошетунмаю»… приходит страшный мир медицинского «стекла», тяжелых зависимостей и неизбежно связанных с ними товарно–денежных отношений. … И даже Моро, настоящий, без скидок, Герой, сможет достойно противостоять новым гадам лишь в блистательном рукопашном эпилоге, который, как бы ни хотелось думать иначе, не более чем проблески угасающего сознания. Ему хватит сил лишь на то, чтобы красиво прикурить сигарету и, пошатываясь, уйти из кадра» (Ростоцкий, 2007).
А Михаил Щукин напоминал, что «в контексте Перестройки ореол «Иглы» был отчетливо романтическим: о герое–одиночке в экзотическом краю, о больной любви и смерти, о наркотическом проклятии, музыке и криминале, о своеволии, подрывающем гнилую систему. Спустя более четверти века «перестроечный» дух, кажется, почти растворился, пресловутая атмосфера «перемен» испарилась, и картина читается как народная сказка. Не романтическая новелла в духе Гофмана, в которой герой прыгает из реального мира в фантастических за своей раздвоенной возлюбленной, а фольклорная, ритуальная, где герои и обстоятельства четко разделены на “своих” и “чужих”. Это разделение Рашид Нугманов подчеркивает гротескно: русские и казахские актеры, рок–музыка и номенклатурная речь, город и пустыня» (Щукин, 2018).
В откликах нынешних зрителей можно четко выявить причину популярности «Иглы» у широкой зрительской аудитории, далекой от терминов «метакино» и идей постмодернизма в сказочной оболочке: «Если честно, люблю фильм только из–за Цоя, он великолепен, смотрю только на него, и он вполне в образе» (Нина).
Киновед Александр Федоров
Секретарь обкома. СССР, 1964. Режиссер Владимир Чеботарев. Сценаристы: Всеволод Кочетов, Эдгар Смирнов, Владимир Чеботарёв (по роману Всеволода Кочетова). Актеры: Владимир Самойлов, Андрей Абрикосов, Анатолий Фалькович, Людмила Хитяева, Кирилл Столяров, Александр Хвыля, Лидия Смирнова, Михаил Глузский и др. 15,4 млн. зрителей за первый год демонстрации.
Режиссер Владимир Чеботарев (1921–2010) за свою творческую карьеру тоже поставил 16 фильмов, семь из которых («Человек–амфибия», «Как вас теперь называть?», «Крах», «Секретарь обкома», «Алмазы для Марии», «Выстрел в спину», «Дикий мед») вошли в тысячу самых популярных советских кинолент.
Эту конъюнктурную драму (или как тогда принято было писать «киноповесть») Владимир Чеботарев снял явно, чтобы остановить поток гневной критики прессы, которая обрушилась на него после триумфальной премьеры «Человека–амфибии».
В любой другой стране режиссера такого кассового хита засыпали бы предложениями снять по горячим следам какую–нибудь «Голову профессора Доуэля», но в СССР Чеботареву пришлось оправдываться и «искупать вину» идеологически выдержанной «партийной» лентой…
Наверное, в 1970–х – первой половине 1980–х название «Секретарь обкома» стало бы прочной антикритической индульгенцией для любого фильма, пусть даже самого низкого профессионального уровня. Но в начале брежневской эпохи «партийно–идейная» тематика еще не спасала конъюнктурный опус В. Чеботарева от справедливого вердикта известного литературоведа и кинокритика Владимира Кардина (1921–2008), утверждавшего, что отсутствие следов реальной жизни «тусклым налетом искусственности ложатся на киноленту, и тебя не покидает чувство, будто все происходящее на экране – ненастоящее, словно картонные колонны, разрисованные под мрамор… Приятнее все же видеть Артамонова на заброшенной алле, чем в кресле секретаря обкома. Но когда это кресло быстренько занимает Денисов, вздох облегчения, увы, не вырывается из нашей груди» (Кардин, 1965: 69, 72).
Но, мнение советских кинокритиков, как известно, далеко не всегда совпадало с мнением киноначальства, а оно как раз В. Чеботарева за «Секретаря обкома» вроде бы не журило. Да и как тут журить, если «Секретарь обкома» был поставлен по роману и при участии в качестве сценариста самого Всеволода Кочетова (1912–1973), в ту пору главного редактора журнала «Октябрь» и члена ЦК КПСС.
Один из немногих зрителей XXI века, заинтересовавшийся «Секретарем обкома», отмечает, что этот «фильм никогда не повторяли (по ТВ) ни в брежневские времена (в фильме постоянно мелькает портрет Хрущева на стене, и тема кукурузы тоже отражена в положительном смысле), ни в горбачевские (тема партработников стала неактуальной). В общем, этот фильм один из самых забытых, хотя там играют актеры первой величины… Еще интересное наблюдение – в начале фильма, когда идут титры, полощется на ветру лозунг "За досрочное выполнение плана 1959 года", далее главный герой подходит к зданию обкома, около которого рабочие укладывают панно с цифрами "1959" и "1 мая", следовательно вроде фильм описывает события 1959 года – первого года хрущевской семилетки. Но в то же время фильм датируется производством от 1963 года, а премьера вообще состоялась за 2 недели до снятия Хрущева со всех постов. Это противоречие бросается в глаза. Или создатели считали, что на титрах никто ничего не заметит и всё оставили как есть, то есть снимали в 1959 году, потом фильм где–то "валялся", а к концу 1964 года выпустили на экран, плюнув на такую несуразицу. Такое впечатление, что после премьеры фильм был сразу положен на "полку". Кстати, тема незадачливого высмеиваемого поэта Птушкова здесь явно отголосок непримиримой борьбы автора романа Кочетова с т.н. поэтами–шестидесятниками» (И. Комаров).
Киновед Александр Федоров